Как раз математикой Саша и занимался - принял предложение Андреева разработать математическое обеспечение информатики. Но тут начался в Москве процесс Синявского и Даниэля. Опять, как в дни травли Пастернака, обрушились грозные инвективы на литераторов, осмелившихся отдать свои вещи, непроходимые здесь, зарубежным издателям. Опять, не прочитав эти повести, рабочие, писатели и ученые коллективно и единодушно плевались, то есть выражали в газетах благородное негодование. Среди группы ученых, подписавших такое разгромное письмо в одной из ленинградских газет, Саша с изумлением увидел фамилию Андреева.
В тот же вечер он приехал к Андрееву в его прекрасно обставленную большую квартиру на Кировском проспекте.
- Николай Романович, почему вы подписали это письмо в газету?
- Подписал, потому что так было нужно, - сдержанно ответил Андреев. - Раздевайтесь и проходите в кабинет. Привезли свои вычисления?
- Я еще не закончил. Вы читали эти вещи, Николай Романович?
- Какие вещи?
- "Говорит Москва" Аржака, "Любимов" Терца?
- Не читал и не собираюсь читать.
- Так как же вы…
- Александр Яковлевич, вы действительно наивны или, извините, разыгрываете целочку? Не я установил эти правила игры. Они, не скрою, мне неприятны. Но к сожалению, обязательны. Почему вы не раздеваетесь?
- Вас что же, принуждали подписать?
- Не принуждали, а настоятельно предложили. - На породистом красивом лице Андреева возникло выражение скучающего отчуждения. - Хватит об этом. Хотите чаю?
- Не считаю возможным… - Саша волновался. Стоя в передней, наматывал на руку конец мохерового шарфа. - Я не считаю возможным, Николай Романович, продолжать наше… Если б я не уважал вас как крупного ученого, то я… простите… я ударил бы вас по щеке…
Андреев отступил на шаг, словно остерегаясь, что гость перейдет от слов к действию. Помолчал, проведя пальцем с поблескивающим перстнем по аккуратно подстриженным усам. Потом сказал ровным голосом:
- Очень жаль, что вы такой дурак. Убирайтесь.
- Ну и пусть я дурак, ну и пусть я дурак, - бормотал Саша, сходя по широкой лестнице, на стенах которой резвились амуры и нимфы, уцелевшие с прошлого века. - Пусть я дурак. Но - не сволочь.
А вскоре - эта история с Недошивиным.
Молодые люди из кружка Афанасия Корнеева затеяли акцию протеста против судилища. Разумеется, в газетах им отказали, хотя протест был составлен в спокойных выражениях, без патетики. И тогда, размножив его на машинке, парни наклеили листки с протестом в нескольких людных местах.
Листки очень быстро соскребли, а парней вычислили: кружок расстриги Корнеева был под наблюдением. У Корнеева произвели обыск, двоих парней жестко предупредили и посадили на пятнадцать суток за хулиганство, но третий, главный заводила, скрылся. В Бологом, однако, его сняли с поезда, идущего в Москву. При нем оказался билет, купленный со скидкой, а также документ, дававший такую льготу, студенческий билет Юрия Недошивина.
Результатом этой скверной истории был обыск у Юрия и его исключение из института с последнего курса. Саша расстался с этим пылким юношей с большим сожалением. Несомненно, Юрий был самым способным его студентом. Правда, среди первокурсников появились еще двое-трое с заметными математическими способностями, среди них такой Лёня Гольдберг. Но Недошивин был многообещающе талантлив. Что же ожидало теперь его, вышвырнутого из вуза с волчьим билетом?
30
Накануне первомайских праздников Саше повезло: в Доме книги на Невском купил томик Пастернака. Надо же было извести, подтолкнуть к могиле большого поэта, чтобы потом, как ни в чем не бывало, издать его "Избранное". С живыми писателями хлопотно, мертвые же хоть и поруганы, но терпимы… О власть с интеллектом носорога…
Весь вечер он читал Ларисе вслух Пастернака. Наткнулся на незнакомое стихотворение "Трава и камни", начало поразило его:
С действительностью иллюзию,
С растительностью гранит
Так сблизили Польша и Грузия,
Что это обеих роднит…
Всплыл в памяти Орлич - потомок восставших поляков, влюбленный в Грузию. Ах, Орлич, гранитная твердыня порядочности, милый насмешник, дамский угодник, - где-то, в какой горной теснине лежишь ты, вмороженный в вечные снега?
На следующий день Саша приехал в институт в хорошем расположении духа. Оба они - поэт и вятский математик - как бы незримо сопровождали его. "С действительностью иллюзию", бормотал он себе под нос. Первую пару часов прочел на потоке первого курса. Потом было часовое "окно", он у себя на кафедре просматривал газеты - вдруг ему позвонил Петров, попросил зайти в партком. Там сидел молодой человек в темном костюме, при галстуке, с довольно приятной внешностью - да это же "молодой Нансен"! - вспомнил Саша. Тот самый, из Большого дома…
- Располагайтесь, - сказал Петров и вышел из кабинета.
"Молодой Нансен" отрекомендовался Михаилом Семеновичем. Он начал говорить мягко, даже дружелюбно, выказал осведомленность о математических работах Саши.
- Однако приехал я, Александр Яковлевич, не затем, чтобы хвалить вас. - Тут Михаил Семенович вперил в Сашу немигающий взгляд. - Нас кое-что огорчает. Идеологическая борьба, как вам известно, обострилась. Против нас плетут новые заговоры, и весьма печально, когда в их хитроумные сети попадаются кто-то из нашей интеллигенции…
- Михаил Семенович, прошу без предисловий, - сказал Саша. - В чем я провинился?
- Хорошо, без предисловий. У известного вам Недошивина найдена ваша рукопись о революционной целесообразности. Мы прочитали ее. Вначале теоретически все правильно, но потом вы съезжаете с марксистских позиций. Утверждаете, что место закона прочно занял произвол, названный революционной целесообразностью…
- Это в докладе на Двадцатом съезде признал Хрущев.
- Решения Двадцатого съезда не пересматриваются, но в условиях резко обострившегося идейного противостояния…
Саша нервничал, слушая надоевшие казенные слова. Его трактат признан ошибочным. Более того - вредоносным. Ему, как члену партии, следует ошибку признать. И вообще…
- …послушайтесь доброго совета, Александр Яковлевич: занимайтесь своим делом и не лезьте в политику.
- Благодарю за совет, - отрывисто сказал Саша. - Но разрешите мне самому определять, чем заниматься, а чем нет.
Возникло неприятное молчание. Михаил Семенович встал, одернул пиджак.
- Учтите, - сказал холодно, - вы получили предупреждение.
Об этом разговоре Саша вечером рассказал жене. Лариса встревожилась:
- Акуля, нам надо серьезно поговорить. Ты допил чай? Ну, так слушай. Анечка, пойди в комнату.
- Я тоже хочу серьезно поговорить, - запротестовала было Анка, но была выставлена из кухни.
- Ответь, пожалуйста, на один вопрос, - сказала Лариса. - Ты дорожишь своей семьей?
- Ларчик, ну что за вопрос? Ты прекрасно знаешь, что я…
- Значит, дорожишь. И видимо, не хочешь сделать нас с Анкой несчастными, да? Обожди! - Она сделала рукой нетерпеливый жест. - Я еще не все сказала. Мы только что расплатились с долгами. Купили холодильник, хотим теперь телевизор. Нам еще многого недостает. Я бы хотела съездить в Болгарию, там чудные морские купанья, Анка бы окрепла… Подожди!.. Меня, может быть, возьмут в "Вечерку", начальство, кажется, склоняется. Я что хочу сказать? Жизнь только-только налаживается - и ты можешь разом все разрушить.
- Ларчик, милый, погоди! - вскричал он. - Ты с Анкой - самое дорогое, что у меня есть! А то, что я как-то реагирую на события жизни, не значит, что я нарушаю закон.
- Сам написал в трактате, что у нас беззаконие.
- Так было! Но Двадцатый съезд, потом Двадцать второй положили конец…
- Ах, Акуля, ты просто взрослый ребенок! Не видишь, что опять начали сажать? Что цензура как была, так и осталась.
- Цензура пропустила "Ивана Денисовича"!
- Хрущев разрешил печатать, потому что ненавидел Сталина. Мелкие послабления не меняют общей несокрушимости.
- Ларчик, они не мелкие! Послушай, милая, хорошая…
- Нет, ты послушай. Ты получил от КГБ предупреждение. И я требую, - Лариса повысила голос, меж черных бровей у нее прорезалась строгая складочка, которую Саша прежде не видел, - я требую, чтобы ты прекратил всю эту суету с книжками, трактатами, песнями. Иначе… - Голос у нее дрогнул. - Иначе, так и знай, я заберу Анку и уеду к маме.
Саша поник головой, придавленный громадной тяжестью этих решительных слов.
Что ж, он, и верно, не за себя одного отвечал. И хотя не верил, что репрессии могут вернуться и зацепить его, он сделал так, как хотела Лариса, его Ларчик бесценный. Прервал связь с расстригой Корнеевым, который сидел под подпиской о невыезде. Отвечал отказом на пылкие призывы Юры Недошивина о встрече. У Саши были идеи в области информатики. И теперь, получив два часа компьютерного времени, он ежедневно торчал у институтского компьютера - электронный умелец бесстрастно просчитывал задаваемые Сашей программы. Вызревала статья, интересная нетривиальным подходом и - что Саша ценил особо - изящно сформулированным выводом.
Гармония, соразмерность, сообразность - Бог знает, почему тревожили они душу Саши Акулинича. Откуда взялась эта тяга у блокадного дистрофика, бесправного, загнанного в ссылку в вятскую глухомань? Не от созерцания ли звездного неба, где царил строгий равновесный порядок, где "тихо плавают в тумане хоры стройные светил"? Вселенная являла величественный пример гармонии - не странно ли, что люди крайне редко поднимают взгляды, прикованные к вечной суете быта, к персти земной, - кверху, где отрешенно сияют звезды?
Конечно, Саша знал, что и в космосе происходят катаклизмы - умирают звезды, выработавшие до конца горючий материал, и превращаются в нейтронные сгустки, в чудовищные "черные дыры", втягивающие в себя окрестную материю. За видимым спокойствием неба бушуют электромагнитные страсти.
Может, гармония, коей взыскует душа, только и осталась, что в бесстрастном компьютерном мозгу?
31
Весело встретили шестьдесят восьмой год. Преподаватели института, скинувшись, сняли на всю новогоднюю ночь соседнее кафе. Подкинул деньжат и местком. Обычно ничем особенно не радовавшее посетителей, это кафе соорудило прекрасный стол - с семгой и языком, с котлетами по-киевски и картофелем фри. Выпивка тоже была хорошая, а официальные речи - короткие. И вскоре грянула радиола, все ринулись в пляс. Даже Саша повел в круг Ларису, стараясь не припадать на короткую ногу. Осторожно кружа Ларису, он смешил ее, сочинял прибаутки вроде "Хромоногие танцоры привлекают дамски взоры", ну а Лариса, конечно, в долгу не оставалась, она-то рифмовала и вовсе легко: "Прекрасно танцевал Акуля, почти не задевал он стулья".
Саша быстро устал, вернулся к столику, а Ларису тут же перехватил физик Гургенидзе, муж толстой женщины с нежным пастельным лицом. Они, Гургенидзе, и Колчанов с Милдой сидели за одним столиком с Акулиничами. Гургенидзе с нарочитым акцентом спел смешную песенку: "Если на гору залезть и с нее бросаться, очень много шансов есть с жизнями расстаться. - И, умильно закатывая ярко-карие глаза: - Все ми, народ кавказский, любим вино и ласки. Если ж изменят глазки, то тогда! - Он хватался за воображаемый кинжал, грозно вращал очами. - Будем ми с тобой ходить и точить кинжалы, а потом чирик-чик-чик, чтоб не убежали!"
Снова он уволок смеющуюся Ларису танцевать. Саша пригласил Милду. Она, крупная, с золотой гривой, сразу же повела его, и он подчинился, старался только не наступать ей на ноги. Милда спросила, пристроил ли Саша куда-нибудь свой трактат.
- А вообще, - сказала она, - и не рыпайтесь. У нас новые указания по идеологической части. Никаких, знаете, двусмысленностей. Никаких аллюзий. У вас очень красивая жена.
Лариса была, можно сказать, царицей бала. Стройная, в хорошо сшитом платье болотного цвета, с красиво уложенными вьющимися волосами, она весело поводила голубыми глазками, много смеялась и, беспрерывно приглашаемая, танцевала, танцевала. Даже сам ректор, грузный Иван Федорович, пожелал станцевать с ней медленное танго.
А у жены Гургенидзе оказался дивный лирический голос. Она спела "Голубку", Гургенидзе же при этом победоносно поглядывал на соседей. И только Колчанов был мрачен, молча пил, мало ел. А когда Милда напустилась на него, требуя прекратить пить, он, не говоря ни слова, встал и побрел к выходу.
- Ух, натанцевалась! - Лариса села наконец за столик. - Налей вина, Акуля. Того, красного. Уф-ф… Со студенческих времен не танцевала столько…
Спать легли под утро. Но вдруг Лариса болезненно застонала и, проснувшись, прильнула к мужу.
- Ой, Акуля, какой страшный сон… Я еду по полю, покрытому снегом, и вдруг - железные ворота. Никаких стен, никаких построек - просто стоят ворота в пустом заснеженном поле…
Саша обнял ее, объяснил:
- Такие сны непременно снятся глупым девочкам, которые всю ночь отплясывают.
Сквозь сомкнутые шторы в комнату заглядывало серенькое новогоднее утро. Анка эту ночь провела у Элеоноры - тихая учительница музыки души не чаяла в племяннице. Можно было хоть целый день отсыпаться после бурной ночи. Но что-то не спалось Акулиничам.
- Как хочется, чтобы год был спокойный, - сказала Лариса.
- Да. Сварить кофе?
- Нет, не уходи. Мне так уютно. Если б можно было вот так всегда - обнявшись.
- Мои студенты не поняли бы меня, если б я вошел в аудиторию в обнимку с тобой.
- Прекрасно бы поняли. Как и меня в отделе писем.
Лариса уже две недели работала в этом отделе "Вечернего Ленинграда". С торфяной многотиражкой было покончено, и это событие было, конечно, увековечено двустишием: "Человеку нужно очень мало. Я наелась торфу до отвала".
Тихо, в радости и любви, пролетела первая новогодняя неделя. Но вот пошла вторая - завьюжило, замело, и вместе с метелью ворвалась неприятная весть: в Москве начался новый политический процесс. Судили Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Дашкову. Нарушение правил валютных операций и что-то там еще обвинители грубо клепали к людям, протестовавшим против всевластия лжи и беспардонности цензуры.
А в конце января позвонила из Кирова Тамара Иосифовна: пятого февраля приезжайте в Москву прощаться. Дело, конечно, заварила Тата. Оборвав затяжной мучительный роман с дирижером Полубояровым, она примчалась к матери в Киров и закатила истерику. Невозможно, невозможно… всем бы только переспать, жениться никто не хочет… на хорошую работу устроиться невозможно, ничего нет, кроме музшколы… Надоело, надоело числиться вторым сортом… надо уезжать в Израиль.
Тамара Иосифовна уезжать не хотела. Родной город, привычная работа, на которой ее ценили… Квартира… Правда, после смерти мужа квартира сделалась неуютной, она вдруг стала слышать эхо своих одиноких шагов… Кроме того, отчетливо представляла себе, что там, в Израиле, ей, в ее-то годы, работа не светит. Да и Тате - тоже. Врачей и музыкантов в Израиле, известно, в избытке. Да еще и без языка… Но отчаяние дочери такой болью отозвалось в сердце, что она решилась. Вызов пришел довольно быстро, в ОВИРе тоже не очень тянули, и вот кировская квартира на улице Дрелевского опустела.
Неделю Тамара Иосифовна с Татой провела у брата в Москве. Было много волнений с покупкой билетов и отправкой вещей. И было трудное, трудное прощание.
Акулиничи приехали в Москву в полном сборе. Тата обливалась слезами и просила у всех прощения.
- Невозможно представить, - всхлипывая, говорила она, - что мы расстаемся навсегда. Мы с мамой устроимся и пришлем вам приглашение. Вас ведь пустят погостить?
- Может, и пустят, - говорил Саша. - Но сперва тебе надо просохнуть.
- На тамошнем солнце она быстро высохнет, - сказала Лариса. - Мамочка, ты за нас не беспокойся.
- Анечка очень бледная, - вздыхала Тамара Иосифовна. - Надо проделать курс витаминов В6 и В12. Спасибо, родненькая, - растроганно рассматривала она Анкины рисунки. - Такие дивные акварели… Спасибо, я их всегда буду держать перед глазами.
Ранним утром простились в Шереметьево. Сквозь слезы смотрела Лариса, как мать и сестра зашагали за турникеты, отгородившие их от прожитой жизни, и скрылись в туманном будущем.
33
А потом наступила Пражская весна.
Газеты пестрели осуждающими заголовками: "Происки империализма в Чехословакии"… "Под угрозой завоевания социализма…" Мелькали имена Дубчека, Черника, Смрковского, обвиняемых в ошибочном курсе… Писали в газетах, трубили по радио о необходимости помочь чехословацким братьям, попавшим в беду…
Да какая, собственно, беда? Саша чуть не вжимал ухо в недавно купленный транзисторный радиоприемник "Спидола", пытался отстроиться от гнусного завывания глушилок. Ничего страшного в Чехословакии не происходило. Судя по сообщениям Би-би-си, там отменили политическую цензуру, решили сделать свободу слова и собраний реальностью, а не формальной строкой конституции. Да и не отказывалась Чехословакия от социализма - хотела только придать ему человеческое лицо.
- Это же здорово! - восхитился Саша. - Социализм с человеческим лицом, а не с тупым раскормленным рылом.
- Образ хороший, - соглашался Колчанов, - но лишенный конкретного социального содержания.
- Вовсе не лишенный! Виктор Васильевич, представьте: открытое общество, без цензуры, никто не требует от человека говорить не то, что он думает. Не требуют обязательного единодушия…
- Представляю - по Праге идет демонстрация с лозунгами: отдать Судеты немцам! Или, к примеру: бейте жидов!
- Да вы что! Разве речь идет об анархии? Об обществе без законов, запрещающих фашизм?
Колчанов - было видно по глазам - с этим соглашался, нельзя без свободы, нельзя без законности, - но он же был пономарь, и трудно, трудно, со скрежетом проворачивались шестеренки в его мозгу.
Вдруг - ошеломительная новость. То же Би-би-си сообщило: вышел очередной номер журнала "Грани", а в нем статья советского историка Александра Акулинича - "Революционная целесообразность вместо закона". Галина Борисовна - так теперь расшифровывали аббревиатуру ГБ, то есть госбезопасность, - кинулась искать непутевого историка и очень быстро обнаружила, что Акулинич - никакой не историк, а ленинградский математик, уже имеющий от нее, Галины Борисовны, предупреждение.
На этот раз посланец Большого дома, явившийся в институт, разговаривал пожестче "молодого Нансена": без лишних слов потребовал от Саши опровержения. Он должен написать, что никакой статьи не писал и, соответственно, не отправлял за рубеж и что решительно осуждает антисоветскую выходку "Граней". Саша согласился лишь на заявление, что статью в "Грани" и вообще за границу не посылал и напечатана она без его ведома и разрешения; от авторства, однако, не отказался. Это, понятно, не способствовало улучшению отношений с Галиной Борисовной.
И вот результат: на институтском партийном собрании вынесли решение - Акулинича из партии исключить. Саша защищался, что было сил. Ссылался на постановление пленума ЦК "О борьбе с культом личности и его последствиях".
- Я в своей статье, - говорил он, да не говорил, а уже кричал, - поддержал требование партии восстановить ленинские нормы… покончить с произволом…