– Врет все государь, – прервал его тихий девичий голос, – Врет все, – из темного угла вышла уже знакомая псарям ключница, как всегда в зеленом сарафане и зеленой кичке, – Зачем врет, мы еще спросим. А сам он Григорий Львович Бельский-Белозерский. Малюта Скуратов, то бишь шкурник – это прозвище его мирское. Род свой ведет от двух стародавних родов. От одного – он колено Рюриково, от второго – колено Гедеминово. Так что он тебе государь почитай ближняя родня со всех сторон. Ты ж глянь на него. Он же, как ты рыжий! Чего уж он Бельских, да Белозерских прячется, пусть сам поведает, – увидев, как сдвинулись брови царя, и рука стала искать посох, поспешно добавила, – Но не от тебя прячется. И камень за пазухой супротив государя своего не прячет.
– Все так! – открыв рот от удивления, выдохнул Малюта, – Все, так как она сказала. Дядька мой Прокофий, Зиновьев сын, что кличку эту Скурат и получил, был в свите самой Елены Иоанновны, королевы Литовской и Польской. Когда ее враги отравным зельем извели…, – при этих словах Иван поморщился, – Они на него вину свалить пытались. Не вышло ничего, но в роду Бельских-Белозерских на нашу ветку смотреть косо стали. Мол, отравители, не отравители, но доверять больно не стали. Чем, мол, черт не шутит, когда бог спит. Могут и травануть. Потому мы отрезанный кусок, – он замолчал.
– Боятся их. Они по роду старшие. И к цареву роду всех ближе. Ты его Иван Васильевич приголубь. Воя надо холить, – напомнила Малка слова Пересвета.
– Теперь ты, она повернулась ко второму псарю.
– Я Василий Грязной…
– Хорошо хоть не Грозный, – хохотнул Бомелий, на бледном лице царя показалось подобие улыбки.
– Грозный должен быть в государстве один, – в тон ему ответил Василий.
– Я Василий Грязной…, – сделал паузу и как в холодную воду нырнул, – Василий Ильич Ильин-Борисов, родовой боярин дома князей Старицких, почитай ближняя родня всех конюших и стольников ваших с братцем. Только вот ни князья Старицкие, ни родня ближняя род наш на дух не переносят, потому, как шея у нас гнуться не приспособлена. Потому и нанялся я к черкешенке…к кабардинской княжне, – поправился он быстро, – В услужение и в стражу ближнюю, – он закончил и перевел дух, все сказав.
– Правду всю как на духу выложил, – подтвердила ключница, – Быстро науку хватает. Надо их к князю Вяземскому в ближнюю сотню определить, к опричникам. К братьям ближней руки.
– И послать ноне на Москву с боярами Мстиславским и Пронским. К нашему приезду готовиться и бразды из рук изменных в свои забирать, – подытожил Иван, – Идите кромешники! И правьте государство по прежнему обычаю, как от пращуров повелось!
Февраль в тот год был зело снежен и студен, отыгрывался за оттепели декабря. В круговерти февральских метелей в вихрях снежных вьюгогонов в Москву втягивались черные змеи. С ярославского шляха – черная змея монахов и монашек, во главе, с встретившими их у околицы, Скуратовым и Грязным. Все конны и оружны, молоды и бахвальны. В чреве своем прятала обоз царев и внутри него возок с недужным еще государем. Такая шкатулка с секретом. С Муравского шляха – серо– коричневая от зипунов и тегиляев, змея ногайской орды, тоже скрывавшая за спиной своей обоз, только царицын, с неистовыми ее воительницами в теплых душегреях под кожаными жакетами. А с Рязанского шляха ползла змея, отливая серебряной чешуей доспехов, то входила лихая сотня Басмановых, опьяненная победой над крымцами и тянущая на хвосте дружину рязанскую, что за них теперь в огонь и в воду готова была. Издалека это напоминало похоронные процессии. Шли скорбно, хоронить Захарьевские роды схарьевцев, да боярскую вольницу, да остатки буйной Орды, да ересь жидовствующих, да измену иноземную. Шли глаз не подымая, хоронить все, что супротив царской воли самодержной – Мономаховой.
Змеи подползли к Бору, свернулись клубком и расползлись, рассыпались сотнями змеек по улицам, улочкам и переулкам стольного града, заполняя собой дворы и посады, протискиваясь в ворота и двери теремов и постоялых дворов, монастырей и казенных палат.
Утром на Красном крыльце царева терема сидел Иван Грозный. Постаревший лет на десять, с серым лицом, с белесыми редкими волосами, только в глазах горел огонь пожаров. Подозвал к себе громогласного дьякона и сунул ему в руку бумагу.
– Всем читай внятно. Кто не поймет – я не в вине! Внятно читай, в сих словах их смерть и их живот!
– Со стародавних времен, – зычно и внятно начал дьяк, от баса которого, загудел колокол на соседней звоннице, – Вдовья доля опричь всего наследства отходила изгоям, что по Правде дедовой, получали коня, доспех да покрут, службу, то есть государеву. Потому звались те изгои – детями вдовы или опричниками. На Руси их еще кромешниками звали. Они ведь, кроме тех, кто на земле пахал, в кромах жили, под рукой братских общин и Великих Мастеров, кои учили их уму разуму.
– Передохни, – обронил царь, – Отдышался. Продолжай.
– С сего дня и я, как сын вдовий, без отца и матери взросший, ухожу в опришну. Двор себе и на весь свой обиход учиняю особый, а бояр и окольничих и дворецкого и казначеев и дьяков и всяких приказных людей, да и дворян и детей боярских, и стольников, и стряпчих, и жильцов, учиняю себе особно. На дворцех: на Сытном и на Кормовом и на Хлебенном, учиняю ключников и подклюшников, и сытников, и поваров, и хлебников, да и всяких мастеров и конюхов и псарей, и всяких дворовых людей на всякой обиход, да и стрельцов приговариваю учинити себе особно. – голос дьяка начал слегка дрожать.
– Устал что ли брат, – сочувственно спросил его царь, – Кваску али … батогов, не желаешь ли. Как сатану отгонять, так глас не дрожал! Чти, как положено!!!
– Все знает, – про себя подумал дьяк, – Все, и про крестное знамение на дороге, – Набрал воздуху в широкую грудь и громыхнул на всю Ивановскую площадь, – Учиняю я, Государь, у себя в опришнине князей и дворян, и детей боярских дворовых и городовых 1000 голов, и поместья им даю в тех городех, с которые городы поимал их в опришнину. Повелеваю же и на посаде улицы взять в опришнину от Москвы реки: Чертольскую улицу до Всполья, да Арбацкую улицу по обе стороны и с Сивцовым Врагом и до Дорогомиловского Всполья, да до Никицкой улицы половину улицы, от города едучи левою стороною и до Всполья, опричь Новинского монастыря и Савинского монастыря слобод и опричь Дорогомиловские слободы, и до Нового Девича монастыря и Алексеевского монастыря слободы; а слободам быти в опришнине: Ильинской, под Сосенками, Воронцовской, Лыщиковской. Всем все править по старине!!! – дьяк замолк. Над площадью стояла гробовая тишина.
– Вот такие мы убогие и бедные. Детки вдовьи!!! – царь встал даже не поклонился собравшимся, повернулся и ушел прочь с Красного крыльца. На всех ступенях стояла гвардия царева – опричники. По все Москве разливался бабий вой и стон – освобождалась земля под Опричный Двор.
Глава 7
Иноземцы и иноверцы
Жизнь не может фундаментальным образом изменить человека – ей не позволят этого сделать человеческое тщеславие и честолюбие.
Альфред Адлер
По всей Москве стучали топоры, строились новые слободы и посады, обустраивались старые. Тихо было только у Лебяжьего пруда, в резном теремке на опушке березовой рощи. Сидя на крылечке, черная игуменья беседовала с Басмановыми – старым Алексеем и молодым Федором.
– Помнится ведун Топорков призывал государя Русь на крест топорами приколачивать, – она скинула платок на плечи, открыв огненные свои косы, уложенные в замысловатую корону на голове, – Не прав был кудесник. На крест мы ее приколачивать не будем.
– Так зачем нам Русь-то распинать? – также спокойно заметил Алексей.
– Так уж больно кому-то неймется весь мир распять в муках. Так-то дядька Данила, – ответила Малка, – Ох неймется кому-то!
– Чую! – вздрогнула Жанна, – Чую кто-то из Совершенных к нам в гости.
– Роллан это, – Малка накинула платок на голову, встала.
В ворота обители раздался стук. Две сестры скорым шагом подошли, открыли калитку. Во двор вошел, судя по одежде, благородный дворянин из западных земель, проделавший нелегкий и долгий путь. Одна из сестер вышла за частокол и, приоткрыв ворота, ввела за гостем запыленного, но свежего коня, отвела его к сараям, дав воды и овса.
Гость направился к теремку, без ошибки выбирая путь, что наводило на мысль, что он здесь не первый раз. Хозяйка и ее собеседники поднялись на встречу подходящему.
– Здравствуй Роллан. Сколько лет, сколько зим? – Малка радушно обняла запыленного путника, – Садись неистовый пилигрим наш.
– Поклон тебе Сиятельная. И всей честной компании поклон, – он поклонился сдержанно, – потом не выдержал, обнял Жанну, – Здравствуй Принцесса, – облапил Данилу, – Тебя дядька от души рад. Помню, как ты меня несмышленыша искусству боя учил. Вы все хорошеете, черти. Тьфу, тьфу, тьфу, – он трижды сплюнул.
– Чегой-то ты такой набожный стал? Али суеверный? – спросил Данила.
– Всуе верный, – отшутился Роллан, серьезно добавил, – С волками жить – по-волчьи выть!
– В дом пойдем или у пруда в беседке накрыть? – задала вопрос Малка.
– У пруда хозяюшка и пруда. В стенах – как в келье…или в каземате.
– Лебедушки, – поманила игуменья, – Бросьте нам скатерть-самобранку у пруда в тенечке. А ты умойся с дороги, перышки почисть, мы обождем малость. И гостью с дороги…не мне вас учить, – опять обратилась он к сестрам, уже готовившим все, как надо.
Они расположились у пруда на маленькой полянке, где в заводи плавали желтые кувшинки и белые лилии, где упоенно квакали лягушки. Напротив, на Ваганьковском холме вздыбился частокол Воздвиженского монастыря, а на соседнем холме нависали приземистые башни Кремлевских стен.
К тому времени, как Роллан сменил дорожное платье на глухой черный казакин, больше похожий на рясу монаха и ополоснулся ключевой водой, к компании присоединился Микулица, вызванный Малкой из своих подвалов под Тайницкой башней. Помня ее урок, он все-таки облазил весь подземный Кремль, потому вышел рядом с Алексеевским монастырем, как мертвяк из-под земли. Хорошо не видел никто. Он обнялся с Ролланом и присел рядом с Малкой.
– Расскажи нам, Неистовый наш, что там у вас твориться? – дождавшись, когда гость утолит голод и жажду и, разливая по бокалам красное вино, сказала она.
– Я так думаю, что вы обо всем знаете, но так в деталях уточню, – отхлебнув изрядный глоток, ответил Роллан.
– Сначала. Каким ветром, какими судьбами? – прямо спросил Микулица.
– Устал, – коротко ответил гость, – Устал и хочу к Раймону…или лучше к Старцу. Костры сердце опалили, – Малка понимающе сжала ему руку. Он допил бокал, налил новый, – Слушайте братья…и сестры.
Роллан неторопливо повел рассказ.
– То, что, назовем это заговор, так вот, то, что заговор против Империи зрел давно было секретом разве только что для полных недоумков. Шила в мешке не утаишь.
– Это поэтому ты орден Иисуса – иезуитов своих создал? – встрял Микулица.
– И это тоже, – невозмутимо ответил Роллан, – Заговор короче зрел, зрел и созрел. Реформация, по сути, есть восстание народов диких и воинской касты разжиревшей на горбу этих народов, против господства Империи. В энтом случае восстание сие с двух рук рубилось. Супротив власти центральной – Ордынской скажем и супротив власти духовной. Не нравилось местным царькам и под Израилем ходит и под Иудеей. Много чего не нравилось. Догляд имперский не нравился, дань – десятина не нравилась. Ордена и братские общины поперек горла. Отчет за самоуправство и…короче самому по себе жить проще. Кажный прыщ себя горой возомнил, кажна кочка. Кажная лягушка до размеров вола надуться решила, – он опять отхлебнул из бокала.
– Реформация это что и отколь ноги растут? – опять вставился Микулица.
– Тогда начнем от Ноя, – Роллан устроился на подушках полулежа, по старой Иерусалимской привычке, – Реформация – преобразование, исправление по-книжному. Изменение по-простому. Им надо было изменить порядок вещей, порядок власти. Во всем…
– И в вере? – коротко спросила Жанна.
– И в вере. Вот мы тут с вами все изгои. За исключением сестер, – он галантно раскланялся в сторону дам, – Потому, как из общества ушли в свой мир. Опричь общества живем. А те решили опричь веры старой, единой жить, из веры отшатнулись. Изуверились, как они говорили, от того и изуверы они. Решили себе новые веры сделать, потому и назвали их религии, Опять же из объединенной веры, единой, решили переобъединить. Из Лиги – Собора общего, религу сделать. Такие любители появились все перелопатить и перелицевать, – он поудобней подложил подушку под спину, – Вернемся к нашим баранам. К истокам что ли.
– Попробуй, – тоже откидываясь на персидских подушках, сказала Малка.
– Недовольство в закатных уделах бурлило давно, время, от времени вырываясь наружу, то бунтом против братьев храмовников, то чумным бунтом, то каким-нибудь самозваным герцогом, поднявшим знамя неповиновения. Однако все это носило локальный характер бури в стакане воды. Лет сто, сто пятьдесят назад, правда, супротив Иудеи, против чистых резко поднялись во многих землях. Ну и, в общем-то, я согласен, жрецы тогда утомили всех, своей безгрешностью и искуплением. Да вы сами помните, как альбигойцев, катаров, богомилов и всех просветленных бить начали повсеместно. Я, конечно же, на их стороне, но уж больно они себя выше всех ставить начали. Почти что с Совершенными сравниться решили.
– Они кстати и называть себя начали Совершенные, – поддакнул Микулица, – Но то, когда ж было. Забыли все уже давно.
– Но и здесь-то первая искорка вспыхнула по тому же поводу, – Роллан поискал глазами кувшин, нашел, налил, – Очередные особо правильные, которые назвали себя Чашниками, в честь того, что только они имеют право на Святой Грааль, начали опять всех учить уму-разуму. Вроде все полыхнуло и прогорело, но видать огонь под торфяники ушел и начал там, в глубине обнищавшего воинского клана тлеть. И то, правда: войны нет, грабить не дают. Как жить им ордынцам?
– И где полыхнуло? – теперь уже спросила Жанна.
– Да в полабских землях. Там атаманы ордынские – гаупманы собрали некий круг по старым казачьим законам от трех уделов. Своему верховному гетману дали полный отлуп, и пошли за правдой маткой к местному главному по вере – церковному князю. Однако большинство еще империю чтило. Горожане – эти бараны безмозглые еще своего пастыря не нашли, а доблестное рыцарство занималось грабежом и надуванием щек перед грязными прачками, коих они держали за благородных дам.
– Да ты брат Роллан, остался прежним. Тебе на язычок не попадайся, – бросила Малка.
– Да уж, я не добряк, – согласился инквизитор, – Малое войско это побурчало, попетушилось, всем надоело и его скрутили в одночасье прямо в замке его самозваного командира, где его самого при штурме ранили смертельно. Все утихло, но за это время к гнилой и шалой этой братии подвязались самые прохвосты. Торгаши и жиды. Они-то и влили новое вино в старые меха. Кстати Малка у тебя вино кончилось, – он перевернул пустой кувшин.
– Рядом второй стоит. Только там белое. А вон в маленьком – это то, чем Микулица светильники заправляет…
– Я, Сиятельная, масло не пью…
– А это не масло. Глотни для пробы, – со сдавленным смешком ответила игуменья.
– Тьфу ты холера вас задери, – сдавлено ответил рыцарь, отхлебнув из маленького штофа, – Вы тут, чем православный народ травите? Однако в башку бьет. Вот ты, книжная твоя душа, чего ты тут в подвалах творишь!
– Это вода огненная, – с улыбкой ответил Микулица, – Сиятельная твоя, у меня ее, почитай, раз в три дня берет. Говорит, что книги листает по вечерам, а сдается мне, она ее пьет.
– Типун тебе на язык пустомеля, – не скрываясь, со смехом отмахнулась Малка, – У меня вин да медов полон погреб. А энту водичку я тем даю, кому язык развязать надо…Тебе дала, вижу, что вином себя глушишь. Пожар сердца тушишь. Этим сразу зальешь. Говори дале.
– Нашлись у городского быдла свои вожди. Мартин Лотарь, да Кальвин, да Цвингли, да Меланхтон. Все из торговой братии. Надо правду сказать учили их всех в монастырях. Проморгала братия змеюк на груди своей. Вот они и подняли знамя протеста. Против империи, мол, мы. Против власти единой. Всяк, мол, кулик свое болото хвалит. Наместники рванули власть – всяк под себя и, всяк под себя, решили веру кроить. Отсюда и реформация, перекройка власти и веры.
– Так ты хочешь сказать, что эти торговые ребятки подняли все западные уделы в бунт и поставили всех на уши, – Микулица почесал затылок.
– Так и было. Все поднялись как медведь шатун зимой, и начали крушить все вокруг. Наместникам до власти добраться, попам до веры, торгашам до денег, горожанам и народу до свободы и, пошла гулять губерния. Вал пожара этого покатился с Полабской земли. Захлестнул Свейские земли, Острийские, Прибалтийские, Франкские, Лотарингские, проник в Швейцарские кантоны и на остров – в Англию и Шотландию. Поэтому я и создал военный орден, гвардию против них. Ныне был большой Собор, и против их пала пустят встречный пал,…а я устал. Опалил крылья на кострах, – он повернулся к Малке, – Как ты вещая и предсказывала.
– А как там Раймон наш. Не встречал? – неожиданно спросил Данила, – Он мужик ухватистый и надежный был.
– Почему был, дядька? Он и есть, – поправил его Роллан.
– Дак от твоих имен этих сурожанских голова трещит. Как Раймон там? Не ответил ты, – Данила говорил тяжело.
– Видишь ли, случилась у него незадача. Вы все Сибиллу помните? – он обвел всех пронзительным взглядом.
– Как не помнить, – ответила за всех хозяйка, – Она ноне в гареме у Солимана Великолепного обретается, под именем Роксалана. Такая, то ли правительница, то ли любимая жена, то ли постельный советчик.
– Значит, знаете, – подвел итог рассказчик, – Вот ей кто-то, чего-то пообещал. Чего сам не знаю. Денег у нее не меряно. Дар прорицания – равных нет. Красоты – так одна из лучших. По постельной части – мастерица, даже нет, не так – Мастер. Короче, нашли к ее сердцу дорожку. Струнку тонкую. Для меня женская душа – загадка, – он посмотрел на Жанну и Малку.
– Пусть такой и остается, – отбила Жанна, – И что Сибилла?
– Она насвистела в уши Солиману. Она это умеет – поучиться многим. Насвистела, что он гроза морей, что его пираты лучшие морские волки и что братья госпитальеры крадут его славу и что-то там еще…не суть. Тот снарядил флот и бросил его на Мальту.
– На Волшебный остров? На остров Раймона? Где эта коза…толстозадая в садах хвостом мела? – Малка аж задохнулась от возмущения, – Она совсем опьянела от любовных утех? Или, наоборот, к ней теперь в Сераль кроме евнухов не ходит никто?
– Это вам дамам виднее, – укусил Роллан, – От чего вы такие выкрутасы делаете. От воздержания или пресыщения. Но флот пошел к берегам Мальты, собрав вокруг себя все отребье Средиземного моря, желающего поквитаться с госпитальерами за то, что те им разбоя на морских дорогах не давали.
– А Раймон? – гнул свое Данила.
– Раймон примчался, взял на себя оборону своего замка Святого Ангела, а Замок Святого Эльма попросил оборонять Старца.
– И они их разделали под орех?! – то ли спрашивая, то ли утверждая, закончил Данила.