Посольский дьяк открыл шкатулку, развернул тряпицу золотого шитья и опешил. В тряпице лежал кинжал удивительно тонкой работы.
– Эка невидаль! – покачал дьяк головой, – А работа видать мастерская и старая. Пожалуй, старше моего пращура будет.
– Это кинжал раздора. Слыхал о таком? – тихо спросила неизвестно откуда вывернувшаяся черная игуменья Алексеевского монастыря.
– Фу ты, – вздрогнул Иван Висковатый, – Ходишь, словно кошка, и не слыхать тебя. Будто тень черная. Расскажи смиренница, коли ты в кинжалах мастак.
– Как тебе отказать-то? Ты ж у нас всем Посольским Приказом заправляешь. Ты ж у Государя посольский дьяк. Тебе эта байка в пору. Сказка ложь, да в ней намек…. Слушай, дьяк, – игуменья присела на сучковатую корягу, кажется специально выгнувшуюся, как кошка, у ее ноги, и повела рассказ, – В далекие, давние времена, когда князь Даниил – сын Великого князя Владимирского Александра заложил над Москвой-рекой, над Смородиной, на высоком холме Храм в честь Богородицы, произошла эта история. По наущении благоверного Петра, поставил здесь на Бору князь Даниил Дом Богородицы, как еще Андрей Боголюбский завещал, и решил собрать в граде Дмитрове верховых князей земли Русской: Владимирского Андрея, Тверского Михайлу, Переславского Александра, да сам от Дома Богородицы приехать. Собрать и решить всем гуртом, как с ханами в Орде Золотой мир-дружбу держать, и кланяться им поясно или на одной ступени стоять.
– Это что ж еще до Дмитрия Донского хотели Орду на место ставить? – уточнил Висковатый.
– Так, – коротко подтвердила монахиня, – Так вот, про тот сход прознал хан Тохта и созвал к себе чародеев и ведунов своих с четырех сторон земли. Пошушукались чародеи и главный рек: "Пусть съезжаются князья на свой совет. Пусть едят, пьют, пьяные речи держат бахвальные. Пусть строят планы супротив Орды. Не вмешивайся. Нет за ними силы воинской. Нет у них единства полного. Нет у них понимания с братьями орденскими, покуда они вкруг Дома матери нашей Богородицы-Артемиды не собрались. Подари им хан каждому по кинжалу раздора".
– По этому что ли? – дьяк покачал на руке старинный кинжал.
– Вот и хан удивился, – продолжала тихо рассказчица, – Это что за оружие такое? Никогда, мол, не слышал о таком…. Мудрец же ему разъяснил, что ковали клинки такие в далеком городе Хаджи-Тархане. Ковали и слова особые приговаривали. А затем мочили клинки те семь дней в крови семи племен, что из пещер Марановых в свет вышли. Затем опускали их на семь ден в яму со змеями ядовитыми да всякими гадами земными. Вот ты эти кинжалы возьми и вручи их тайно каждому князю, что на совет поедут. Скажи, пусть всегда при себе держат, дескать, помогают те кинжалы тайные мысли открывать, что сосед твой от тебя хранит. Так напутствовали чародеи хана Тохту.
– Ну и дальше? – раздался молодой голос. Вкруг рассказчицы собралась кучка слушателей из царевых псарей.
– Охолонь, Малюта, что ж ты все вперед норовишь, – отдернули торопыгу.
– Сделал хан, как учили ведуны. Послал каждому князю по кинжалу в подарок с напутствием, – пытливо посмотрев на молодого псаря, продолжила сказительница, жестом подозвав Угрюма поближе, – Данила же перед отъездом позвал своего любомудра, по прозвищу Крив, потому как был одноглаз, после схватки со злобной силой. Пришел старый волхв из лесных чащоб, принес корзину с закрытой крышкой. Показал князю, сказал: "В этой котомке четыре сороки птицы Перуновы. Как поведете речи на своем соборе, так выпусти птицу на волю, она мне все вести на хвосте принесет, а я, чем могу, подсоблю".
– Во как! – не удержался молодой псарь, – Сороки они птицы братские, воинские.
– Тишь ты! – опять цыкнули на него, – И у стен уши есть! – кивнули на двух холуев Макария, трущихся рядом, – А ты тут по старой Вере тявкаешь.
– Я не тявкаю, а говорю, А тебе щас башку собью за тявканье-то, – вызверился Малюта.
– Тихо ты, малец, – отдернул его Угрюм, – Продолжай матушка.
– Только так и не дождался Крив своих птиц в синем небе, – тихо шелестел голос, – Не выпустил Данила-князь орденских сорок, потому как прятал он кинжал в рукаве, что ему хан подарил, все хотел мысли тайные своих подручников узнать. Он прятал и они прятали. И веры у них к друг другу не было. Потому и не собрались князья вкруг Москвы, потому и не скинули дань Ордынскую и позволяли еще долго над собой куражиться. А виной тому – все кинжалы раздора, что каждый в рукаве от другого скрывал.
– А правда матушка, что все князья те в скором времени, опосля того собора, в Ирий ушли? – опять вылез Малюта, с опаской покосившись на кулаки Угрюма.
– Правда, псарь. Последним зарезали в Орде Михайлу Тверского. Тем кинжалом и зарезали. Потому, кто тайное зло держит, того оно и догоняет. Ну ладно пойду я, а то засиделась тут с вами, – игуменья встала. Высокая, статная, чернобровая, она мало походила на настоятельницу смиренных сестер, – А ты дьяк отправляй подарок хану крымскому, ему там место, откуда вышел. В Орде. И в каких закромах его царь нашел? – в синих бездонных глазах ее мелькнула смешинка. Повернулась к Угрюму, – А ты, слуга царев, этого псаря ко мне приведи на беседу смиренную, больно шустер, – она кивнула в сторону того, кого называли Малютой. На ходу обернулась. Тихо добавила, – А братские монастыри все равно вкруг Москвы встали и Орду согнули.
Глава 5
Слобода
В жизни возможны только две трагедии: первая – получить то, о чем мечтаешь, вторая – не получить.
Оскар Уайльд
События надвигались, как грозовая туча. Черная с рваными краями, с проблесками огненных стрел Перуна, как будто она только что вылетела из темных пещер Мараны. Огненные сполохи предвещали грозные годы, а раскаты грома, напоминающие грохот колесницы громовержца, отгоняли надежды на спокойную и размеренную жизнь.
Все началось сразу после венчания государя с черкешенкой. Неожиданно умер молодой стольник, что прислуживал государю на пиру у князей Старицких. После взятия Полоцка, рать завернула в Старицу. Царь решил отпраздновать победу с родней, с теткой, да братом Владимиром. Щедро пировали. Стольник тот все яства, что царю на тарелку клали, пробовал. Теперь его прибрала огненная лихоманка. Иван вызвал Бомелия. Лекарь колдовал над телом, сказал коротко: "Извели". В Старицу черными птицами полетели псари. Владимира с боярами ближними привезли в Москву. Царь с поклонами разместил его в Кремле, поближе от себя. В почетном остроге. Мать его Ефросинья, судьбы дожидаться не стала, приняла постриг и ушла в Горицкий монастырь на реку Шексну под руку князей Белозерских, древних родов, коим и царь не указ. Однако он для бережения ее все ж послал туда одного из волкодавов своих Мишку Колычева.
Вроде все улеглось. Так нет опять напасть. Под закат года, длинной зимней ночью тихо отошел в мир иной митрополит Макарий. Видать порвалась в нем жила жизни, когда крестил на царское место Кученей Темрюковну, да имя ей дал стародавних берегинь земли русской. Не выдержало сердце у старого духовника. Ходили слухи, что мелькнула в ту ночь тень у митрополитового терема, и узнал страж в той тени старую богиню Макошь с прялкой в руке. Да кто ж ему поверит болезному.
Опять полетели, над землей расстилаясь, вороные кони. Теперь в Чудов монастырь, что на Бору. Представили пред светлые очи самодержца, сидящего в Коломенском своем тереме, старца Афанасия. Монаха черного, царю известного по общим делам орденским, коего и посадили на митрополитов трон.
На обряде Посвящения Бомелий, стоящий рядом с царем, бухнул басом:
– Помнишь, надежа царь, что тебе Иванец Пересвет говаривал?
– Он много чего говаривал. Ты о чем, лекарь? – шепотом ответил Иван.
– Не мочно царю без грозы быти. Как конь под царем без узды, тако и царство без грозы! – бас Микулицы-Бомелия громыхнул под сводами церкви, как гром Перуновой колесницы и, отражаясь от стен, обвалился на головы стоящих у алтаря, вдавливая головы в плечи.
– Вот это правильно! – в полный голос ответил царь, – Не мочно царю без грозы. Значит надоть Грозным быть!!
На крыльце его догнал Курбский с целой толпой бояр Захарьиных, бывшей родни царицы Анастасии.
– Не слушай ты этого чернокнижника, государь, – в лоб начал Курбский, – Он и книги черные чтит, и душа у него, что вороново крыло. Всегда в черном, как смерть черная, и псарей твоих так одеваться выучил…
– Ты, Андрюха, ближе к делу реки. Чего в чужом глазу соринки-то имать, в своем бревно поищи, – оборвал его Иван.
– Я к тому государь, что не дело нам народу христианскому на христианские народы оружие свое обротать…
– Это вы-то схарьевцы, народ крестианский? Вы-то, ереси жидовствующих, сурожан и торгового люду несущие, и туда же крестиане?! – царь начал свирепеть, – Это изменщики энти с закатных земель…ре-фор-ма-то-ры, – он ехидно растянул новое слово, – Протестанты энти, что против Империи протестуют, они, что ли крестиане? Ты бы князь за языком последил, али за головой. Не падал ноне с крыльца высокого?
– Нет! – Курбский опешил от такого ответа, но, будучи воеводой лихим, а дипломатом из рук вон плохим, продолжил с разгону, – Надо оружие наше обратить супротив врагов креста. Супротив татар и турок…
– То есть ты со своей схарьевской братией хочешь меня с Ордой стравить, православных с правоверными. Мудро! Ох, как мудро! Кто ж это тебе Андрюха в уста-то вложил? В голову тебе клади, не клади, все равно вывалится. Вот и раскрылись змеюки. Выползли, – про себя добавил он, – Пора давить гадину. Вот чего им надо. Что б мы сами себя порвали, а они на костях пировали.
– Прав государь, – зашептал в ухо тихий голос, – Восточный твой брат говорит, что надо, как обезьяна посидеть на горе и посмотреть, как два тигра дерутся. В этом, мол, мудрость правителя. Видать не я одна эту мудрость знаю. Схарий видать тоже знал и своих обучил. Хитрецы, однако! Но и ты не промах, раскусил ловкачей. Пора Иванушка. Пора тебе Грозным стать!
И закрутилось колесико, в котором ручная белка бегает. По весне царь со свитой из новых людей, с новым митрополитом и с царицынским окружением, подались в старородные земли. Поначалу на берег Плещеева озера, где приказал отстроить в камне Никитский монастырь, для черной братии.
– Хорош оплот будет. И людей здесь верных поставить надо, – влился в ухо шепот.
– С чего такая честь? – удивился Иван.
– Возьми псарей ближних и выезжай за ворота. Гоните к Яриловой Плеши. Я вас там встречу.
Иван взял Угрюмов и наметом погнал к Клещееву городищу, что еще Андрей Боголюбский закладывал. На вершине высокой Александровой горы, где по преданию, предку его Александру, прозванному Невским, волхвы повесили оберег, и слова заповедные открыли, он различил в мареве заходящего солнца две фигуры верхами. Иван хлестнул коня ногайкой, зная Угрюмы не отстанут. Жеребец, храпя, вынес его на вершину, где их поджидали два молодых дружинника, в узорчатых бронях иноземного дела. Они молча кивнули и, подняв коней на дыбы, погнали их к Яриловой Плеши. Здесь у старого капища, у Синь-камня, их встречала Малка с еще одни дружинником, судя по одежде не простого роду. Угрюмы за спиной царя расплылись в радостной улыбке. Несмотря на коротко стриженые волосы и загорелую мордашку, они признали в незнакомце дорогую их сердцу Жанну. Дождавшись, когда конь Ивана переведет дух, Малка и ее напарник спрыгнули с коней, взяв под уздцы царева жеребца.
– Слазь, государь, – без церемоний сказала Малка, – Слазь, будем тебе Врата открывать.
– Чего? – Иван чуть не зацепился ногой за стремя от неожиданности.
– Врата. Между Явью и Навью. Пора тебя уму-разуму учить, – Малка поддержала пошатнувшегося царя, опередив даже Угрюмов, – вы братцы, да и вы девоньки, здесь подождите, – Теперь Иван понял, что два дружинника встретившие их на Александровой горе были девицы в бронях, – Пошли что ли, – это уже было обращение к нему.
Малка и ее спутник взяли Ивана за руки и шагнули к Синь-камню. Туман накрыл всю троицу. Вернулись они практически сразу. Однако и волкодлаки, и жрицы Артемиды знали, что там, где они были, время для них шло не в пример здешнему, и где они побывали, и чего видели, слышали, то им знать не дано. Заметили только псари и девы, наметанным глазом, что легла морщина на лбу государя, да в глазах его появилась неизбывная тоска.
– Все ли понял, брат? – спросила Малка.
– Все, Лучезарная, – ответил Иван, после паузы.
– Вот тебе подмога и опора, – она слегка подтолкнула Жанну, – Не смотри, что она дева, она любому молодцу сто очков фору даст и все равно выиграет, что на ратном поле, что за столом, что по части мудрости. Для любовных дел, ты на нее не гляди, для этого у нее две служки есть, – она кивнула на дружинников, – Они тебе все райские сады покажут и все твои гаремы затмят, только если она прикажет.
– Это так, – коротко бросила Жанна, – Ходить ей в платье мужском, и быть во главе твоих новых воев, твоей ближней дружины. Ну, так это нам не впервой. Я свои юные годы тоже в мужском обличье провела и ни чего сдюжила. Звать ее будешь Федором …Плещеевым, – она с улыбкой посмотрела на Плещеево озеро, плещущееся у ног, – Когда-то и меня так называли. Согласна?
– Чего ж не так? Федором, так Федором, – согласилась Жанна.
– Угрюма старшего, – Малка поманила старшего братца, – Поставь на Бронный Приказ. Нехай все оружие в стране бдит.
– Понял, – царь кивнул, – Но в Федора твово никто не поверит. Нема таких родов.
– Поверят, мы ему дядьку найдем, которого все помнят и знают, – Малка опять улыбнулась.
– Дядьку Данилу! – радостно пискнула Жанна, впервые проявив себя, как девчонка.
– Дядьку Данилу, – спокойно подтвердила Малка, – Ну ладно пора домой, а то бояре от радости, что царь сгинул, перепьются до смерти! Поехали.
По возвращении, в Никитский монастырь, все пошло как по писанному. Никто и упомнить потом не мог, куда пропадал царь и откуда он взялся с новым любимцем своим. Помнили только, что в Сергиевой пустоши, куда заскочил поезд царев проездом в Слободу Александрову, встретился новый царев любимец с дядькой своим Алексеем. Долго хлопали друг-друга по спине, долго вспоминали старого вояку Данилу Андреевича, то ли внука, то ли правнука самого боярина Федора Бяконта, сродственника митрополита Алексея, наставника Дмитрия Донского. Потом поминали еще какую-то родню, потом вспоминали, с какого времени и с чего их прозвали Басманами. Не с того ли, что, мол, всегда при царских хлебах – басманах подъедались еще от Симеона Гордого. Короче всех запутали так, что уже все стали вспоминать, когда они кого из рода этого Плещеевых-Бяконтов в ратном деле помнят. Нашлись те, кто вместе с Алексеем этим Казань усмиряли. Вспомнили, как они с Басмановым на Девлет-Гирея хаживали. Третьи, совсем осоловев от монастырских медов, обнимались со старым воеводою и кричали, что помнят его, когда он в Новгороде наместником стоял. Данила, выдававший себя за Алексея Плещеева-Басманова, посмеивался в седые усы. Про себя же думал, что вот такая штука, память человеческая, вспомнит все, даже то чего и не было никогда.
Когда ж кто-то вспомнил, как они вместе Полоцк брали, Данила уверовал, Жанну примут при дворе государевом, даже если она сейчас на глазах у всех скинет мужеское платье, и останется, в чем мать родила. Даже тогда, никто и не скажет, что это не Федька Басманов, родной племяш воеводы достойного Алексея Даниловича, который вот сидит за дубовым столом, и всяк его тут знает, как и весь его род. Данила, еще раз крякнул в усы, облапил Жанну и громко сказал.
– Вот вам племяш мой, Федька. Прошу любить его и жаловать, как меня!
– Больно пригож, как девица красная! – крикнул кто-то.
– А ты подойди да поцелуй в сахарны уста, – весело поддержал его с края стола молодой псарь, в котором Малка узнала того торопыгу от Посольского приказа. Она наморщила лоб, – Как там его…а, Малюта.
– Так ты сам и поцелуй, – улыбнулась мягкими губами Жанна.
– И поцелую, – Малюта встал, подошел в развалку к Жанне, потянулся и перелетел через стол дернутый умело за ворот кафтана.
– Наступающего тяни – отступающего толкни, – про себя отметила Малка. Школа Спаса Нерукотворного. Хороша ученица.
– Вот тебе и девка! – восхищенно сказал, вставая и отряхиваясь, псарь, Протянул руку, – Малюта Скуратов, меня так средь своих прозвали.
– Федька Басманов, – ответила Жанна, – А меня так, – руки их встретились в крепком рукопожатии.
– Ну вот, нашего полку прибыло – подумали одновременно Данила и Малка.
Утром все направились в Слободу, не понимая, чего она вдруг приглянулась царю. Так городок, не городок. Село придорожное в чащобах, да буреломах, где ремесленный и мастеровой люд под рукой монастырских обителей обретается. Царь и ближняя свита его накоротке пошушукались с игуменами тех слободских монастырей и наладились в Озерецкое, да Алешню, где в лесах еще спрятались обители монастырские. Рядом с Озерецким – Медвежья пустынь, где вели жизнь пустынников, черных клобуков, берсерки и вравронии – медвежьи воины, а рядом с Алешней – прибежище старых воинов. Там опять накоротке перебросились с настоятелями парой слов и, резко взяв на закат солнца, направили свои стопы во владения Владимира Андреевича Старицкого в Можайск. А дале к князьям Вяземским и Верейским. Оттуда также резко, как собака за собственным хвостом, повернули на Москву. Пока царь петлял как лиса, след путающая, в глубине владимирских лесов застучали топоры и забегали мастеровые. В Слободе, как на дрожжах, стал расти царский дворец, окруженный Посадом и Китай-городом.
Иван же, вернувшись в Москву, погнал дела, как коней на степном празднике, когда женихи за невестой гонятся. Сразу по приезду, не успев вещи раскидать и лицо ополоснуть, призвал к себе ногайских мурз, что испокон веку, стерегли Коломенское, раскинув шатры свои по Ногайской пойме. Потолковали, а утром снялись конные ногайские орды, оставив баб и ребятишек в шатрах, и ушли по Муравскому шляху. Через две недели после их ухода, на взмыленных, загнанных до запала конях к терему подлетели послы бухарского царя. Отдышались, нырнули в царский терем и так же скоро, сменив запаленных коней в Ямском приказе на арабских аргамаков, умчались назад в Бухару.
Вслед за ними в ворота Кремля уже стучали шведские послы, привезшие от Шведского короля, предложение Иван Васильевичу о вечном мире в Ливонии. Были приняты благосклонно, обласканы.
Ручная белка в колесе бежала все быстрее и быстрее.
Чувствуя, что все это не к добру сгрудились в кучку схарьевцы, выдвинув предводителем своим Андрея Курбского, отодвинув в тень Захарьиных Романа и Василия, чтоб глаза не мозолили.
Подняли голову, с одной стороны, староорденские роды Глинских, с другой староордынские медвежьи роды, что еще имперскую воинскую силу питали – князья Бельские-Белозерские. То же почуяли, как звери лесные, опасность от новых любимцев царевых, как волки вызверились на псов, что вкруг царя ощетинились. Иван нанес удар с двух рук. Тяжело и внушительно. Одной рукой по дяде Василию Глинскому. Тот, старый лис, получив отпор, да узнав через братские связи, что помощи не будет, выю гордую согнул и в покорности расписался. Второй рукой по князьям Бельским. Те поупрямился, но к целованию креста на присягу верности пошли. Скрутил царь старые роды.