Дмитрий Бавильский. "Едоки картофеля"
…забирает. Пронзительная история. Когда заберет – легко простишь и затянутость экспозиции, и неторопливость письма с пробуксовкой местами.
В первом приближении – Антилолита. Странные отношения между пятидесятилетней замужней женщиной и юным другом ее сына – причем инициатором связи является молодой человек. Чье чувство отнюдь не бескорыстно.
А вообще – о том, как легко обманываться, о силе иллюзий, о способности зла быть привлекательным, о превратностях судьбы, скоротечности жизни, "дыхании вечности" и пределах человеческого терпения. И о многом еще о чем, что, подражая автору, можно было бы записать в столбик и назвать "То, о чем роман "Едоки картофеля".
Это я к тому, что дополнительное измерение – лирико-кинематографическое – придают роману вставные главы, отмеченные знаком (*), – "для необязательного чтения". Они, впрочем, вполне читабельны. Своего рода каталоги – перечисления определений по темам, вроде: "То, что мы называем осень", "То, что сегодня кажется архаичным", "То, что наводит на мысль о несовершенстве". (К последнему отнесены, например, "стильные столовые приборы… паутина в лесу на свету… морской закат…")
Почти стихи. Верлибр. "Конкретная поэзия" что ли. Вполне уместная здесь. Проза и стихи взаимооживляют друг друга.
Смущает одно – букет финалов. Читаю третий роман за неделю, где конец предлагается на выбор читателю. Мода такая.
Анатолий Гаврилов. "Весь Гаврилов"
Название можно трактовать двояко: "весь" – это как весь на ладони, никуда не скроешься, все на виду, но в первую очередь "весь" – это все-таки практически полное собрание сочинений.
"Весь" – это канонизация Анатолия Гаврилова, причисление к лику классиков. Тут и спорить не о чем, мастер он и есть мастер. Некоторые рассказы хочется перечитывать по нескольку раз. Есть просто шедевры. И чем короче рассказ, тем лучше он удается Гаврилову. Его коронный объем – страница-две. И здесь Гаврилову нет равных.
А еще есть две повести, пьеса.
Несмотря на скромный объем собрания, "Весь Гаврилов", как и любое ПСС, оставляет впечатление избыточности. Между тем он особенно хорош в небольших дозах, так же, как Леонид Добычин, к прозе которого отчасти восходит генеалогия коротких текстов Гаврилова.
Книга адресована, как сказано в издательском анонсе, – "ценителям и знатокам русской прозы и литературы, специалистам-филологам и всем интересующимся". Не совсем ясно, чем "интересующимся", но круг ценителей в целом очерчен верно. "Весь Гаврилов" – событие литературы, но вряд ли будет – по крайней мере, в этом объеме – событием книжного рынка.
Идеально было бы учредить для Анатолия Гаврилова что-нибудь особое, специальное. Место в Академии бессмертных он, безусловно, заслужил, но такой у нас нет.
Олег Зайончковский. "Сергеев и городок"
Проблески человеческого в условиях мрачной беспросветности – вот так, укрупнив, хочется выделить главную тему книги. Это можно сравнить с модным телевизионным приемом: показываются картинки повседневности в самых что ни на есть серых тонах, и вдруг – раз – луч света, ожившие краски. Но бывает у Зайончковского и наоборот: сумерки сгущаются, куриная слепота поражает читателя, уже не люди, а какие-то тени, различаемые только по голосам…
Рассказы, названные в совокупности романом, объединяют общее настроение и место действия – городок с каким-то заводиком, котельными, общежитиями; есть еще общий не первого ряда персонаж – некто Сергеев, свидетель всевозможных событий, в чьей памяти они, по-видимому, и запечатлеваются (как бы для нас). Этого Сергеева можно было бы назвать тенью автора, если бы он не погиб в предпоследнем рассказе, спасая старуху в охваченной огнем больнице, и сделал это так буднично, что и подвигом язык не повернется назвать, просто поступок. А может, вовсе и не погиб, кто его знает. В последнем рассказе о нем говорят как о живом.
Автор легко обходится с оптическими линзами – то сфокусирует внимание на ком-то, то собьет фокус. Многое остается "вне резкости", а то и вовсе за кадром.
Лучшие, на мой взгляд, рассказы – "Переезд", "Муха", "Друзья". Читая "Друзей", понимаешь: последовательный реализм (если речь идет об изображении нашей действительности) – это и есть драма абсурда.
Марина Лукьянова. "Документ. doc."
Хор голосов, вернее, разноголосица, почти шум. Говорящие редко слышат друг друга. Главным образом, все произносится в пустоту или, если угодно, "в зал". Но есть и диалоги, похожие на беседы, и базар в чате – когда все и со всеми. Есть сценки, как бы увиденные со стороны.
Центральное событие – взрыв дома (март 2000). Мертвые дети, мясо – опыт шока. И то состояние, о котором говорят в новостях: "Жизнь продолжается" (когда переходят к другому сюжету).
Книга о восприятии катастрофы.
О Боге. По какую сторону Он от нас?
doc. – по сетевой терминологии "расширение"; проблематика книги такова, что предполагает расширение смысла – за пределы собственно текста. Каждый, имеющий свое мнение на тему, становится ее невольным соавтором.
"Мир держится на соплях".
Вся планета – вулкан. "Помпеяне оставили после себя т. н. материальную культуру. Они, кажется, занимались только тем, что ели свою тухлую рыбу, трахались, сплетничали на улицах, сидели в своей госдуме, парились в термах, мучили жен, драли три шкуры с заезжих купцов, мордовали слуг и ходили болеть на стадион".
Очевидна близость к эстетике популярного в Москве "документального театра". Не знаю, ставился ли спектакль по этому тексту. Больше текст похож на обширное драматургическое произведение, чем на роман, что, впрочем, не мешает ему оставаться "романом".
Марина Москвина. "Мусорная корзина для Алмазной сутры"
Родственное этому было у Пелевина – Василий Иванович Чапаев в разговорах с Петькой обнаруживал себя буддистским мыслителем.
Собственно, еще одна альтернативка, но история не государства, не социума, не тем более планеты всей, а домашняя, семейная альтернативная история конкретного рода – на фоне реальных событий страны. Дед рассказчицы Степан Степанович в молодости обрел просветление, с тех пор благотворно влиял на родных и знакомых, ненавязчиво распространяя буддизм. Герои книги Марины Москвиной, трудящиеся страны Советов, задаются вопросами типа: "В чем смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?" (Правильный ответ: "Никакого смысла!") К действительности они относятся с поистине буддистским смирением, воспринимая ее как нечто иллюзорное и недостойное никакого внимания.
Идея и остроумная, и продуктивная. Действительно, допуская приверженность наших предков буддизму, нетрудно объяснить многое проблемное в советском менталитете.
Не чудо ли это? Издательство "София", публикующее книги с претензией на эзотерику, до сих пор умело скрывало свой интерес к юмористическим жестам. Или дело намного серьезнее, чем могло б показаться? Не удивлюсь, если кто-нибудь прочтет "Корзину" как по-настоящему священный текст, а Марину Москвину объявит воплощением Будды.
Марта Петрова. "Валторна Шилклопера"
Трудно определить объект: хочется сказать "сочинение", но нельзя – на титуле указано "нон-фикшн", хочется сказать "дневник", но чей? – а вдруг стилизация? – меньше всего это похоже на роман, но именно как роман данный текст обрел известность по линии Букера (2004). Пожалуй, последнее обстоятельство – попадание, будем считать, "романа" в шорт-лист Букера – и заставляет отнестись к произведению с повышенной серьезностью.
"Вернулась из школы Фрося. Пообедали. Отправили ее делать уроки в нашу комнату".
"Поехали поздравлять Яшку Галкина".
"Поужинали, посмотрели футбол".
"Пили пиво с чипсами и воблой".
"Позвонили из детского журнала. Попросили срочно сделать несколько иллюстраций к стихам. Заказ приняла".
Тихая, размеренная, спокойная жизнь, семейный уют, безоблачность, беззлобность, бесконфликтность, покупки продуктов, ремонт стиральной машины, гости, родственники, друзья, книжки на ночь, журналы. Тур-поездка в Стамбул. И тому подобное. Читать можно с любого места и в любом направлении – хочешь, с начала, хочешь, с конца.
Начинаешь задумываться, не дурачат ли тебя, дневник ли это, то есть документ ли это чего-либо (скажем, "быта культурного москвича начала нового тысячелетия") или же нечто совсем авангардное – вроде музыки того же Аркадия Шилклопера, которую иногда слушает наша Марта-дизайнер вместе с мужем и дочкой? Уж не новый ли "новый роман" с оглядкой на Роб-Грийе? Или то, что у актуальных художников называется нонспектакуляризмом, – утверждение "новой образности" через неприметное, заведомо невыразительное, необязательное?
В общем, благостность, разлитая по тексту, настолько чрезмерна, что ничем иным, как приемом, объяснить ее не умею.
Или вот. По всему тексту рассыпаны выписки из толстых журналов – "Нового мира", "Октября", "Иностранной литературы", а чаще всего из "Знамени". – "Перед сном открыла…" – далее следует указание на открываемое, часто приводится номер страницы, затем идет цитата без комментариев. Логику цитирования понять трудно. Неясно также, практикуется ли в данном случае чтение перед сном в качестве снотворного средства; если да, то когда же записывается цитата – сразу по прочтении или утром? Обращает на себя регулярность выписок. Возникает чувство тревоги, когда в октябрьских и ноябрьских записях не обнаруживаем почему-то цитат из "Знамени". Но ничего, в декабре цитирование "Знамени" возобновляется. Все хорошо.
Ближайший аналог такой навязчивой зацикленности – чай и тектонические сдвиги земной коры в знаменитых "Записках о чаепитии и землетрясениях" Леона Богданова.
Это я к тому, что текст Марты Петровой, быть может, сложнее, чем хочет прикинуться, или я чего-то не понимаю. Пожалуй, второе вернее.
Оксана Робски. "Casual"
Начинал читать с предубеждением. Почему название по-английски? Если так важно назвать по-английски, надо ли тогда давать перевод? Нет, приведен: "повседневное"; хорошо, тогда зачем "Casual"?.. Или такие милые штучки: на передней обложке имя автора оптимистически сигнализирует сразу двумя прописными буквами: ОК ("ОКсана"); реклама на задней обложке пытается меня обольстить "скромным обаянием российской буржуазии". Вот мы и обуржуазились.
Роман, однако, увлек. Во-первых, Робски, как говорится, владеет пером: ловкий диалог, пульсирующий ритм, лапидарная фраза; в этом отношении меня не обманули, роман действительно стильный. Во-вторых, сюжет, который, кроме того что наличествует (уже плюс), еще и достаточно напряжен, к тому же устойчив к размыванию заявленным "повседневным". В-третьих, особых уступок пресловутому "гламуру" я не заметил. Героиня принадлежит определенному миру, на который мы глядим ее глазами. С ней интересно. Ее образ и есть главное – волевая, умная женщина, привыкшая рисковать… Показали бы нам этот мир глазами любой из ее недалеких подруг, вот тогда бы получился в худшем смысле гламур.
Теперь – что трудно принять. Первое: happy end, демонстративный до эпатажа. Имеющая все, кроме любви, молодая вдова встречает принца. Суперзолушка, одним словом. Роман не об этом, и ничто не предвещает такого финала. Но каково? Последняя глава состоит из двух фраз, замысловато набранных в форме кольца: "Костя согласился финансировать этот проект. И все остальные проекты в моей жизни тоже…" Мы рады за Костю и Костину любовь. Наши поздравления. – Второе: роль, которая в этой книге отведена читателю. Повсеместно сопровождая героиню, не отлучаясь от нее ни на шаг – ни в дорогих ресторанах, ни в клубах элитных, ни в кабинетах массажных – я, читатель, в какой-то момент начинаю ощущать себя нанятым телохранителем, которого не принято замечать, но чье присутствие вроде бы необходимо. Работа, конечно, не пыльная, но я на нее не подписывался. Не мое.
Анна Старобинец. "Переходный возраст". Повести и рассказы
Если можно представить что-то среднее между Кафкой и Кингом, то, пожалуй, это и будут фантастические истории Анны Старобинец.
Один из основных мотивов – отчуждение человека от реальности вследствие рокового вмешательства сторонних сил. Едешь в поезде, и вдруг ты – это не ты. Параллельное существование. Сознание, живущее само по себе – вопреки интересам биологического целого.
Другой мотив – может, и не первостепенный, но весьма показательный для миросозерцания писательницы – это порождение человекоподобного из черт знает чего. Брат, например, оплодотворяет сестру "спермой, насыщенной муравьиными личинками", в результате на свет появляются детки, близнецы, живые вместилища для муравьев-паразитов (повесть "Переходный возраст"). Из загадочного субстрата, опущенного героиней в аквариум, вырастает подобие ее погибшего мужа ("Агентство"). Любовью к себе подчиняет героя нечто, вырастающее из бытовой плесени, поразившей не съеденные вовремя щи ("Я жду").
Автору нельзя отказать в изобретательности, умении портить настроение и аппетит. Сюжетные линии – с вывертом. Читать интересно, хочется узнать, чем кончится дело.
Отметим рассказ "Яшина вечность". Казус, приключившийся с незадачливым журналистом, казалось бы, дающий автору повод лишь к социальной сатире, вдруг оборачивается метафорой нового Агасфера.
Александр Гольдштейн. "Аспекты духовного брака"
…в-четвертых, эта книга еще и интересная. (Мисима, Арто, Добычин – вот из того, что нашел для себя; где-то наши пристрастия совпадают.) Читать интересно даже тогда, когда вроде бы не сообщается ничего нового – как, например, в случае с Леонидом Добычиным. Но тут интересно следить за направлением взгляда, интересен выбранный ракурс. Гольдштейн парадоксален. Добычин (тишайший Леонид Иванович!), согласно Александру Гольдштейну, "один из самых патетичных авторов эпохи – пафос притягивает не надрывной восклицательной интонацией, его добиваются одержимостью, вложенной в поступок искусства, чистотой выполнения своей предназначенности". И с этим трудно не согласиться. Апологии пафоса посвящено отдельное эссе.
"Никогда в мире не было так много искусства, и никогда оно не относилось с таким пренебрежением к духу и мировому событию".
Гольдштейн сам патетичен (в том же "добычинском" смысле).
И еще. От Александра Гольдштейна я узнал о причине молчания Саши Соколова. Нет оснований не верить.
Владимир Тучков. "Танцор. Ставка больше, чем жизнь". – "Танцор-2. Дважды не живут". – "Танцор-3. И на погосте бывают гости"
Три романа, едва ли не клоны. В конце каждого – ритуальное воскрешение виртуальных покойников. Интересно, что главы первого романа пронумерованы в двоичном коде, второго – в троичном, третьего – в четверичном. Логично вообразить, что проект предполагает девять романов; тогда нумерация глав последнего в десятичной системе исчисления, нами принятой в повседневности, могла бы символизировать реальность в ее общежитейском (не виртуальном) значении, а весь цикл романов стал бы метафорой всего, что есть и чего нет, то есть всего. Проект "Танцор" будоражит фантазию.
Читать интересно. Особенно тем, кто свой в Интернете. Правда, для чистоты восприятия желательно отрешиться от привычных мотивов. Если надо убить, отчего ж не убить? "Он сделал это!" Это не Достоевский.
Любопытна мысль хакерши Стрелки о существовании волнолоидов – существ, имеющих не атомарную, но волновую природу. Понятна тревога Танцора, ощутившего себя программой.
Познавательное значение романов несомненно. Читатель извлечет полезный урок. Например, о недопустимости открытия файла, "приаттаченного" к сомнительному сообщению.
Никого не жалко. Тех, кого забыл оживить во втором романе, автор оживит в конце третьего.
Жалко, что с развитием Интернета все это быстро устареет.
Геннадий Айги. "Разговор на расстоянии"
В начале страницы глагол: притронься – далее пробел по всему полю – и внизу в столбик: (я)/(ты). Я "пересказываю" стихотворение, точнее законченный фрагмент стихотворения (страницу) Геннадия Айги. "В России публикуется впервые", – сказано в авторском примечании. Самое удивительное, что двадцать с небольшим лет назад я это уже слышал (именно слышал, а не читал). Начинающий стихотворец, я был просвещаем другим неофитом поэзии, считавшим себя нонконформистом. Он что-то говорил о "неофициальной поэзии" ("только между нами, ты понял?"), он назвал необычную фамилию поэта, которую я тут же забыл, но запомнил на годы едва сдерживаемый восторг моего знакомца – и собственно текст: "Прикоснись. Я. Ты." – по крайней мере, так звучал в его устной редакции "лучший верлибр на русском". Мы ехали в трамвае. Различив недоверие в моем взгляде, он сказал: "Ты не понимаешь, это же гениально". Сейчас я думаю, он тоже не читал, но слышал, иначе бы сообщил мне о концептуально важном зримом пробеле и скобках, в которые заключены местоимения. Прошли годы, и теперь этим воспоминанием я констатирую поразительный факт – факт бытования стихов Геннадия Айги как фольклора.
Что касается книги в целом, она превосходно издана. Честь и хвала редактору и со-составителю (вместе с Айги) Арсену Мирзаеву, без которого событие не состоялось бы. Геннадий Айги представлен не только как поэт, но и как эссеист, мемуарист, собеседник, художник. И все это в широком контексте русской, чувашской и европейской культуры – с привлечением богатейшего иллюстративного материала.
Дадут ему Нобелевскую или нет, "культурологического шока" "широким кругам" какой бы то ни было "литературной общественности" все равно избежать не удастся. Шила в мешке не утаишь. В том и проблема. Чтобы воспринять поэзию Айги, нужен фермент, который сейчас у нас в дефиците. Может не получиться. Не схлопотать бы комплекс неполноценности.
А. Нуне. "После запятой"
В предисловии к роману Андрей Битов уверяет читателя, что ничего не знает об авторе, называет загадочную А. Нуне не иначе как "подозрительной", не убежден даже, что это оригинальный текст, а не перевод с латышского (говорит) или молдавского. Да уж не сам ли Андрей Георгиевич решился на мистификацию? Впрочем, перейдя к роману ("по-видимому, принадлежащему женщине"), понимаешь, Битов здесь ни при чем.
А в Интернете об авторе есть все – и как зовут полностью, и где живет, и кто по профессии… Но Интернет нас не касается, мы имеем дело с книгой.
Одно можно угадать сразу, без Битова и без Интернета: роман, который начинается с запятой, наверняка оборвется на полуслове. Не выдержал, заглянул на последнюю страницу, так и есть: "Но скоро они разойду-" Знак переноса. Конец.
Потом узнал, что "они" – это те, кто пришел на поминки. Все мы кого-нибудь хоронили, и, наверное, каждому знакомо это смутное похоронное ощущение: будто умерший видит нас и слышит, грешных, – как мы его и о нем… Вот о том и роман. Как видит и слышит (и предается запредельной рефлексии) молодая художница, мертвая, грубо говоря, или, вернее, некий флюид, представительствующий за нее в иных эмпиреях. О смерти роман.
Если верить А. Нуне, смерть логоцентрична, даже логонавязчива. Слова, слова, слова… "И я вновь нахожусь в водовороте слов, крепко меня опутавших и неожиданно подаривших мне новое существование". Слова "там" означают то же самое, что и "здесь" (а не как у Александра Введенского). И логика "там" та же, человеческая, житейская, вполне земная. Интеллект по крайней мере не пострадал. Наоборот, можно обрести новый дар, в данном случае писательский, – а иначе кто все это рассказывает?