Носастая матерая юристка долго крутила листы завещания: мне казалось, она хочет свернуть из них самолетик, да и выпустить на волю из открытого окна. Наконец юристка разлепила губы и молвила, что я становлюсь официальной Петрушкиной опекуншей, а также распорядительницей унаследованного ребенком имущества. "Имейте в виду, гражданочка, после таких людей остаются приличные долги", - предупредила юристка, выцарапывая из пачки сигарету.
* * *
Встречаться с юристкой мне пришлось едва ли не сразу после похорон - мама опасалась претензий со стороны Лидии Михайловны и всячески торопила оформление наследства. Это была рядовая инерция - мама подталкивала меня, а маму, в свою очередь, толкала Бугрова, желавшая угоститься наследным пирогом. Увы, мадам была беспредельно жадной и дурела от близости чужих денег так, как форель дуреет от запаха красной икры.
Что до Алешиной мамы, то она не выказала никаких дурных качеств. По завещанию Лапочкина ей отходила немаленькая сумма денег, а я, поразмыслив, отдала ей "БМВ". Петрушке автомобиль был покамест ни к чему, я же никогда в жизни не поменяю беззаботное пассажирское кресло на каторгу за рулем. Единственное, с чем заспорила Лидия Михайловна, - это с Сашенькиным желанием развеяться по воздуху.
- Я понимаю, мы должны уважить смертную волю. - Она выдавала каждое слово, как мелкую монету в кассе. - Но если они в жизни лежали вместе, пусть и после будут рядом. - Лидия Михайловна расплакалась: - Куда же, Глаша, я буду к ней приходить? И так схоронили неотпетую!
Я крепко обняла эту чужую тетку.
…Рядышком с Алешиной могилой вырыли еще одну яму: туда легла урна, и ее быстро, словно стыдясь, закидали землей - мама почти не плакала, и только Лидия Михайловна старалась за обеих. Я держала ее под руку, Лидия Михайловна сильно вспотела, и ладони мои долго пахли ее потом.
Как в крематории, я опасалась увидеть среди скорбящих Кабановича. Про самоубийство Сашеньки в Николаевске знали многие: в телевизионных "Новостях" проходили сюжеты о "трагической гибели вдовы бизнесмена". К счастью, Кабановича на кладбище не было, как не было и Бугровой.
Валера привычно развез нас по домам, и Лидия Михайловна громко зазывала его на поминки.
Петрушку я перевезла в родительскую квартиру - мне тягостно было жить в доме, где умерла Сашенька. Я собирала нехитрый скарбик малыша и одновременно с этим паковала Сашенькины наряды в большие пакеты с логотипом универсама "Николаевский" - нашла в кухне целую пачку.
Я не понимала маминого стремления поскорее рассортировать и раздать все вещи, что остались после Лапочкиных. По мне, пусть бы они лежали тихонечко в шкафу, никому они, видит Бог, не мешали. Лидия Михайловна предложила сдать эту квартиру знакомым, и я не была против. Главное, что мне надо было унести отсюда до воцарения новых хозяев, - это содержимое книг, составленных на верхние полки. Плотных, зернистых купюр насчиталось прилично - пятьдесят тысяч долларов. Я не думала, что узнаю однажды историю этих денег, зато не сомневалась, кому они будут принадлежать. Они Петрушкины, и точка. Конечно, я не стану вкладывать эти мятные бумаги с овальным, словно на могильный памятник, портретом в сомнительные финансовые пирамиды. Я не буду рисковать наследством сына.
Сын? Слово впервые пришло мне в голову тем днем, в квартире Лапочкиных - оно сладко кольнуло меня изнутри. Я не собиралась хитрить с мальчиком, и когда он вырастет, то обязательно узнает о Сашеньке и Алеше. И никогда не услышит про Кабановича: эта подробность непосильно тяжела.
Деньги я сложила в очередной пакет из универсама - сверток получился толстеньким, как юбилейный подарок. Тут мне пришло в голову забрать с собой любимую книгу Сашеньки: смугло-желтый томик сонетов стоял на обычном месте, словно ожидая знакомых рук. Я открыла книгу и на лету поймала конверт. Подписан "Ругаевой А.Е.".
Аглае Евгеньевне. Или Александре Евгеньевне? Из двух возможных адресатов в живых остался один, и я разорвала правый бочок конверта. Вновь Сашенькин почерк, в углу - дата: вечер накануне похорон Лапочкина.
Глашка!
Я знаю, что ты заберешь моего Шекспира, поэтому и оставляю в нем письмо. Жаль, что ты не смогла понять огромную радость, которую дает людям "Космея". Знай, я ухожу из этой гадкой жизни в другую и лучшую. Жаль всех вас оставлять в юдоли скорби: как противен ваш мир, как предсказуемо проходят мелкие и скучные жизни… Ты никогда не представляла себе свою старость и смерть? Свою, Глаша, а не чужую.
Есть две вещи, о которых я должна рассказать тебе, прежде чем попрощаться надолго. Отнесись к ним, пожалуйста, всерьез, без дурацких своих шуточек.
Первое.
Алеша в последние месяцы занялся не своими делами, он начал общаться с темными силами: поверь, я знаю, о чем говорю. Его новые партнеры затеяли чуть не религиозную революцию, деталей я не знаю. Даже если он рассказывал мне что-то, я не всегда могла его услышать. Я почти все время отдавала Орбите и не всегда присутствовала в физическом теле.
У Алеши были громадные долги. Его счета в Цюрихе и Люксембурге арестованы - на них можете не рассчитывать. Через полгода максимум ему пришлось бы скрываться от кредиторов. Он получил от новых партнеров большую сумму - и решил хранить ее дома, в книгах. Самые дурацкие книги, на верхних полках. Это все, что у нас есть, и я прошу тебя отдать эти деньги Марианне Степановне: обязательно сделай так, Глаша, это моя воля.
Второе.
Я хочу, чтобы Петр рос под присмотром Марианны Степановны. Я настаиваю, чтобы ты предъявляла ей ребенка при первом же требовании. Глаша, я оставила его тебе только потому, что мама делает куда более важное дело, но я надеюсь, что и ты однажды поймешь: "Космея" - это наше общее счастье. Марианна Степановна сказала, что у Петра - большое будущее, я прошу тебя, Глаша, сделай, как я говорю.
Вот и все, пожелай мне легкой дороги!
Сашенька!
Как я рада, что со всем этим покончено - навсегда!
Я вновь свернула листок и вложила его в разорванный конверт - на нем были наклеены марки авиапочты. Мне совсем не хотелось, чтобы Петрушку ждало такое же "большое будущее", какое выпало на долю его матери. Прости меня, Сашенька…
Дверной звонок врезался в мои мысли, и, все еще во власти письма, я побрела в прихожую. На вешалке проветривалась Сашенькина шубка, прижатая Алешиным пуховиком: от правого рукава сильно пахло табаком.
Через "глазок" я увидела Антиноя Зубова.
Я распахнула дверь, уверенная, что депутат сожмет меня в объятиях и будет целовать прямо в прихожей - такими нетерпеливыми поцелуями, когда от скорости и страсти зубы стучат, соприкасаясь… Но Антиной Николаевич только лишь потрепал меня за плечо - большей частью, чтобы привести в чувство. От него пахло сладкими цветами - знакомый одеколон, почти женский запах, когда б не ядовитая капелька горечи.
- Почему ты не рассказывала мне о своем родстве с Лапочкиным? - укоризненно спросил Зубов. - Впрочем, я сам все давно знал.
Мой гость пренебрежительно оглядывался по сторонам:
- Да, это вам не терем Батыра Темирбаева, видать, дела у Алеши вправду не ладились. - Он приостановил взгляд на свертке с деньгами: - Собираешь вещи? Уже нашла что-нибудь интересное?
Я покачала головой - словно бы кто-то взял меня за макушку и жестко наклонял ее вправо-влево.
- Я не имел в виду деньги, дорогая, - мягко упрекнул Антиной Николаевич и подошел ко мне совсем близко.
Я дурела от запаха сладкой горечи и чувствовала плотную тяжесть конверта: он торчал в заднем кармане джинсов.
- Деньги можешь оставить себе, Алеша их отработал. Я ищу нечто другое. Маленький листочек бумаги. Или два листочка… Ну же, дорогая, если ты не нашла ничего похожего - просто скажи мне правду, у нас с тобой не должно быть секретов!
Зубов навис надо мной огромный, как небоскреб, в лазурных глазах загорались маленькие искры. Он опустил руки мне на плечи, я вспыхнула, как подожженный хворост. Потом вытащила письмо из кармана и протянула его депутату: конверт успел нагреться моим телом.
…Зубов прочитал письмо быстро - пролистнул глазами, как скучную газету, и небрежно сунул в карман пиджака. Конверт остался на столе: треугольник со следами клея топорщился кверху.
- Как испортились люди… - сказал депутат и посмотрел на меня так строго, словно я должна была ответить перед ним за все человечество. Но я окаменела, услышав знакомые интонации - предчувствие затейливых слов вгоняло в транс, и я могла бы раздувать шею на манер факирской кобры с выдранным жалом, попроси он меня об этом. - Как испортились люди! - повторил Зубов.
Он подошел к книжным полкам. Брезгливо и бегло скользнул взглядом по корешкам.
- Не худшая из девушек готова обменять сравнительно честные имена своих родственников на поцелуй малознакомого человека. Дорогая, ты ведь даже не спросила - себя или меня, - что бы делать депутату Зубову в квартире мертвого негоцианта и сектантки-самоубийцы?
Меня обдало жаром: Зубов не имел права говорить так об Алеше и Сашеньке!
Депутат пытался вытащить из тесного ряда книг некий том, тот не желал подчиняться, и переплет хрустнул под красивыми пальцами. Антиной Николаевич изумленно выпустил книгу из рук, кажется, ему стало больно.
- Все будут видеть в этой истории внешние, неважные причины, - обиженно заговорил Зубов. - В трагедии увидят фарс и станут вынюхивать зарытый сундучок: люди бесконечно испортились, дорогая. Никто не помышляет о борьбе во имя великой идеи, деньги - вот единственная идея, понятная всем…
- Разве не вы признавались мне в беззаветной любви к деньгам?
Прежде я не осмелилась бы говорить с Зубовым в таком тоне, но он не стал злиться:
- Дорогая, ты все путаешь. Я потратил на эти экзерсисы куда больше, чем получил или получу в будущем. Если иметь в виду денежный эквивалент. Другое… Другого не увидит никто. Запомни эти слова - при случае можешь высечь их в мраморе. Чистое наслаждение игрой исчезло в тумане прошлых веков - как и верность принципам. Если б дьявол посетил каш Николаевск с целью изучения конъюнктуры, его бы отсюда не выпустили. Души уходили бы по самым бросовым ценам. Одни предпочитают деньги, другие берут поцелуями, не так ли? Впрочем, есть и третьи, пусть их можно пересчитать на один счет. - Зубов самодовольно улыбнулся Сашенькиному зеркалу. - Жаль, никто не поверит чистоте потока: все будут выискивать грязное, илистое дно. Но не все делается ради выгоды. Хочешь, дорогая, я научу тебя, как избавиться от неугодного человека?
К примеру, этот человек - епископ. Высокомерный поп и пуп духовной жизни. Записывай, дорогая. Надо взять двух бессовестных игуменов, по штуке бизнесменов (одного разоренного и одного жадного), добавить к ним продажную журналистку и парочку юных наркоманов, которые за дозу не только подпишут любые свидетельства, но даже - вполне убедительно! - оросят их собственными слезами. Все ингредиенты добросовестно перемешиваем и добавляем к ним столько человеческого быдла, сколько пожелаем. Настаиваем варево на медленном огне и обливаем с ног до головы означенного епископа.
- Результат не впечатляет, - сказала я. - Епископ на месте, а куда делись остальные? Разварились?
Зубов кивнул:
- Рецепт находится в стадии разработки. Есть определенные нюансы, хотя лично меня судьба тех попов с наркоманами не заботит - их озолотили сверх всякой меры, ибо я щедр, как король. А епископ долго не усидит - готов заключить пари. Есть у меня парочка тузов в рукаве.
Глаза его темнели, как тогда, в редакции.
- Впрочем, даже в корриде быкам оставляют в награду собственную жизнь. Indulto! Если бычок сражался на славу, его переводят в осеменители.
- Кощунственная метафора, - сказала я, но депутат улыбнулся:
- Ты же не из этих воцерковленных дурочек, откуда пафос? И что ты знаешь о кощунствах? Я подумаю над этим indulto, благо перемещаюсь в зрительный зал: партер, партер! Места в тени, сомбра, и на арене больше не случится ничего интересного: мне и так все ясно.
- Зачем вам это? Чем провинился епископ?
Зубов резко скинул улыбку с лица, словно застегнул невидимый клапан.
- Я расскажу об этом после - если у тебя достанет терпения ждать объяснений, ты их обязательно получишь. Пока могу сказать одно: я репетировал наше будущее.
Он выглядел, как актер в роли учителя, и вообще казался ряженым. Еще один вопрос горел на языке:
- Антиной Николаевич, это вы убили Алешу?
Зубов так красиво поднял брови, что только окаменевшее дерево смогло бы им не залюбоваться.
- Нет, дорогая, Алеша убил себя сам, и орудием убийства стала его беспримерная жадность. Он опустился до шантажа, а такие вещи не прощаются в среде… настоящих мужчин.
Я собирала силы по капле - как та бабушка из сказки, скребла муку по сусекам. Странный разговор стал страшным и напоминал теперь интервью - какое можно было вести в кошмарном сне.
- Вы, стало быть, настоящий мужчина? - спросила я без всякой едкости, но собеседник мой вздрогнул - в первый раз.
- Мой Микеланджело натолкнул тебя на эти мысли? Право, дорогая, этого слишком мало, чтобы прослыть геем.
- Слово "гей" используют гомосексуалисты, - сказала я, отступая в сторону прихожей. - Другие прибегают к более ожесточенной лексике.
- Да что ты? Я знаю множество евреев, которые называют собратьев по крови жидами.
- Почему вы так расслабленно делитесь со мной секретами? Так сильно доверяете?
Депутат ласково улыбнулся: я словно бы упала в пуховые подушки от этой улыбки.
- Разве это я стоял с плакатом у храма? Разве я сочинял обличительные заметки? Может, я ездил с жалобами к Патриарху? Подкупал журналистов? Стрелял в Алешу? Я депутат и честный делец, у меня даже бухгалтерия в относительном порядке. Пульт управления покинут, и машина движется самостоятельно. Меня в этом орнаменте не видно: я стою за широким деревом того самого леса. Я слон, которого проглотил удав. А главное, дорогая, даже если ты решишь оспорить мои слова и поделиться знаниями с обществом, то смолкнешь уже на второй фразе. Потому что ты меня любишь. И это правильно - бога надо любить.
- Все же вы не самоудалились полностью, а выступаете передо мной, как Майя Плисецкая. Как эти персонажи из голливудских фильмов, что рассказывают о своих злодеяниях с подробностями и дулом у виска.
- Мне нравится твоя преданность зевгме, - живо откликнулся Зубов. - И вообще ты складно излагаешь мысли. Но эти обвинения в пошлости - как ты можешь так обижать меня, меня - одинокого ангела смерти, или просто - ангела?
Его подбородок жалобно дрогнул, но Зубов тут же рассмеялся, обесценив сказанное. Блеснув прощальной улыбкой, аккуратно обошел меня стороной. Входная дверь открылась и тут же закрылась вновь: под ней лежал яркий прямоугольник света, похожий на письмо.
Глава 38. Истинно так
Петрушка перестал спать. Выгибался всем тельцем, хватался жадно за бутылочку, потом выкидывал ее из кроватки, так что летела, несчастная, с глухим стуком по комнате и не могла остановиться: крутилась как юла. Я тоже не спала - носила плачущего малыша на руках и пела ему про генерала Скобелева, только что попавшего в тюрьму. Мало похоже на колыбельную, но Петрушка затихал, грыз свой крошечный кулачок. Я начинала клевать носом, стоя валилась в сон. Сыночек прижимался личиком к моему плечу, на рубашке оставались влажные пятна. Уснуть было страшно, во сне я могла уронить Петрушку, поэтому таращила глаза как сыч, пока дыхание ребенка не успокаивалось.
Тогда я укладывала Петрушку в кроватку, над которой висела теперь старая иконка, и говорила Божьей Матери:
- Пожалуйста, посмотри за ним!
Она склоняла голову набок и крепко прижимала к себе своего Младенца.
Всего через полчаса Петрушка снова начинал плакать и выгибаться.
Вера запретила мне приходить в редакцию, пока Петрушка не поправится: "Нашлось "золотое перо"! Справимся как-нибудь". Я выталкивала коляску на улицу, думала, что сыну станет лучше на воздухе. Какое там! Он кричал, как маленький зверь.
В зимнем парке было пусто - поэтому я издали заметила старуху с фиолетовыми наростами на лице. Старуха шла на меня, как крейсер на врага, была она очень грузной, и вместо лица у нее - набрякшие темные мешочки, следствие жуткой болезни. Невозможно разобрать, где у старухи глаза, где губы; я и не разглядывала, сжалась, будто вальдшнеп под прицелом.
Пока я судорожно крутила коляску, пытаясь не то спрятаться сама, не то укрыть Петрушку, старуха склонилась прямо над сыном:
- Уросит?
Голос у нее был чистым и звенящим. Только по ошибке он мог угодить в такое тело.
- Кричит, - испуганно подтвердила я.
Петрушка внимательно рассмотрел старухино лицо, прерывисто вздохнул и закрыл глазки. Уснул!
Старуха растянула свои мешочки в стороны, я догадалась, что она так улыбается.
- Нехристь, вот и уросит. - Снова этот звенящий голос. - Грыжу накричал себе. Неси дите в храм, и пусть окрестят его.
Старуха медленно уходила прочь. В руке у нее была кривая березовая палка - даже не палка, а деревце, маленькая березка с обломленными ветками.
Петрушка открыл глаза и горько заплакал.
…Мы встретились в парке: Петрушка задремал, толстые щечки раскраснелись на морозе.
Я долго объясняла, почему мы не крестили малыша раньше.
- Завтра, - сказал Артем. - Приноси его ко мне, в девять часов сможешь? Отпросишься у Веры, если что…
Имя спорхнуло с языка - так птенец без позволения пернатых родителей вываливается из гнезда.
- Я знаю, кто ваша жена. - Мне было неловко говорить Артему, что Вера доверила мне их историю, и о грядущем разводе я тоже, к сожалению, знала. После чего стала видеть в высокомерной Афанасьевой трогательную и хрупкую, как обледеневшая веточка, Веру. В ней был сокрыт другой, внутренний человек - щедрый и нежный, и ради него можно было потерпеть Верину холодную язвительность. Броня для непосвященных, и только.
Артем неуклюже пытался сменить тему:
- Петрушка похож на маму или на отца?
- Пока не видно, - уклончиво сказала я.
- Кем был его отец?
- Бизнесменом. Знаете, батюшка, о нем я и хотела рассказать. Крестины Петрушки - вещь важная, но это повод для встречи, а теперь будет причина.
Артем вздохнул глубоко, как будто его просил об этом врач с фонендоскопом.
Мы на два раза обошли немаленький парк. Заледеневшее от долгой зимы озеро медленно сдавалось на требовательную милость первого тепла: в эти дни начиналась весна, далекая от календарей - взбалмошная и своевольная.
Я примостила коляску между березами, картинно раскланивающимися в разные стороны. После зубовских откровений минула не одна неделя, но только теперь я решила довериться Артему.