Уж на что был Цыпин бит войной и истерзан пленом - всего навидался, - а тут не сдержал слез. Россия, земля родная… не чаял свидеться, а вот же… слезы шли и шли, Цыпин утирал их жесткими ладонями.
Да и не один он плакал.
В Выборге долго стояли. Потом дали команду выходить. Строем прошли по улицам, где дома с обеих сторон были крепко побиты снарядами. Краснофлотцы в синих робах и бескозырках без ленточек (молодые, еще присягу не приняли) разгребали на перекрестке развалины, таскали на носилках и грузили на самосвалы осколки когдатошней жизни. Главстаршина восточного типа, руководивший работой, посмотрел на идущую мимо команду и крикнул:
- Что, солдатики, попались?
Дурак он, что ли, был, главстаршина носатый? При чем тут это слово - "попались"?
В лагере, куда их привели, бараки были чистые, тесно стояли койки с постельным бельем. И полетело по чистым, недавно побеленным баракам слово "проверка". Вызывали, давали заполнить анкету, расспрашивали…
А по домам - когда?!
Цыпина очередь подошла на шестой день. Аккуратно подстриженный румяный майор внимательно посмотрел на него и сказал:
- Садитесь. Фамилия, имя-отчество? Так. - Он записал неторопливо. - Ну, рассказывай, когда и как попал в плен.
Часть седьмая
СУД
1
С утра мело, и город оделся в наряд из пушистого белого меха. К полудню метель улеглась. Под ногами горожан, под колесами машин снег быстро терял первозданную белизну. Тяжелое серое небо навалилось на дома и шпили Ленинграда.
В Румянцевском сквере собиралась на митинг толпа. Среди шапок возвышался, как скифский курган над степью, буденновский шлем какого-то чудака. Алексей Квашук, работая локтями, перемещался в толпе, искал знакомую девицу Зою. А уж коли искал, то обычно и находил.
Вон ее светлая дубленка и пышно-серебристая шапка! Стоит у самой эстрады, рядом - подруга в черной шубке, вероломно брошенная евреем-кинооператором. Квашук протолкался к ним, поздоровался, сердечно улыбаясь. Зоя, стрельнув карими глазками, ответила холодно. Но недаром Квашук слыл сердцеедом в морских, да и в других, включая уфологические, кругах Ленинграда. Через минуту Зоя уже улыбалась и хихикала, слушая его слова, пересыпанные шуточками. Ну, известно: трали-вали…
На эстраде появился Самохвалов - невысокий, почти квадратный, в черной флотской шинели и шапке с "крабом". Как обычно, его окружали молодые удальцы. Один из них, в сине-красной куртке и лыжной вязаной шапочке с многажды повторенным "ski" по обводу, подошел к нему и сказал быстрым говорком:
- Спасибо, Вилен Петрович, что выручили нас.
- А, Трушков! - благосклонно взглянул на него Самохвалов. - Ну, а как же, разве я допущу, чтобы моих орлов обижали. Пока еще есть в Смольном русские люди. Вот им спасибо.
- Само собой, - кивнул Валера Трушков. - Они за нас, а мы за вас.
Тут он, востроглазый, приметил внизу, в толпе, знакомое лицо. A-а, Квашук, бармен из той кафушки! Стоит, сукин сын, в первом ряду, разулыбился девкам, клеит их, дурех. Ну погоди же, свидетель, сволочь…
Валера с другими телохранителями отступили на задний край эстрады, а Самохвалов выступил вперед - и начался митинг. Приподымаясь на носки и слегка подвывая в конце каждой фразы, Самохвалов кричал о сионистском заговоре:
- Сионизм - это не нация, а всемирная политическая партия, рвущаяся к мировой власти! Масонство - не нация, а всемирная сеть тайных обществ! Она плетет заговоры с целью разрушить… Евреи - не нация, а восточные метисы, объединенные Талмудом… их цель разрушение…
Мегафон разносил эти жгучие слова по Румянцевскому скверу, по окрестностям Академии художеств. Толпа вбирала их в души, ожесточившиеся от трудной жизни. И только сфинксы, вывезенные некогда из египетских Фив, равнодушно возлежали на краю набережной - символы бесконечно чужой и далекой жизни.
- Они пытаются бросить истинных патриотов России в сионистские застенки! - продолжал кричать Самохвалов. - Им мало того, что томится в тюрьме Смирнов-Осташвили. Недавно здесь у нас, в Ленинграде, сионисты пытались устроить гнусное судилище над тремя русскими людьми. Их обвинили в избиении еврея-кооператора! Как это понимать? Кооператоры-жиды дерутся между собой, никак не поделят награбленное у народа. А обвинили наших русских людей. Но мы не дали их в обиду, вызволили из лап юристов-сионистов. Один из них, Трушков Валерий, герой боев в Афганистане, сегодня здесь, среди нас. Трушков, покажись народу!
Валера выступил вперед. Вспыхнули и прокатились по скверу аплодисменты. Валера осклабился. Его улыбка, окраенная черными "венгерскими" усами, выглядела хищной, победоносной.
Снизу на него оторопело смотрел Алеша Квашук. "Что за херня, - быстро неслись его мысли. - Они же, братья Трушковы и Цыпин, чуть на тот свет не отправили Лёньку Гольдберга, ограбили его, - а вон как повернул Самохвалов: бандитов в герои… Или жизнь теперь такая - все шиворот-навыворот?.."
- Рано или поздно им придется нести ответственность перед русским народом! - кричал Самохвалов. - Мы должны приблизить этот исторический час!
"Это куда ж он зовет? - смятенно думал Квашук. - Я хожу сюда, хочу русскую правду услышать, а он что же - зовет громить… А этот, Трушков, волком на меня глядит…"
Квашуку было не по себе. Мороз пробился под его франтоватую куртку, даром что она мехом подбита, и продрал до озноба. Одно его тут удерживало - Зоя. Уж очень хороша баба! Угадывалась под дубленкой ладная фигура.
Откричал Самохвалов огнедышащие слова, помахал на прощанье рукой и отступил к своим людям в заднюю часть эстрады. Толпа потекла к выходу из сквера. Квашук тоже двинулся, придерживая Зою под локоток.
- Эй, бармен, погоди!
Валера Трушков, спрыгнув с эстрады, догнал Квашука и схватил за плечо. Тот, обернувшись, сбил трушковскую руку:
- Что надо?
- Что надо? - Трушков радостно и хищно улыбался. - Морду тебе надраить надо, защитник жидовский!
Вообще-то он был хлипок против рослого Квашука - но ужасное дело, как проворен. Пригнувшись и стремительно, как пружина, выпрямившись, Трушков снизу нанес удар Квашуку в челюсть. Квашук взвыл, опрокидываясь навзничь, шапка его откатилась. Зоя завизжала, бросилась его поднимать, но он сам вскочил на ноги и быстро пошел на Трушкова. В следующий миг они закрутились на снегу, осыпая друг друга ударами. Квашук бил прицельно, у Трушкова текла из носу кровь, но и Квашуку досталось, от удара ногой в пах он согнулся, застонал, потом остервенело накинулся на юркого противника…
Тут попрыгали с эстрады еще несколько самохваловских удальцов. С криком "Наших бьют!" устремились в драку. Некоторые люди из толпы попытались унять драчунов, но были отброшены. Воющий, изрыгающий матерщину клубок крутился у ограды заснеженного фонтана.
Резкий свист оборвал драку. Квашук был повержен, недвижно лежал, разбросав руки, как распятый, на снегу. Удальцы быстро уходили из сквера. Валеру Трушкова вели под руки, ему, как видно, здорово досталось от кулаков Квашука.
- Алексей! Алеша… - Зоя, нагнувшись, дергала его за руку. Подняла испуганный взгляд на подругу, молча стоявшую рядом. - Ой, он как неживой… Ритка, ну помоги же…
Вдвоем приподняли Квашука. Он вдруг глянул на них узкой щелкой глаза (второй совсем заплыл) и прохрипел:
- Я сам.
Сплевывая кровью на снег, поднялся. Его повело в сторону, девицы успели подхватить. Зоя сказала:
- Надо его в больницу.
- Нет, - сказал Квашук. - Про… проводите к остановке. Домой поеду.
- Да ты помрешь по дороге, - сказала Зоя. - Я тут недалеко живу, на Пятой линии, угол Большого. Сможешь идти?
Она нахлобучила Квашуку на голову шапку, решительно забросила его руку себе за шею и с помощью Риты повела из сквера. Люди из поредевшей толпы хмуро смотрели на медленную процессию, на багрово-синее лицо Квашука. Сочувствующих не было: били парни из окружения Самохвалова - значит, за дело. Человек в буденновском шлеме сказал громко:
- Масона, бл-ля, повели.
В животе болело, в паху болело, но Квашук пытался держаться прямо. Тревожил левый глаз, не желавший раскрываться. Но и одним глазом видел Квашук, что опять замело. Белыми холодными руками касалась метель его избитого лица.
У подъезда на углу Большого проспекта Рита простилась и ушла по своим делам.
Потом были длинный, как стадион, полутемный коридор коммуналки и неожиданно светлая комната, обклеенная голубыми обоями с повторяющимся рисунком - вазочкой с ромашками. По комнате бродила маленькая седая женщина в стеганом буро-малиновом халате, дотрагивалась тряпкой то до комода, то до телевизора, то до подоконника с колючими стрелками алоэ в горшках и приговаривала при этом: "Так… так… так…" Она уставила на Квашука слезящийся взгляд и сказала:
- Это Сережа?
- Да какой Сережа, - резковато ответила Зоя. - Мама, ты пойди к себе.
Маленькая женщина, выронив тряпку, послушно направилась к двери в соседнюю комнату.
Зоя, скинув дубленку и шапку, занялась Квашуком. В ванной обмыла ему лицо, потом, приведя обратно в комнату, усадила перед столиком с зеркалом и принялась смазывать ему вокруг глаз душистым кремом. Мягкие касания ее быстрых пальцев были Квашуку приятны. Неподбитым глазом косил на Зою - да, не ошибся он, фигурка, обтянутая лиловым платьем, потрясная. И, вот же странно, избитый, сквозь боль по всему телу - воодушевился Квашук, как всегда, когда нравилась женщина.
- У тебя платье, - сказал он, - такого цвета, как у меня рожа.
- Хохмач. - Зоя улыбнулась, показав белые зубки и розовую верхнюю десну. - Ляг на тахту и лежи, а я чай приготовлю.
Он лежал, осторожно трогая языком расшатанный зуб спереди. Щелкало в батарее отопления. От тепла и хорошего ухода Квашука разморило, обида и боль приугасли. Мысли о том, как бы поймать Трушкова, измолотить ему морду и объявить по всему Питеру, что он никакой не герой, а грабитель и - вдруг пришло в голову нужное слово - фашист, эти мысли понемногу отступали. Их вытесняла Зоя. А когда она подсела к нему на тахту, Квашук вдруг прозрел и левым, прежде закрытым глазом.
- Ты красивая, - сказал он. - А кто такой Сережа?
- Мой бывший муж.
- Я что - похож на него?
- Совсем не похож. А то, что мама сказала, так это… Она немножко, ну, с приветом. Как Максим погиб… ну, мой младший брат… он на мотоцикле разбился… с тех пор мама съехала… я просто была в отпаде… Тебе чай сюда подать или за стол сядешь?
- Погоди. Когда ты рядом сидишь, у меня ребра обратно срастаются.
- Тебе сломали ребра? - У Зои взлетели черные дужки бровей. - Алеша, тебе надо к врачу…
- Не надо. Вот пощупай. - Он взял ее руку и приложил к своей грудной клетке. - Давай посчитаем ребра. Ревизию сделаем.
- Да ну тебя. Ты несерьезный какой-то. Зачем ты в Румянцевский ходишь?
- Да так, для интересу. А ты?
- У нас в райкоме комсомола многие ходят.
- А кем ты там работаешь? - Квашук, как бы невзначай, положил руку на ее теплое колено.
- Машинистка я. Мой завотделом говорит, мы, как русские люди, должны идти за Самохваловым. - Она скинула руку Квашука с колена. - Ну, я вижу, ты стал совсем живой. Садись пить чай.
Чай был хороший - горячий, с молоком, с печеньем и зефиром.
- А почему этот, как его, Трушков, - спросила Зоя, - обозвал тебя жидовским защитником?
- Потому что он гад. - Квашук боком, осторожно, чтоб зуб не выпал, отгрыз от печенья. - Он никакой не герой, а грабитель. Фашист, вот кто.
- Ой, только не надо так. - Зоя нахмурилась. - У нас каждого, кто патриот, сразу называют фашистом.
- А как еще назвать? Если подстерегает в подъезде и монтировкой по голове. И деньги отнимает. А его отмазывают и говорят: евреи виноваты.
- А они не виноваты?
- В данном случае еврея ограбили, чуть не убили. А Трушковы, которые грабили, - теперь в героях. При чем тут патриотизм?
- Ну, не знаю. Евреи все богатые. А русские бедно живут. А артисты, писатели? Почти все - евреи, только укрываются русскими фамилиями.
- Зоечка, хватит о евреях. Ты ужасно красивая, прямо София Ротару.
- Ты скажешь! - Зоя стрельнула в него карими глазками. - Ну и что, что красивая? А счастья все равно нету.
- Ну, счастье! - Квашук придвинулся к ней вместе со стулом. - Счастье все равно что пароход. Сегодня он где-то там, а завтра - вот он, пришел и ошвартовался.
- Ты на пароходе плаваешь?
- Плавал. Теперь на берегу. - Квашук еще ближе, вплотную придвинулся. - Зоя, у меня душа радуется, когда смотрю на тебя.
Он осторожно обнял ее.
- Руки, руки! - сказала Зоя.
Но не торопилась высвободиться. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в упор. Вдруг Зоя, закрыв глаза, медленно потянулась к нему и встретила дрогнувшими губами его жадные поцелуи.
2
Под большой вывеской "Автосервис" братья Трушковы, стоя на стремянке, прибивали вывеску поменьше: "Шиномонтаж". Лиза, толстенькая жена Сани Трушкова, стояла внизу, смотрела, ровно ли.
- Валера, - сказала она, - свой край опусти немного. Ага, вот так.
Бодро стучали молотки, загоняя костыли сквозь ушки вывески в кирпичную стену. Лиза шагнула было к воротам сарая, то бишь здания автосервиса, но, услыхав скрип снега под шагами, обернулась. Костя Цыпин, длинный, в огромной желтой шапке и зеленой куртке, подошел, кивнул ей. Лиза тихо сказала:
- Ты лучше уйди. Слышишь?
Костя не ответил. Исподлобья оглядел братьев, достал из пачки сигарету, закурил.
- Ой, кто к нам пришел! - Валера соскочил со стремянки и направился к Косте, осклабясь и поигрывая молотком. У него лицо было в кровоподтеках и в двух местах залеплено пластырем. - Какой сурпри-ыз!
- Стой! - велел ему старший, Саня. Он неторопливо слез со стремянки, звучно высморкался, подошел к Косте. - Ну! Чего надо?
- Сам знаешь, - хмуро ответил тот. - Деньги обратно хочу получить. Свой пай.
- Пай обратно! - Валера хохотнул. - Ой, уморил! Ты где его взял, пай-то? Может, геройским трудом заработал?
- Надо разобраться, - сказал Саня. - У твоего жида сколько взяли? Двадцать кусков. Ты это своим паем считаешь? Ладно…
- Да он и не прикасался к ним! - выкрикнул Валера.
- Обожди! - Саня вдумчиво продолжал: - Они что, в банке лежат? Сам знаешь, где они. Вон, - кивнул на сарай, - трубы, калорифер покупали? Покупали. Яму делали?
- Только на мои, что ли, делали? - Костя зло пыхнул сигаретой.
- Не только, - справедливо рассудил Саня. - За аренду, за обустройство все паи пошли. Взятку в управление еще добавить. Вон Лизавета, бухгалтер наш, считала. Сколько ушло, Лизавета?
- Ну, сколько? - Лиза хмыкнула. - Сколько было, столько и ушло.
- Вот. А прибыль какая? Ноль целых, хер десятых. Пока только на бензин да масло хватает. Тебе ясно?
- Не хочешь весь пай, - сказал Костя, - ладно, отдай половину. Мы уезжаем, нам деньги нужны.
- Нету денег, - отрезал Саня.
- Кончили считать? - весело осведомился Валера. - Ну, теперь я посчитаю. У меня своя булгахтерия. - Все поигрывая молотком, он подступил к Косте. - Сейчас вычитать с тебя будем. За сколько ты продал нас тому следователю очкастому?
- Чего п…шь? - огрызнулся Костя. Но отступил шага на два. - Никого я не продавал…
- Врешь! - заорал Валера. - Свою шкуру спасал, а нас подставил! У-у, падла!
Он замахнулся молотком, в тот же миг Лиза, визжа, вцепилась в его занесенную руку. Валера, матерясь, вырвался. Но неудачно: потерял равновесие, мелко засеменил, падая, - и с ходу упал на Костю, сбив его с ног. Они забарахтались на снегу, пыхтя и тыча кулаками друг в друга. Молоток, выпавший из руки Валеры, поднял Саня.
- А ну, хватит! - скомандовал он. - Вы, петухи! Отпусти его, Валерка!
Валера, ухвативший Костю обеими руками за горло, нехотя повиновался. Встал, отряхиваясь. Костя корчился на снегу, хрипел, держась за горло.
- Еще сдохнет тут, - проговорил Саня, морща задумчивый лоб. - Нам только не хватало…
Лиза, хлопотливая толстушка, приподняла Костю за плечи:
- Ну, ну, продышись!
Слава Богу, продышался Костя. Хотя и имел плохой, изжелта-синий вид. С Лизиной помощью поднялся на ноги, кинул на братьев взгляд, в котором, понятное дело, не было нежности, и пошел прочь, отплевываясь в разные стороны.
А придя домой, не говоря ни слова, прошел в кухню, достал из холодильника бутылку "Жигулевского" и долго пил из горла.
- Ну что? - спросила Лена, жена, дождавшись утоления жажды.
- Сволочи. - Костя утер губы ладонью. - Не отдают деньги.
- Ну, значит, все. Летим на Сахалин.
Она и родом-то была оттуда, с далекого острова. В поселке Бамбучки, близ Холмска, жили ее родители. Там, и верно, по склонам сопок рос мелкорослый японский бамбук. Сахалинское морское пароходство кормило семью: папа плавал боцманом на одном из паромов, ходивших между Холмском и Ванино, и на тот же паром устроил дочку. Там-то, в Татарском проливе, и высмотрел ее, молоденькую дневальную, Костя Цыпин, моторист этого замечательного плавсредства.
Ах, Холмск, все вверх-вниз, черные шлакоблочные дома и морской вокзал со стилизованным каменным компасом… В порту - суда, суда и краны, краны… А то, что дожди часто льют, так оно и хорошо - прибивают пылищу, из которой, вообще-то, состоят сахалинские дороги. Разве плохо жилось им, молодым, когда обженились, в Холмске? Костя плавал, Лена пошла учиться в техникум, папа-боцман устроил им жилье в пустующей комнате своего матроса-плотника, подавшегося на большие заработки в бухту Провидения. В пароходстве записался Костя в очередь на квартиру. Да и в Бамбучках хоть и немудрящий был домик, а всегда там были кров, и еда, и выпивка. Чем плохо? И вся эта хорошая жизнь рухнула - исключительно через нервный Костин характер. Ужасно рассорился он на пароме со вторым механиком из-за какой-то ерунды, даже вспоминать тошно, - и списался с судна. Хлопнул, можно сказать, дверью. Молодой жене объявил, что по горло сыт сахалинской жизнью и улетает обратно в свой Ломоносов. А что ей оставалось делать? Куда муж, туда и жена, правда ведь?
Но не нравилась ей жизнь в Ломоносове. Тесная квартира, крикливый выпивающий свекор, беспокойная свекровь, от которой несло больницей, хлоркой. Не раз уж порывалась Лена плюнуть на все это и податься обратно в родные Бамбучки. А теперь-то, когда Костю чуть не упекли за решетку и он, сильно напуганный, сам уже хочет драпануть отсюда, - теперь, ясное дело, одна им дорога на Сахалин.
Костя, утолив жажду пивом, так и объявил родителям, войдя в ихнюю, проходную комнату, что сегодня же возьмет в трансагентстве авиабилеты в Южно-Сахалинск.
- Ой! - Ксения, в домашнем халате, остановилась посреди комнаты. Она мокрой шваброй протирала крашеный пол. - Чо это ты надумал, Костя? Чо вам тут плохо?
- А что хорошего? - Лена встала перед свекровью, руки уперев в широкие бока. - Сыночек ваш чуть в тюрьму не загремел.
- Ну, так же отпустили его!
- Отпустили… Сегодня отпустили, завтра, мало ли, опять сцапают.
- Чо это, Лена, нас пужаешь? Отец, чо молчишь? Скажи им!