Господа будущие посетители Музея петербургского быта и борьбы с обстоятельствами, я воздерживаюсь от комментариев этого события. Если кто думает, что автор безразличен к эксцессам столь парадоксального восприятия пьесы, скажу лишь: это не так. И еще. Ведь такое могло произойти только у нас, в России. Точнее, только у нас, в Петербурге. В Санкт-Петербурге, когда-то именовавшемся Ленинградом.
Не гамбургер. Хлеб.
Но все, замолкаю.
Что касается реальной дыры на кухне, моя жена, побывав еще на премьере, восприняла реплику Антона Антоновича: "Давно заделали бы… Ведерко цемента всего!" – как своего рода укор, и в свою очередь, как в укор уже мне, сама зацементировала прототип сюжетообразующего объекта. Искренне жаль. Если наш Музей действительно обретет официальный статус, полагаю, дырку придется реставрировать.
Впрочем, она у нас не единственная. Есть, например, еще на потолке в туалете, которая в свое время восхитила эксперта, извлекавшего из нее труху на предмет изучения изношенности перекрытий. "Как я люблю такие квартиры!" – сказала тогда женщина на стремянке. А то я не люблю. Еще как. Знала бы эксперт, что лет тридцать назад, когда впервые здесь рухнула штукатурка и стали вынимать гнилые доски, из образовавшейся бреши с потолка посыпались косточки. Чьи? Хотелось бы думать, кошачьи. Шестьдесят лет прошло после блокады – что было, то было.
Экспонат "Двери"
Не скрою, на выставке Ильи Кабакова я был предвзятым зрителем. С особой придирчивостью я рассматривал дары художника Государственному Эрмитажу, две инсталляции – "Туалет в углу" и "В шкафу". Пристрастность моя легко объяснима: оба объекта имеют прямое отношение к тематике Музея петербургского быта и борьбы с обстоятельствами, который, как мне мечтается, когда-нибудь будет организован в одной из квартир старого фонда Санкт-Петербурга, – со своей стороны, будучи ответственным квартиросъемщиком, я уже предложил для этих целей наше жилище.
Итак, на выставку Ильи Кабакова меня привела не столько любовь к "романтическому концептуализму", сколько, сказать попросту, ревность. Из восторженных отзывов о "Туалете в углу" я усвоил одно: основной элемент инсталляции – натуральная двустворчатая дверь, на нее-то больше всего и хотелось взглянуть, потому что о дверях, в частности дверях нашей квартиры как экспонатах будущего Музея быта, я много размышлял в эти дни. Не буду лукавить, идея "Туалета в углу" мне показалась оригинальной и совершенно успокоила меня по части оригинальности моих собственных мыслей. Надеюсь, "Туалет в углу" не разделит угрюмую участь 95 % шедевров Эрмитажа, вынужденных покоиться в запасниках. Но вот что важно. С этим художественным объектом связано одно занятное недоразумение. Большинство посетителей выставки (включая моих знакомых, среди которых есть художники) находят "Туалет", если и не настоящим туалетом, то, по крайней мере, копией реально существующего туалета. Между тем это, конечно, неверно. Давайте приглядимся к объекту поближе. В основании "Туалета" лежит равнобедренный прямоугольный треугольник, стало быть, углы при гипотенузе равны 45°. Очевидно, что высота такого треугольника равна половине гипотенузы. Я измерил гипотенузу, то есть ширину дверей – от стенки до стенки: 129 см. Значит, высота треугольника – 64,5 см. Длина боковых стен: 64,5/Cos 45° = 90,8 (см). Общая площадь туалета, как показывают нехитрые расчеты, весьма мала – 0,416 м², но полезная часть этой площади будет еще меньше, так как никакая сантехника целиком не впишется в угол. "Туалет в углу" проблематично эксплуатировать, если высота прямоугольного треугольника, лежащего в основании туалета, менее хотя бы одного метра. А ведь мы должны помнить еще о существовании фановых труб. Значит, ширина дверей должна быть более двух метров. Если бы Кабаков отгородил угол в музейном зале такими дверями, у посетителей создалось бы неверное мнение о неимоверной просторности советских мест общего пользования. Ибо это уже не двери, а ворота!
Неудивительно, что двери "Туалета в углу" надежно закрыты, и даже в щель нельзя подсмотреть, что ж там внутри. Внутри нет ничего из того, что есть в других туалетах.
Вывод прост. В реальном быту треугольных туалетов с углом при вершине в 90° никогда не было и быть не могло. Треугольный "туалет в углу", если угол прямой, – это абсурд, ему просто не найдется места в квартире. Однако он вполне уместен в пространстве музея современного искусства. Инсталляция "Туалет в углу" – это, своего рода, модель (уменьшенная примерно в два раза) некоего идеального геометрически выверенного туалета, рожденного причудливой фантазией художника. Не более того. Но и не менее. Просто наивно верить признанию автора инсталляции в том, что он (или его "герой") в детстве находил убежище от коммунальных невзгод именно в таком туалете. Мистификация, художественный вымысел, литература. И уж совсем не правы те, кто воспринимают этот художественный объект как элемент быта, как материальный памятник коммунальной культуры определенной эпохи.
С другой стороны, распространенность именно такого взгляда на данную инсталляцию Кабакова доказывает только одно: посетители ждут чего-то "настоящего", "неподдельного", и они готовы обманываться в своих ожиданиях. Тем очевиднее необходимость музеев типа Музея быта.
Что ж, в нашем Музее двери будут далеко не последними экспонатами. В том числе двери двустворчатые. Но двери, ведущие не в умозрительные идеальные пространства, а в реально существующие помещения, обжитые людьми.
Что я могу рассказать о наших дверях? Двери старые (кроме входных), им более семидесяти лет; их не сожгли в блокаду (в блокаду жгли стулья, а двери худо-бедно держали тепло). Широкие, высокие, довольно прочные двери, каких уже не делают сейчас. Лично у меня с детства нежное отношение к нашим дверям. Когда я был маленький, я на них качался – во всяком случае, на тех, что ведут из прихожей в комнату и на кухню. Достаточно было, поджав ноги, повиснуть на латунных ручках и совершать колебательные движения туда-сюда, то вправо, то влево – ввиду изрядной ширины дверей амплитуда отклонения от некой условной линии была вполне удовлетворительной для бесплатного развлечения. Качаться на дверях мне запрещалось. Говорили, петли не выдержат. Родители хотели, чтобы я осознавал причину запрета, а потому объясняли мне физику явления. Рычаг. Плечо. Направление действия силы. Так, на примере качания на дверях, я узнал об архимедовой "точке опоры" и возможности (или невозможности) "перевернуть мир". Мои сын и дочь тоже имеют опыт качания на дверях. Достоверно знаю, что мой отец тоже качался на тех же дверях, и мой дядя – мой старший дядя – тоже качался за десять лет до того, как – в сегодняшнем возрасте моей дочери – погиб на Волховском фронте.
И дверные петли выдержали наши качания.
На косяке двери в кладовку карандашными пометами зафиксированы этапы физического подрастания моих двух детей, а также меня самого, при константном уровне роста моих родителей. (Ранняя из различимых дат: 1969.) Не знаю, отслеживалась ли в тридцатые годы динамика роста моего отца, – в любом случае, слой краски скрывает намеки на давнее прошлое.
Что касается времени, оно напоминает о себе, в частности, так. Раз в два месяца (ускорением можно для простоты пренебречь) я подтесываю топором верхние края дверей в комнату сына, а также на кухню и в туалет (естественно, не треугольный). Дело в том, что стены нашего старого дома оседают не всегда равномерно, – приходится корректировать приращения кособокости дверных косяков. Топором я владею неважно. Однако всегда готов при случае заглянуть в литературу по столярному делу, если она попадается на глаза. Не так давно я отыскал в кладовке потрясающую книгу – еще тех времен (как раз тех, когда создавались наши двери). Это "Расценки на строительные работы". Фолиант принадлежал деду, в нем 840 страниц. "Издание официальное". "Орготдел Ленинградского облисполкома". Перечислено и подробно расписано ни много ни мало несколько тысяч работ – от земляных до переноски материалов. На каждую приводятся нормативы, цены в рублях с точностью до половины копейки. Поскольку речь идет у нас о дверях, я приведу один абзац, касающийся непосредственного изготовления дверей. Наших дверей! Это работа за номером 4024. Не все слова мне понятны, но звучат словно музыка. Музыка социализма. Ибо социализм (как нам известно) это учет. С точностью до половины копейки. Короче:
"Сделать 1 кв. м самой тщательной работы створчатых с окладными калевками дверных полотен о 4 филенках и 3 средниках, с обвязкою из 2 рядов досок толщ. 3,8 см, склеенных пластом для предупреждения трещин и коробления, с распиловкою досок на обвязки и филенки, с вырезкою заболони и сердцевины, склейкою филенок и перемет, навескою и прирезкою приборов (§ 284 У.П.): Досок соснов. столярных 6,4 м, 3,8×27,9 см… Клею столярного… Столяров…"
Нет, это музыка сфер! И дальше – цифры, и цифры, и цифры!
Столяров, к примеру, – 3,95. Не хватило пяти сотых столяра, чтобы получилось ровно 4.
Материала на все дело уходит 8 рублей 51 с половиной копеек (8,515 руб.).
Это наши двери! Еще бы им не висеть!
Слава советским дверям с вырезкою заболони! Вы не боитесь ни времени, ни меня с топором! Висите на петлях, служите людям! Будут внуки, Бог даст, тоже, ноги поджав, еще покачаются!
В следующий раз буду рассказывать, на какие мысли навела меня инсталляция Ильи Кабакова "В шкафу".
Экспонат "Тумба"
Внимательно изучив инсталляцию "В шкафу", подаренную Ильей Кабаковым Государственному Эрмитажу, я вспомнил о собственных опытах пребывания в замкнутых и стесненных пространствах.
Спору нет, в детстве мы все куда-нибудь прятались, кто по тяге к уединению, кто по обстоятельствам игры в прятки, кто по необходимости. Спрятаться в шкаф – это, конечно, святое. И хотя шкаф во всех домах относился к табуированным зонам пряток, укрытие в нем не представляло угрозы, по крайней мере, для жизни. Иное дело сундук: в нем, говорят, легко задохнуться. Подобие сундука у нас находилось в прихожей и хранило доисторические учебники, журналы "Радио-фронт", "Крокодил", книги по лесоводству. Нельзя прятаться в холодильник. Первые советские холодильники захлопывались так, что открыть их изнутри не представлялось возможным; ведь внутри холодильника нет ручки. Помню, душераздирающую историю о маленькой девочке, будто бы спрятавшейся от братика в холодильник марки, кажется, "Орск", – бедняжка кричала, ее не услышали… У нас тоже стоял холодильник "Орск", я в нем не прятался.
Иногда я прятался в тумбе.
О, эта бесподобная тумба достойна отдельного описания.
Самый экзотический экспонат в Музее петербургского быта и борьбы с обстоятельствами, каковым с некоторых пор я воображаю нашу квартиру.
Деревянная, параллелепипедообразная, высотой чуть больше комода, покрытая лаком громоздкая тумба. По вертикали с четырех сторон продолговатые вырезы на краях; освобожденное пространство занимают четыре высокие фигурные, я бы сказал, балясины (не уверен, что правильно употребил слово), отдаленно напоминающие греческие колонны. Рельефный низ тумбы смахивает на основание древнегреческого храма, то, что, кажется, именуется стилобатом. Не менее величествен верх. Вся тумба исполнена строгих форм, от нее так и веет (в моем понимании) классицизмом.
Готов держать пари: ни за что не догадаетесь об истинном предназначении этого деревянного сооружения. Да тут и спорить не о чем – отгадать, зачем оно произведено на свет, не дано никому. Уверен. Я, конечно, скажу, зачем, только сначала – о неглавном, вторичном использовании удивительной тумбы. К чему ее приспособили.
Мой дед задолго до войны выпилил значительную часть одной из четырех стенок тумбы и, укрепив образовавшийся прямоугольник дощечки на металлических петельках, превратил его в обычную дверцу. В тумбу он вставил две полки. Получился как бы деревянный сейф. Или очень вместительный шкаф. В разное время в нем хранились и журналы, и книги, и постельное белье… и чего в нем только не хранилось. Мне тоже хватало места залезть.
А теперь об истинном предназначении тумбы.
Это тумба-постамент. Подобные тумбы изготовлялись специально под бюсты Ленина к первой годовщине его смерти. Устанавливались в "красных уголках", в актовых залах советских учреждений. Не знаю, при каких обстоятельствах мой дед приобрел тумбу, но бесспорно то, что приобретал он ее, дабы употребить как мебель. Уж точно не под бюст. В доме бюстов не было. На тумбе, по воспоминаниям старших, стояла весьма аляповатая ваза. Недолго – разбилась. А уже при мне – ламповый приемник "Восток", замечательный своей допотопностью, ибо было у него помимо обычных два коротковолновых диапазона, в новых приемниках не предусматриваемых, и я, подросши, мог ловить на тех 19 и 13 метрах почему-то почти (на них) неглушимые "голоса", хотя, по правде сказать, приемник хреново работал…
Ну да, это все хорошо, но все-таки тумба… зачем? Списывали их, что ли? Заменяли, по прошествии траурных дней, другими подставками – более оптимистичными? Допустим. И что? Ставлю себя на место "руководителя производства", члена партии с 18-го года, и нахожу предприимчивость деда несколько странной – вещь-то, надо заметить, из рода культовых…
Может быть, приспосабливая траурную тумбу под книжный шкаф, дед мой действовал буквально по формуле "дело Ленина живет"? Символ всенародной потери материализовался приватным обретением. Атрибут скорбной памяти стал элементом живой повседневности. Диалектика, так сказать. И потом, где же еще хранить комплекты журнала "Большевик", как не в недрах ленинской тумбы?.. "Большевик", действительно, обрел пристанище в ленинской тумбе. Ирония истории здесь в том, что вовсе не в этом. А в том, что сама грозит обернуться негаданным смыслом. Зимой 42-го в холодную комнату с окнами на Международный проспект (ныне Московский), забитыми, как вспоминают, фанерой, входили лишь для того, чтобы подойти к исторической тумбе, забрать из нее очередную порцию партийных журналов, унести в комнату с окном во двор, маленькую, а потому хранящую тепло, и сжечь "Большевика" из тумбы в круглой кирпичной печке, обитой железом. Так поступали блокадники нашей семьи – женщины и мой отец, еще не взятый на фронт, – там и жили, в той комнатенке. Дело Ленина грело.
А может быть, так: изощренная изобретательность деда в переосмыслении идеи ленинской тумбы – это из ряда бессознательных проявлений бытового, житейского диссидентства?
А я? Шестилетний, в тумбе сидящий и задумчиво ковыряющий в носу, что был я такое, как не идеальная – до святотатства – пародия на слова Маяковского: "Я себя под Лениным чищу"?.. ("Но не было Ленина…" – это уже Вознесенский, спорадически обновлявший лениниану в середине шестидесятых; сидя в тумбе, его я тоже нечаянно пародировал.)
Жена и дети мои тумбу не любят. Уже несколько раз порывались выбросить. А я за тумбу горой.
Таких тумб не сохранилось больше. А если и сохранился где-нибудь один-другой экземпляр, все равно наша тумба наиуникальнейшая. Потому что это не просто стандартная тумба-постамент, но именно тумба-шкаф, тумба-сейф-деревянный, тумба-умелые-руки, тумба-место-пустое – неповторимый памятник истории быта, что, впрочем, не мешает ему (памятнику) оставаться самодостаточной инсталляцией, надо всего лишь открыть дверцу.
Мне, кажется, Илья Кабаков, если бы узнал о существовании такого предмета, просто бы умер от зависти. Долгих лет жизни ему! Вот что. А подарю-ка я ее Илье Кабакову. Если возьмет. Для Кабакова – не жалко. Наш музей – вашему музею! Вам пригодится. Где вы, Илья Кабаков? Возьмите тумбу!
В Америку!
А вдруг он когда-нибудь подарит ее Эрмитажу…
Экспонат "Справка"
Ниже приводимый текст был написан двенадцать лет назад – задолго до идеи создать в нашей квартире Музей петербургского быта и борьбы с обстоятельствами. Перечитал. Странное ощущение: "Ничего не меняется", когда меняется едва ли не все. Сюрреалистичность нашего быта, похоже, это одна из непоколебимых констант.
…Моя бабушка – ответственный квартиросъемщик. Она давно умерла, но это не мешает ей до сих пор оставаться ответственным квартиросъемщиком. Когда мы вспоминаем бабушку, менее всего представляем ее в этом умопостигаемом качестве. Что за квартиросъемщик? Перед кем ответственный? Она, моя бабушка, того и сама не помнила, избывая свою глубокую старость, как не помнила и не понимала многого куда более важного. И никому другому в нашей семье тоже не было нужды знать и помнить – ни при жизни бабушки, ни после смерти ее – что есть у нас ответственный перед кем-то съемщик этой ленинградской (дому сто двадцать лет: петербургской) квартиры – квартиры, в которой живет наша семья много десятилетий.
Но о том, что он есть, или, вернее, был, или, вернее, и был и есть, потому что не может не быть, обязан быть, ненавязчиво напоминает паспортный стол, где кому-нибудь из нас, бывает, приходится получать по житейской надобности документ, именуемый формой 9, также известный в народе как справка о прописке.
Справку эту, отпечатанную принтером, я, признаться, беру в руки не без смущения. Список проживающих в нашей квартире (так и сказано: проживают) открывается моей покойной бабушкой, ответственным квартиросъемщиком, или, как здесь обозначено, нанимателем. Напротив ее фамилии, имени и отчества бесстрастно указано: выписан по смерти, и поставлена дата. Далее следуют мои родители и дети, чьи родственные отношения к нанимателю определены словами "сын", "невестка", "правнучка" и "правнук". Правнучка и правнук родились уже после смерти бабушки, она никогда их не видела.
Поскольку справка выписана на мое имя, мое имя с примечанием "внук", акцента ради, вынесено за пределы таблицы – точнее, над. Вся таблица, таким образом, это список тех, кто проживает, как сказано, совместно со мной (именно), включая покойного ответственного квартиросъемщика.
Когда слово "квартиросъемщик" относят к мертвому человеку, это, пожалуй, из области черного юмора, хотя нельзя не признать, что суровое слово "ответственный" (все-таки перед кем?) побуждает к ассоциациям уже не столь легкомысленным. Я читал у кого-то, что лишь две силы обещают человеку посмертное существование: религия и бюрократия; суждение интересное, тем более с тем уточнением (если говорить о спасении), что чаемое в первом случае, удручающее – во втором. Обескураженно взираешь на проявление некоей бюрократической воли, попирающей даже саму смерть, – ведь бабушка моя не просто числится в ответственных квартиросъемщиких, но и действительно, актуально им остается быть.
Я понял это только сейчас – сейчас, когда вслед за сознанием людей, уже основательно потрясенным, удар на себя принимает их устоявшийся быт. Понятия, казалось бы, позабытые – ордер, лицевой счет, ответственный квартиросъемщик – перестают быть пустым звуком, и подобно тому, как некогда на устах у всех было зловеще-емкое уплотнение, теперь произносится холодно-подозрительное приватизация, как совет хирурга лечь на стол, а что дальше будет, одному Богу известно.