Колчанов вообще-то не любил на людях предаваться трудным воспоминаниям. А тут… Присутствие Ларисы, что ли, поощрило его? Он умолкал, отрешенно глядя в черное окно, и снова его тихий хрипловатый голос наполнял комнату… и снова в обожженных огнем снегах того проклятого февраля истекал кровью гибнущий батальон…
- Бедные мальчики! - сказала Лариса. - Как же вам досталось… Я восхищаюсь вашим поколением…
Колчанов теперь довольно часто бывал у Акулиничей. Пили чай на кухне, играли в шахматы. Спорили о текущем моменте. И конечно, много говорили о недавно напечатанной в "Новом мире" повести "Один день Ивана Денисовича". Надо же, какой огромный, потаенный, долго скрывавшийся от общества пласт жизни вспахал никому не ведомый Солженицын!
Колчанов, хоть и признавал серьезное значение повести, Сашиного восторга не разделял.
- В лагерях погибло столько замечательных людей, - говорил он. - Это же трагедия шекспировского накала. А в повести что? Хитрый мужичок, озабоченный тут кусок урвать, там урвать…
- Да это и есть трагедия, страшная своей обыденностью! - спорил Саша. - Не только горстка выдающихся деятелей - народ России брошен в застенок! Уж народнее Ивана Денисовича вы не сыщете никого.
- Может, и так, - трудно соглашался Колчанов, щурясь от табачного дыма.
Он умолкал, раздумывая. Потом, спохватившись, предлагал сыграть еще партию. Засиживались допоздна.
- Мне почему-то жалко его, - сказала Лариса поздним вечером, прибираясь на кухне после ухода Колчанова. - По-моему, у него неладно дома. Ты не находишь?
- Не знаю. Колчанов - человек закрытый.
- А его жена? Какая она?
- Милда, если я верно подметил, весьма нервная дама.
- Что еще ты подметил?
- Еще? Ну… кажется, он к тебе неравнодушен.
- Ой, Акуля! - Лариса повела голубыми очами по низенькому потолку. - Вечно тебе что-то мерещится. Закрой форточку, и пойдем спать.
Вдруг Колчанов перестал у них бывать. Неделю не приходит, вторую, третью. Саша, встречаясь с ним в институте, всматривался в его замкнутое лицо с ровной щеточкой седеющих усов.
- Почему не приходите к нам, Виктор Васильич?
Колчанов сухо ссылался на занятость. Странный все же он был человек. Саша терялся в догадках.
- Может, вы обиделись на нас?
- Не на что обижаться. - Колчанов вставил в рот сигарету. Он курил очень много. - Говорю же, на кафедре полно работы. Да еще пишу статью о кругосветном плавании Коцебу.
Такое было у Колчанова пристрастие - писал статьи из истории российского флота - некоторые ленинградские газеты их печатали.
28
Лето началось с грозовых дождей, а потом, в июле, пала жара. В каменном городе, жгуче накаляемом солнцем, стало трудно дышать. Лариса взяла отпуск, а у Саши он начался с окончанием учебного года, и сняли они дачу в Стрельне. Это был старый скрипучий деревянный дом, уцелевший в войну, в нем жила одинокой жизнью первая жена художника Недошивина, фронтовая подруга, бывшая телефонистка кронштадтского узла связи. Время выбелило ее кудри, превратило бойкую смазливую девицу в неопрятную расплывшуюся тетку, вечно копающуюся в огороде. Она была добрая, но имела привычку вставлять в свою речь нехорошие слова.
- Леонида Васильевна, - просила Лариса, - ну что это вы так выражаетесь? Вы бы хоть при Анке воздержались…
- Ладно, ладно, - отвечала та, стряхивая с фартука комочки огородной земли. - Учту. Вот беда - жучок у меня капусту погрыз… его мать.
Саша в то лето усиленно работал, писал давно задуманный трактат о революционной целесообразности. У него накопилась тьма выписок из классиков марксизма-ленинизма, также из философов немарксистских направлений - Гегеля, Канта, даже из Аристотеля. И уж конечно, начитался о Великой французской революции, мысленно перебросив исторический мост от якобинцев к большевикам.
Однажды в конце июля, в воскресенье, понадобилось Саше заглянуть в последние тома ленинских сочинений.
Отправился он из Стрельны в Ленинград, чтобы, переночевав дома, с утра засесть в Публичной библиотеке. Ранним вечером он ожидал на платформе электричку из Ломоносова. Солнце зашло, но казалось, что оно близко, вон за той хилой рощицей, - иначе как объяснишь удушливую жару, разлитую окрест. Подошла электричка, в ее раскаленных боках распахнулись двери. Саша испытал колебание - стоит ли лезть в жуткую духоту вагона, не вернуться ли на дачу, - в следующий миг, однако, он влез в вагон, протиснулся меж разгоряченных тел в середину прохода. Электричка, коротко взвыв, тронулась, и почти сразу в голове вагона возникла ссора. Возбужденные женские голоса ругали кого-то: нельзя тут курить, и так дышать нечем. Им отвечал голос, показавшийся Саше знакомым: дескать, окно открыто, чего вы привязались…
Да это же Колчанов! Саша протолкался вперед и увидел его: Виктор Васильевич, с красным и каким-то не своим, оскаленным лицом, в белой рубахе, расстегнутой до пояса, поднялся со скамьи и, нетвердо шагая, направился в тамбур. Вслед ему летело визгливое: безобразие какое, от пьяни проходу нету…
В тамбуре стояли курильщики. Саша тронул Колчанова за руку, тот живо обернулся, вперив яростный взгляд.
- A-а, это ты…
От толчка электрички его качнуло. Наверное, он бы упал, не обхвати его Саша за плечи.
- Где это вы так, Виктор Васильич?
- А… а в чем дело? - Колчанов высвободился и, достав смятую пачку "Стюардессы", вытянул очередную сигарету. - День флота же… Ну, выпили с другом… Осуждаете, да?
Саша чиркнул зажигалкой, дал прикурить.
- Нисколько не осуждаю.
- Ну и все. Отвали! - Колчанов отвернулся.
Саша видел: он с трудом удерживается на ногах. Вот бы никогда не подумал, что сдержанный, всегда застегнутый пономарь (так называли преподавателей марксизма-ленинизма) способен так накачаться. Впрочем, что ж - морская пехота… День флота…
На Балтийском вокзале Саша крепко взял Колчанова под руку, провел его, покачивающегося, сквозь толпу, вклинился в очередь на такси: "Пропустите, пожалуйста, человеку плохо", усадил Колчанова в машину, сам сел рядом с водителем.
- Хромой косого везет, - зло сказал кто-то в очереди.
Привез Колчанова к себе на Гражданский проспект.
Виктор Васильевич долго не выходил из ванной комнаты. Кажется, его рвало там. Наконец вышел - хмурый, в застегнутой рубахе.
- А где ваша жена? - спросил Колчанов.
- В Стрельне, на даче.
- Ага… Выпить у вас есть?
- По-моему, вам больше не надо.
- Налейте рюмку.
Сказано это было командирским тоном, не допускающим пререканий. Саша достал из серванта початую бутылку молдавского коньяка, оставшуюся с Первого мая, налил в рюмки. Нарезал кружочками суховатый лимон. Пить в такую жару ему не хотелось, да что поделаешь?
Выпив, Колчанов расслабился и как бы подобрел. В раскрытое кухонное окно влетел теплый ветерок и замер, заплутав в табачном дыме.
Саша пустился было обсуждать письмо Мао Цзэдуна с обвинениями в ревизионизме и ответ ЦК, указывающий на неклассовый подход китайского вождя, но Колчанов сделал отстраняющий жест:
- Да бросьте вы!.. Политика, политика - неужели не осто…енила? Налейте еще. - Он выпил, выдохнул коньячный дух, благосклонно взглянул на собутыльника: - Ты парень ничего. И жена у тебя - первый класс. Благополучная семья! А мы… - Колчанов пригладил согнутым пальцем усы. - Мы похоронены где-то под Нарвой.
- Ну, вы-то уцелели.
- А что толку? Вон Цыпин с нашего батальона - уцелел в плену, потом и в родном лагере на Северном Урале выжил. И что? Качает права, а какие права? Машет метлой во дворе больницы… в славном городе Ломоносове…
- Между прочим, я тоже был бесправным ссыльным.
- Ревио… ревизионизм, хруизм… Обрыдло! - Колчанов схватил бутылку, налил еще, выпил залпом. И - с какой-то отчаянной злостью: - Занумеровали все! Шаг вперед, два назад… Три черты… Шесть условий товарища Сталина…
- Вы сами выбрали профессию…
- Ничего я не выбирал! Само все шло. А человеку передышка нужна, ясно тебе, Акулинич? Без комсостава пожить, без ценных указаний - стой тут, иди туда… К чертовой бабушке всю эту перенумерованную жизнь! Мне в Зелене-фене ехать - вот! - полоснул он ребром ладони по горлу.
- Зелене-фене? Что это?
- Зеленогорск! Там у тестя дача, финский домик. И мы на коротком поводке… А куда денешься? Дочку на дачу нужно… Возьмем, говорю, путевки в Алушту… в теплом море покупаться… Нет! Слишком жарко там… А тут не жарко? С утра до ночи с отцом лается, оба же они безапеце… без-апелляционные. Не поеду в Зеленосранск! А с Милдой разведусь, - твердо закончил Колчанов разговор.
Саша уговорил его остаться ночевать. Куда ему, Колчанову, было идти в таком зеленом подпитии?
А утром, попив чаю, Колчанов, трезвый и насупленный, сдержанно поблагодарил Сашу и уехал в Зеленогорск.
29
Свой трактат Саша тем летом таки добил. Последние страницы писал истово, не заботясь о том, что, начав с солидного изложения марксистских формул о неизбежности революционного преобразования мира, невольно съехал к концу работы на гегельянское, по сути, толкование разума, государства и права. Человечество, развиваясь, приходит ко все более глубокому пониманию свободы, выписывало его дерзкое перо. Начавшееся освобождение от беззакония и произвола, писал он далее, должно сопровождаться освобождением от рабской психологии… Когда завершена революция, нужны надежные гарантии против повторения произвола… То есть правовая система… В завершение - тщательно выписал из Гегеля: "Народ связан в одно языком, нравами и обычаями, а также образованием. Но связь эта еще не образует государства. Для государства, правда, весьма важны, кроме того, мораль, религия, благосостояние и богатство всех его граждан. И оно должно заботиться о содействии этим обстоятельствам, однако непосредственную цель государства составляют не они, а право".
Лариса, прочитав трактат, сказала:
- Акуля, это серьезная работа. Но по-моему, тебя занесло куда-то не туда. Знаешь, лучше никому не показывай.
- Почему? - удивился Саша.
- Ну… не знаю… Вон Элеонору вызывали куда-то на беседу, предупредили, чтобы прекратила читать этот… как его… самиздат.
- Но не посадили же! Другое время на дворе, Ларчик. Времена ночных страхов, слава Богу, прошли. Просто ты у меня трусиха.
- Пускай я трусиха, но…
- О ночь, в дожде и фонарях! - воскликнул Саша. - Ты дуешь в уши ветром страха. Сначала судьи в париках, / А там палач, топор и плаха.
- Акуля, умоляю, не будь легкомыслен!
- А с берега несется звон, - резвился Саша. - И песня дальняя понятна: "Вернись обратно, Виттингтон! О Виттингтон, вернись обратно!"
Андреев предложил ему совместно разработать новый раздел информатики. Да и следовало бы Саше вернуться в строгое королевство математических формул и уравнений, в коих было куда больше желанной гармонии, чем в непредсказуемом хаосе бытия. Но тут начался суд над молодым поэтом, обвиненным в тунеядстве. Бродского Саша знал только по рукописям его стихов, которые дал ему прочесть неугомонный Юра Недошивин. От Недошивина же знал о вопиющей неправедности суда. Он вставил в свой трактат суд над Бродским как негативный факт неизжитости примата революционной целесообразности над формальным законом. Хотя, подумалось ему, тут был скорее обыкновенный примат глупости.
Колчанов отнесся к трактату с некоторым сомнением, советовал смягчить категоричность заключительной части.
- У тебя там цитата из Аристотеля, - сказал он. - Дескать, об общем для всех каждый заботится очень мало. Отсюда ты делаешь вывод об индивидуальности - чтоб ее не затер коллектив. Ладно. Но нельзя забывать, что Россия - извечно страна общинного землепользования. Община! Вот почему идея социализма прижилась именно в России.
- Виктор Васильевич, вы не путаете общину с колхозом? Это ведь разные вещи. А насчет идеи социализма, то - все-таки марксизм завезли в Россию из Германии.
- Ты плохо знаешь историю, дорогой Саша. В России против социального неравенства задолго до марксизма, еще в четырнадцатом веке, выступали стригольники. И были такие нестяжатели - слышал про Нила Сорского? А огнепальный протопоп Аввакум?
- Вы считаете, что в России была наилучшая почва для марксизма?
- Ну, во всяком случае, почва, более подготовленная ходом исторического развития, чем в Германии. Я имею в виду тенденцию к социальному равенству, к уравнительной политике, что ли… Общинное землепользование. Да еще трехсотлетнее татарское иго…
Трактат Колчанов отдал Милде, которая работала в общественно-политической редакции одного издательства. Милде рукопись понравилась, она вознамерилась включить ее в новую серию о социалистической демократии, издать брошюрой для массового читателя. Однако главный редактор рукопись Милде завернул, узрев в трактате "явный ревизионизм".
- Что за чушь! - удивился Саша. - Ваш главный знает, что был Двадцатый съезд?
- Александр Яковлевич, давайте спасать трактат, - объявила Милда. - Надо переписать всю последнюю часть. Вот смотрите. - Она раскрыла рукопись, стала отчеркивать карандашом. - Это и это - долой. Не надо пережимать с нарушениями соцзаконности. Теперь эти страницы, где действительно душок ревизии функций государства…
- Нет, Милда Ивановна, - решительно сказал Саша. - Как написалось, так и написалось. Ничего переделывать не буду.
Милда вспыхнула, напустилась на него - молодой еще, не понимаете, как трудно проходят публицистические опусы… Даже если пройдет у нас - не пропустит Главлит…
Саша был непреклонен.
Нет, он отнюдь не собирался отправлять свое детище в потайные ходы самиздата. Но Юра Недошивин, которому Саша дал прочесть третий, подслеповатый экземпляр трактата, пришел в восторг и предложил показать его Афанасию Корнееву.
Так Саша снова попал в прокуренную квартиру на 7-й линии. Могучий рыжебородый расстрига - ни дать ни взять новый Емельян Пугачев - сунул ему в руки свежий номер "Иностранной литературы" и велел прочесть впервые напечатанного Кафку - рассказы "Превращение" и "В исправительной колонии". А сам, покашливая и дымя сигаретой "Прима", углубился в Сашин трактат. Тут еще сидели двое молодых людей, один читал, а второй, молоденький, с аккуратным зачесом, с девичьим румянцем на щеках, бойко стучал на пишмашинке. Он обернулся, подмигнул Саше сперва одним, потом другим глазом. "Ну, проява", - подумал тот.
- Сочинение твое изрядно, Александр, - сказал Корнеев, нажимая на "о". - Начало, однако, никуда не годится. Неизбежность революций, чтоб отставшие производственные отношения подтянуть к производительным силам, - это хитрая схема, придуманная Марксом в теплом кабинете. Трудящемуся человеку такая схема - по фигу. Ему важно, чтоб его труд нормально оплачивали, чтоб гарантировали, что в старости он не сдохнет под забором, как шелудивый пес. Ему законы нужны, чтоб обуздать хозяйский произвол. И строгое выполнение оных. Тут ты прав, Александр. Оставь трактат, я дам кой-кому почитать. Ну, а что Кафка?
- Потрясающе, - сказал Саша. - Такая фантазия…
- Кафка был не фантазер. Кафка был провидец, - сильно нажал на "о" Афанасий Корнеев. - Провидел весь двадцатый век, изнасилованный тоталитаризмом.
Художник Алексей Недошивин, отец кудлатого Юры, затеял выставку детского рисунка в Доме флота, где вел изостудию. Украшением выставки стали рисунки Анки. В свои семь лет она прекрасно рисовала карандашом, тушью, акварелью. Тут были сценки из школьной жизни и множество иллюстраций к книгам - "Алисе в стране чудес", "Детям капитана Гранта". Анка светилась радостью: шутка ли, первая выставка! И вдруг накануне ее открытия - слегла с ангиной. Чертовы ангины! Сколько усилий предпринимала Лариса, чтобы подкрепить бледненькую большеглазую дочку, сколько впихивала в нее полезных продуктов - а все равно каждый год Анка сваливалась с ангиной.
И было на этот раз особенно тревожно. Врач объявила: "У девочки ревмокардит". Анкина душа рвалась туда, в Дом флота, где висели ее рисунки, - вместо заслуженных лавров она получила уколы пенициллина в попку. Лариса утешала зареванную дочку: "У тебя будет еще много выставок в жизни". - "Не хочу-у-у! - вопила Анка. - Хочу эту-у-у!"
У Саши были свои заботы. Ничего не получалось с изданием трактата. Милда вернула ему с Колчановым экземпляр рукописи, испещренный редакторским карандашом.
- Мой тесть прочел твой труд, - сказал Колчанов, дымя сигаретой, - и сильно осерчал.
- Зачем вы дали ему читать?
- Никто не давал. Рукопись лежала у Милды на письменном столе, он и взял от нечего делать. В наше отсутствие. "Вот, - говорит, - результат безмозглого правления Никиты. Люди распустились, - говорит. - Давно надо было выгнать его из руководства".
Смещение Хрущева неприятно поразило Сашу. Конечно, Хрущев наломал немало дров - разделил надвое обкомы, орал в Манеже на художников, орал на писателей, учил их писать, ставя в пример дружка своей юности, некоего Махиню. Однако именно он, Хрущев, настоял на свержении культа Сталина и раскрыл ворота концлагерей, выпустив миллионы невинных людей. Его усилиями наступил "век позднего реабилитанса". Он разрешил Твардовскому печатать в журнале "Один день Ивана Денисовича" - повесть, можно сказать, взорвавшую дремлющее общественное сознание…
Но был он, Хрущев, непредсказуем. А жизнь страны не должна зависеть от сиюминутных настроений руководителя. Хватит на наши головы небожителей с их капризами. Самим бы, без директивных указаний, научиться думать.
И хорошо бы, черт дери, додумать все до конца.
Колчанов съездил с туристской группой к соседям - в Финляндию. Вернулся - рассказал:
- Хорошая спокойная страна. Магазины полны товаров, продуктов. Ну, с водкой ограничения. Так финны в Питер автобусами ездят и напиваются.
- С водкой у нас полный порядок, - сказал Саша. - А за колбасой и маслом стоим в очередях. Хлеб в Америке покупаем. Когда же развитой социализм покажет обещанное превосходство? Вы прохлаждались в Финляндии, Виктор Васильич, а тут Брежнев в докладе о двадцатилетии победы восславил Сталина. И в зале - бурные аплодисменты. Что это значит? Отрабатываем задний ход?
- Не думаю. Возвращение к культу Сталина невозможно.
- Все возможно у нас. Пока не покончим с диктатурой партбюрократии.
- Саша, мне, конечно, ты можешь все говорить. Но вообще-то советую придерживать язык. Займись-ка своей математикой - оно спокойнее будет.