Иногда мне удается взглянуть на жизнь, как на нечто целое, и тогда я нахожу законное место Люське и ее друзьям в этом целом, их функцию я понимаю тогда как одно из слагаемых, оно даже не кажется равным среди прочих, это лишь приправа к жизни… Но я стараюсь не додумывать эту мысль до конца, потому что от слова "приправа" до слова "соль" один логический шаг. Посчитать Люськину же суету за соль жизни я никак не могу. Я вообще предпочитаю оставлять подобные мысли недодуманными, тогда они кажутся значительнее, и сам себе я вижусь тихим мудрецом с роденовским напряжением на челе, мудрецом, пролетающим в такси над пестрой суетой жизни.
Мне надо себя оправдать, потому что я люблю себя, а эта любовь, единственно она, оставляет мне возможность любить ближних. Презирай я себя за все, что я о себе знаю, ближние - разве иные, лучше меня? Но я себя люблю таким, каков есть, значит, обязан и ближних любить из справедливости, и если это не всегда удается, так только потому, что бывает трудненько не презирать самого себя.
И потому я стараюсь понять всех, не принять, а именно понять, и, наверное, только такой подход к людям предупреждает ненависть к ним и отвращение. Одно лишь смущает: чем больше понимаешь людей, тем меньше они тебе нравятся, тем неотвратимее одиночество, и потому не полезнее ли верить тому, что человек сам о себе думает? Ведь еще не известно, что более подлинно в человеке - его реальные действия или нереализованные намерения. Если обо мне судить по намерениям, то какой же я славный человек, и если признаться честно, то себя-то и люблю именно за те намерения, которые снисходят на меня, а так ли уж виноват я, что жизнь складывается иначе? Существует человек в чистом виде - как сумма его намерений, и человек в жизни, то есть взаимодействующий со всем, что вокруг. У подлинно дурного и намерения дурные…
- Здесь? - спрашивает шофер.
Я не случайно люблю такси. Если бы в день хоть по два часа проводить в этом движущемся нутре, я стал бы Иммануилом Кантом, создал бы самостоятельную философию, что-нибудь вроде "Нового Гуманона". Но мои маршруты слишком коротки, чтоб дойти до солидных обобщений, много ли наобобщаешь за трояк!
Я поднимаюсь в лифте на шестнадцатый этаж, где под самым козырьком башни живет мой кормилец Женька Полуэктов по кличке "Полуэтот". У каждого из нас квартира означает разное: у моего отца она - кабинет, у матери - проходной двор, у меня - берлога. У Женьки квартира - афиша, реклама. Сколько денег угрохано на все эти спецобои, спецпаркеты, спецкафель - уму непостижимо. Посетитель должен понимать, что хозяин - человек прочного положения с неограниченными связями. Все имеет назначение ошарашить гостя интеллектуальностью хозяина. Иконы восемнадцатого века и полутораметровые полотна гениев нереалистической живописи, книжные полки с антиквариатом и разбросанные где попало современные книжки с дарственными надписями авторов, импортная пишущая машинка, кипы хорошей бумаги и всюду рукописи, - такой очаровательный творческий беспорядок, в котором, однако, все на месте, - и сам хозяин, представительный, статный, при бороде и усах, в роскошном халате до пят, с "Мальборо" или "Кэмэлом" в зубах, разговаривающий мягким баритоном, чуть усталым, чуть ленивым, неспособным выражать удивление. Таков Женька Полуэктов. Правда, передо мной он не играет, мы знакомы тьму лет.
- Старик, я жду, - говорит он, открывая мне дверь. - Одна минута, выпускаю гостя.
Пока я разуваюсь, он уплывает в комнату и возвращается в сопровождении то ли тунгуса, то ли нанайца, одетого с иголочки, с прической только что из парикмахерской.
- Дорогой мой, - бархатно говорит Женька, - будьте спокойны, все сделается самым наилучшим образом. Вам повезло, вы имеете дело не с новичком.
Тот не очень доверчиво косится на Женьку, благодарит не очень искренне и уходит, не кинув в мою сторону взгляда. Когда дверь за ним мягко щелкает импортным замком, Женька облегченно вздыхает и говорит без бархата в голосе:
- Этот младший брат семьи народов заколебал мои глубокие интернациональные чувства. Проходи.
- Кто такой?
- Кто? Золотая рыбка! Кофе? Готовится к печати антология поэзии северных народов. Для интеллектуального человека это пещера сорока разбойников. Мне предложено, - заметь, предложено, а не сам напросился, - обогатить мировую поэзию переводами творений нескольких детей полярной ночи. Я тебе кое-что расскажу, и ты мне посочувствуешь…
Он сбрасывает свой роскошный халат, обнаруживая великолепный спортивный костюм. Суетится с кофемолкой.
- В подстрочнике у этого чесальщика Пегаса сказано буквально… - Он хватает со стола листок. - Буквально следующее: "когда я был еще щенком, и мать убирала за мной мое говно…" Не веришь? Посмотри. Битый час я добивался его разрешения убрать хотя бы экскременты, а он мотал башкой и требовал адекватности, а по "щенку" мы так и не договорились. Тщетно я объяснял ему, что в русском языке "щенок" по отношению к ребенку имеет отрицательный оттенок, для него щенок - это прекрасное существо, никакого презрения у читателя вызвать не может. Вот, старик, в каких условиях приходится работать. Никакой техники безопасности.
- Это выгодно?
- Спрашиваешь!
Я обвожу глазами комнату.
- Новое приобретение?
Женька разводит руками - дескать, что поделаешь, любовь к искусству… Прошлый раз на этом месте висело что-то другое.
- Куда девал?
- Синицкого? Он, сукин сын, оскорбил меня в самых светлых чувствах. Удрал на Запад. А с изменниками делу социализма у меня не может быть ничего общего.
- Продал?
- Не буду же я дарить псевдотворения. Отщепенец перешел на содержание империалистических разведок, а картина между тем поднялась в цене вдвое. С сахаром?
- Нет.
- Жратву не предлагаю, нечего. Что отмочила наша Ирина, уже в курсе?
- Ирина? Я еще не видел ее.
Женька как-то странно смотрит на меня.
- Не видел?
Мы полулежим в глубоких креслах у низенького столика. Изящнейшие светильники проецируют на столик приятную голубизну, мы же в тени, и только наши руки с приплюснутыми керамическими чашками периодически путешествуют из темноты на свет и обратно. Комната тоже в полумраке, и лицо Женьки напротив меня - будто одна из экспозиций в этом уютном минимузее редкостей и дефицита. Так уютно, что не хочется разговаривать.
- Проинформирую тебя, что выкинула наша Ирина.
Меня немного коробит его панибратский тон по отношению к Ирине, у нас даже крупное объяснение было по этому поводу. Сейчас у меня, правда, нет причин для ревности, но все же отчего-то покалывает. Увы, такова наша натура…
- Примчалась она с оператором к некоему заму в горисполком, камеру ему в морду, и этак на полном серьезе: "Иван Иванович, год назад вы дали слово избирателям, что такой-то объект будет сдан к такому-то сроку. Год прошел, а воз и ныне там, так поведайте нам, когда же, наконец… и по какой причине…" и так далее. Представляешь, Иван Иванович, откормленная номенклатура, в растерянности моргает в объектив и пальцами показывает ножницы - дескать, вырежете потом этот кусок. Ирина ему отвечает, что ничего вырезать не будет. "Тогда я вам ничего не скажу!" - говорит номенклатура, берет ручку и чертит на бумаге. Ирка подмигивает оператору, тот подъезжает и дает чертиков крупным планом. И все это пошло в эфир. В итоге Ирка срочно в отпуске, номенклатура в инфаркте, домохозяйки и заслуженные пенсионеры гогочут по микрорайонам. Как тебе нравится?
- Зарвалась, - говорю я. - Это ей не пройдет.
- Пройдет, - авторитетно заявляет Женька, - хотя и небесследно. Но я уже принял меры.
И он многозначительно подмигивает. Одно из чудес нашей действительности - участковый милиционер говорит с Женькой пренебрежительно и на "ты", дважды его пытались притянуть за тунеядство, и притом он действительно имеет возможность повлиять на решение администрации центрального телевидения. Я могу только в слабых контурах представить себе ту сложнейшую схему знакомств и блата, к которой подключен Женька, и не могу им не восхищаться. Хотя мое восхищение далеко от доброжелательства, но сейчас - пусть ему карты в руки. Ирину нельзя допустить до беды. Я тут бессилен, а Женька - может.
- Так ты ее еще не видел? - снова спрашивает он, и мне не нравится его вопрос.
- Нет, а что?
Женька уклоняется от ответа.
- А как твои поживают?
- Люськиного хахаля посадили, - говорю и тут же жалею о сказанном.
Женькина реакция мне известна заранее.
- И правильно! - зло говорит Женька. - Сажать их надо, дураков! Пусть не мутят воду. Вода и без того слишком мутная, чтобы умный человек мог спокойно рыбку ловить.
Я даю себе слово не спорить и, тем не менее, подключаюсь.
- Чем они тебе мешают?
- Мне они не могут мешать, - снисходительно говорит Женька, - щенки они все, даже самые почтенные. Попросту глупцы. Отвечу, отвечу, не скрипи зубами. Я считаю, что наше государство, - именно такое, какое есть, - идеальное государство для творческого интеллекта. Но именно для интеллекта. Не будем апеллировать к широким народным массам, поймем в виду меня. Я, старик, живу полностью в свое удовольствие. У меня хватает энергии и ума, чтобы добиваться всего, что пожелает моя прихотливая душа. Наша система не погрязла в экономике, как Запад, и потому экономическое положение личности не является определяющим в ее оценке. Между нами, что такое есть - я? Я авантюрист. Существует мнение, что место авантюриста - на Западе. Чепуха! Что найдет деловой человек на истоптанных тропах! Наше же государство, старик, достаточно идейное, чтобы под треск идей разрешить деловую инициативу. Государство слишком много энергии тратит на идейном фронте и достаточно ценит идейную консолидацию с ним, оно готово смотреть сквозь пальцы на некоторые экономические шалости единомышленни-ков. В этом государстве только дурак и лодырь не могут реализоваться. Если б меня прельщала партийная карьера, я бы уже был в ЦК. Игру надо любить и уметь в нее играть. Кто выступает против нашей системы? Те, у кого не хватило способностей проиграть какой-нибудь вариант самореализации. Они трещат о правах. А кому, кроме них, нужны эти права? Мне - не нужны, сохрани Бог! Вместе с этими правами к власти пришли бы трепачи - и залихорадили бы так прекрасно настроенную машину. Может быть, народные массы нуждаются в правах? Да это еще счастье правокачателей, что их суды судят, а не широкие сознательные народные массы. Или, скажешь, тебе они нужны, эти права? Ну, честно, тебе они нужны для счастливой жизни?
Я лишь пожал плечами.
- То-то, старик, счастье - иллюзия, а коли так, на кой хрен нужны какие-то права! Все эти борцы - они же сплошные комплексоиды…
- И ученые тоже?
- А почему нет? И потом, насколько я знаю, их не так много, их можно посчитать за флуктуацию, говоря научным языком, а простым - за исключение. И степень учености вообще не характеризует личность. А насчет государства, я тебе даже больше скажу. Мне интересно в нем. Интересно пробиваться сквозь его запреты и оговорки, даже надувать его, вон ведь какое оно могучее, а ты песчиночка, дрожишь на ветру, а звенишь как хочешь! В этом - интерес, это здоровое соперничество структуры и элемента. Признаюсь, жалею, что не жил в сталинские времена. В то время выжить - вот где нужно было крутиться, работать мозгами, бдеть каждую минуту! Сейчас-то что! Расслабляешься иногда, даже противно становится.
Я немного обалдеваю от его речей.
- Ты что-то порешь такое… Сам, поди, не веришь в то, что говоришь.
- Извини! - Женька разворачивается в кресле, нависает над столиком, тень от его бороды удлиняется и уродливо распластывается от одного угла столика до другого.
- Извини, это мое кредо. Я считаю себя настоящей личностью, потому что я один на один с этим государством, и я не хнычу, что оно меня обижает, бедненького, слабенького. Я с ним на равных. Где-то оно меня прижмет, где-то я ему наставлю рога, но в целом у меня с ним - деловое сотрудничество. Оно претендует на идею, и я обеими руками голосую за советскую власть, за каждую марксистскую аксиомку, с меня не убудет, я искренне заинтересован в процветании этого государства, именно идеологического, марксистского, потому что в нем мне все понятно. И государство ценит эту мою уступчивость, оно же понимает, что это уступка, что интеллектуальный человек не может всерьез принимать всю его идейную чепуху, рассчитанную на мозговой вакуум, и оно молчаливо благодарит меня, а дальше - от меня зависит, сумею ли я воспользоваться его благодарностью.
- Я считал моего отца циником, но что он в сравнении с тобой! Ты - апостол цинизма.
Женька снисходительно усмехается.
- Ты слишком долго якшался с правокачателями, от них у тебя привычка вешать ярлыки. Но я не возражаю, я только скажу тебе, что если ты не выживешь, поломаешься, государство будет ни при чем. Если ты слаб, то тебе и должно сломаться, святое дело государства - поломать тебя, если в тебе нет собственной силы. Трагедию наших интеллигентов я так понимаю: честолюбия - навалом, а силы для его реализации - крохи. Диспропорция. Вот ты…
- Женька, - перебиваю я. - Принципиально с тобой не спорю. Я по делу пришел.
Лицо его изображает изумление.
- А я только что подумал, чего это ты меня за бороду не хватаешь? А, кстати, как ты находишь мою бороду? Некоторые говорят, что я похож на Владимира Соловьева. Еще кофе?
- Остыло уже…
Женька хватает обеими руками кофеварку.
- Сойдет. Так чего тебе, старче, надобно?
- Халтура нужна. Срочно.
- В каком диапазоне?
- До четырех тысяч.
- Ого! - уважительно произносит Женька. - Думаем, соображаем, догадываемся. Затевается квартирное дело? Угадал? А раз квартирное, значит, женишься.
- Женюсь, - отвечаю я неохотно.
- Так…
Странное дело, Женька взволнован, я знаю примету - он начинает водить усами, как таракан.
- Значит, женишься. А у Ирины жить не хочешь?
Я молчу. С Ириной мне еще предстоит встреча, и я сам должен ей все сказать. Женька же немедленно позвонит ей. И я молчу.
- Ты прав, - он брезгливо морщится, - не кофе, а помои. Обойдемся? Неохота по новой заваривать. Значит, халтура…
Он смотрел на меня, то ли вспоминая что-то, то ли обдумывая, но взгляд его все же странный…
- Знаешь, старик, - говорит он с необычной серьезностью, - я, похоже, проиграл пари. Самому себе проиграл. Ну, это не по делу… Можешь заранее меня благодарить. Отдаю тебе свое кровное.
Он через столик хлопает меня по плечу, и у меня с плеч гора, в делах Женька человек верный.
- Рыбалку любишь? - спрашивает он неожиданно.
- Не выношу.
- Придется полюбить, и не когда-нибудь, а с завтрашнего утра. Сиди, я сейчас.
По стуку передвигаемых стульев и хлопанью дверок понимаю - полез на антресоли. Не очень-то соображаю, при чем здесь рыбалка, но если Женька говорит, значит, по делу. Он появляется со складным удилищем и туго набитым мешочком.
- Пойдешь завтра вместо меня. На готовенькое идешь, цени! Даже мотыль свежий в наличии. Значит, так: место явки - пруд в Царицынском парке с противоположной стороны от входа. Внешние признаки резидента - однорукий, возможно, в нетрезвом состоянии. Открой мешок.
Я расстегиваю резинку и вижу бутылку водки.
- Это пароль, - говорит Женька. - Далее действовать по обстановке. Всё.
- Нельзя ли подробнее?
Женька плюхается в кресло, так что ноги взлетают вверх.
- Темный ты человек, Гена. Знаешь ли ты, какое у нас преддверье нынче на дворе?
Я терпеливо молчу.
- Не знаешь. А зря. Потому что у нас на дворе всегда какое-нибудь преддверье. В прошлом году было преддверье очередного партийного съезда. Нынче же, темнота, мы живем в преддверье круглой годовщины со дня победы над бешеным фашистским зверем. Следовательно, что? - Он поднимает вверх указательный палец. - Следовательно, в текущем году военной теме особо зеленая улица. Калым, что из любезности уступаю тебе, за пределами твоих жалких четырех тысяч. Будешь умником - возьмешь десять. Проводку гарантирую. Уже обговорил с редактором "Молодой Гвардии".
Я поражен Женькиной щедростью. Спрашиваю не без подозрения:
- А тебе что, эти десять - лишние?
- Увы! - вздыхает он. - Лишними деньги не бывают, но сейчас у меня по горло престижной работы, можно и надорваться. Так что давай! Плановую заявку должен сделать за пару недель. А там - договор, аванс, сумма прописью…
В принципе мне уже все ясно. Можно считать - повезло, при желании можно уложиться в два месяца. Сдаю командировку, увольняюсь, два месяца адской работы, на это я способен - и первые проблемы решены. Новую работу поможет найти все тот же вездесущий Полуэктов.
- А почему тебя зовут "Полуэтот"? - вдруг спрашиваю я.
Женька прищуривается.
- От кого слышал?
- От Ирины.
- И как она относится?
- Тоже не знает, почему.
- Объясню. Все просто. Я полукровка, или как сейчас говорят - полтинник. Полуеврей, значит.
Я впервые слышу об этом.
- Так наши антисемитики выражаются… Но я не обижаюсь.
Я чувствую себя неловко, надо бы что-то сказать…
- Я лично, - продолжает Женька, - признаю за антисемитизмом право на существование. Так же как и за собой оставляю право натягивать антисемитам носы. Люблю борьбу за существование! А евреи, я тебе скажу, тоже не мед. И когда я оставляю с носом какого-нибудь еврея-пройдоху, я тоже испытываю удовлетворение. В своем "полу" я нахожу великое преимущество - свободу от каких-либо обязательств перед обеими составными моей крови. Будущее человечество, если только у него есть будущее, принадлежит таким, как я. Хладнокровие и объективность - вот что принесут человечеству гибриды. Я не оскорбляю твоего цельно-расового чувства?
Я пожимаю плечами. Какой же это прекрасный жест, как выручает он в затруднительных положениях.
- Так когда ты увидишь Ирину? - меняет Женька тему разговора.
- Завтра, наверное…
- Если позвонит, сказать, что ты приехал?
- А она часто тебе звонит?
Вопрос вылетел сам собой. В уме я несколько раз повторяю: "Мне это безразлично. Меня это не касается".
- Бывает. Надеюсь, ты не ревнуешь?
Очень мне не нравится Женька, когда речь заходит об Ирине. Что-то в его голосе появляется незнакомое, не понятное мне и очень неудобное. Я не ревную, сейчас это даже смешно. Но неприятно. Я, однако, стараюсь этого не показать.