Путешествие в Израиль и обратно
"Мне стыдно рассказывать об этой поездке к дочери. Да, опять подступил страх. Вроде бы, на календаре - восемьдесят третий год, я знаю: никто меня не арестует. Вроде бы, Израиль так далек от Советского Союза. Вроде бы, кругом - свои… Я все это понимаю и - боюсь говорить откровенно. Нет, дочь меня не мучает расспросами. А вот сестра… Никак не дает покоя. Я же выстраиваю мысленно цепочку: у моей сестры - муж, у мужа - тоже сестра, у той - тоже муж, у них - дети… Скажу что-то не так, аукнется очень далеко. Дойдет до Союза писателей! Больше не пустят за границу.
Словом, я держу язык за зубами! Из-за этого, конечно, тоже возникают конфликты. Как-то раз мы с Ошеровичем отправляемся в гости к известному поэту, пишущему на идиш. Тот начинает со мной прямой разговор о происходящем в Союзе. А я… не отвечаю. "Вы что, Йосаде, боитесь меня?" - "Не боюсь. Но мне нечего добавить к тому, что вы знаете сами"…
Мне постоянно кажется: я и в Израиле - под колпаком КГБ."
___________________________
В Израиле й опять вспоминает "человека в черном". Его облик, конечно, трансформируется согласно "времени и моде" - суть остается.
_____________________
"Перед отъездом меня вызвал к себе заместитель министра. Обычно, если за границу отправлялась какая-нибудь делегация, ее инструктировал капитан или майор. Проводил своего рода семинар: что и где говорить, что можно и чего нельзя делать, как реагировать на происки врага. Для меня сделали исключение - писатель. Заместитель министра краток:
- Товарищ Йосаде, я вас хорошо знаю. (Интеллигентный человек, он, наверное, следил за литературой). Надеюсь, что за рубежом вы достойно представите нашу великую страну".
й расслышал за интонацией казенной вежливости скрытую угрозу. Так, конечно, и было.
______________________________
Все это предшествует встрече й с известной еврейской поэтессой Дорой Тейтельбойм и ее мужем.
"…Наш разговор продолжался четыре часа. С одиннадцати вечера до поздней ночи.
Сначала я опять - привычно - неискренен. Хотя разговор неожиданно пошел совсем по другому, чем я предполагал, руслу. Дело вот в чем: мои новые знакомые были коммунистами. Нет, они никогда не видели Советский Союз. Тем не менее, верные своим идеям, стали хвалить СССР. При этом активно ругали Запад! Тут-то я не выдержал.
Опровергаю защитников первой в мире страны социализма, привожу аргументы и… вдруг мысль, от которой холодею: "Что же ты делаешь? Своим друзьям Ошеровичу, Елину ты боялся слово плохое сказать об этой ненавистной тебе империи зла, а тут…"
И - новая мысль: "А ведь они, Дора и Меер, скорее всего, советские разведчики…"
Словом, после того, как мы расстались, я долго ходил сам не свой, все ждал: какие страшные последствия принесет мне моя неосторожность?
Прошло семь лет. Давно я понял, что ошибся. Давно живет во мне стыд - и за свой страх, и за свои подозрения. Знаете, я отправил сейчас письмо Доре Тейтельбойм. Во всем признался. Повинился. Если, конечно, простят".
________________________
Он написал это письмо 25 июля 1990-го:
"Милая, уважаемая…
Ах, дорогая Дора Тейтельбойм, вот так и живем в развороченном мире! Убейте, сделайте со мной, что хотите, но я не знаю, как к вам обратиться. Еще пару лет тому назад все было просто. По Библии все сыновья Авраама были друзьями, по Марксу - даже все человечество - товарищи, а сейчас…
Что сейчас - об этом мы оба, извините за выражение, ни черта не знаем.
Уже несколько недель, как меня мучает желание: послать вам известие от случайно встреченного вами в 1983 году человека. Сказать, что он жив, что все еще пишет пьесы (которые теперь, во время "перестройки", может, легче будет поставить), что он здоров, невзирая на два инфаркта. Еще мне очень хочется сказать вам - сейчас я это уже могу: хотя мы встретились и говорили один-единственный раз, те три-четыре часа, проведенные в вашей тель-авивской квартире, резко вошли в мою память. Даже куда-то глубже, глубже… Вы спросите: почему? Немного терпения…"
Письмо Доре Тейтельбойм. Трудный для старого литератора поступок. Как же он был необходим й во время его подготовки к смерти.
Последняя любовь
О первой своей любви он молчит долго. А последнюю никогда не скрывает. Конечно, это уже не страсть - надо подобрать другое слово.
_____________________
23 марта 1995 г. Его просьба ко мне необычна: "Я задумал новое письмо к дочери. Но уже не могу водить перышком по бумаге. Дорогой мой, можно я продиктую вам эти несколько абзацев, а вы их потом отредактируете?"
Письмо й менее всего преследует цели литературные. Он опять фиксирует новый этап своего ухода из мира.
"Как я живу? Прекратил, оборвал очень многие связи - например, с театрами, издательствами. Ты помнишь, сколько места в моей жизни занимали книги? Оказывается, теперь и они мне не нужны. Бог с ними!"
Круг замкнулся? И все же один человек еще способен возродить в его душе гармонию.
…"По-прежнему моя отрада - Саломея, внучка. Недавно она приходила к нам. Говорили с ней о Боге, о начале начал человеческой жизни. Она понимает все, что происходит со мной. Чувствует остро, как я люблю ее. Глаза ее, будто две кометы. Грустные кометы. Иногда она говорит:
- Дедушка, послушай, как я играю на фортепьяно…
Я слушаю, и в моей голове проносится море мыслей. Мне кажется, Саломея уже теперь хорошо знает, что такое одиночество, хотя ей всего девять лет".
Он узнает в маленьком человеке себя. Узнавание себя в другом - это, как известно, и есть одна из высших форм любви.
______________________
Да! В другой раз: "Когда я пишу пьесу, то мысленно всегда советуюсь с Саломеей".
"Страшнее всего - страх"
Природа страхов. Читал ли й напечатанные в "Иностранной литературе" (еще в 1985 году) фрагменты из книги американца Нормана Казинса "Врачующее сердце"?
Он не пропускает ни одного номера этого журнала, но просит принести - перечтет.
Говорим потом о книге Казинса долго, часа полтора. й прочел Казинса внимательно - думал, разумеется, о себе.
Он сделал в журнале пометки карандашом (за что просит извинить).
Напоминает: в оригинале есть подзаголовок - "Противоядие отчаянию и панике"!
Восхищается эпиграфом (из книги притчей Соломоновых): "Веселое сердце благотворно, как врачество, а унылый дух сушит кости".
_____________________
Подчеркнуто им в тексте: "Я все больше и больше соглашаюсь с мыслью, что под воздействием страха или эмоционального стресса тело начинает производить самоубийственный яд, и этот фактор глубинно содействует началу заболевания, будь то сердечная недостаточность, поражение суставов или даже рак" (стр. 237).
Впервые ли сейчас й делает вывод, что причина его инфарктов - именно страх?
_____________________
Одна из глав книги Н. Казинса называется символично: "Страшнее всего - страх".
Казинс не только литератор, автор многих книг - он профессор в каком-то из американских университетов: читает будущим врачам лекции по литературе и философии. О силе страха Казинс пишет, вглядываясь в конкретные ситуации (он встречался с 260-ми раковыми больными). й отмечает строки: "Меня поразило, что у большинства больных наступало резкое ухудшение, когда они узнавали правду" (стр. 235).
- А ведь о близкой смерти, - говорит й, - тоже можно думать по-разному. Можно - с испариной от испуга. Можно - с азартом: попробую победить. Можно - почти с радостью: наконец-то освобождаюсь от страхов.
Между прочим
Существование каждого еврея, считали наши мудрецы, бесспорно и ясно. Надо только понять: чего хочет от тебя Бог? В чем великое назначение твоей Души? Она, как утверждает Каббала, участвует в акте вечного Творения.
Надо понять это и - следовать своим путем.
_____________________
"Моя беда, - считает й, - в том, что я не сразу разобрался в первом и не был последователен во втором…"
Итог нашего разговора в начале сентября 95 г. Разговор оттолкнулся от деятельности хасидов в Вильнюсе, а пришел к тому, что волнует й больше всего.
Последние страхи
7 ноября 91 г. Они живут в снах й.
"Сон надо сразу записать. Хотя бы несколько слов. Обычно так и делаю. Я, кажется, рассказывал вам: просыпаюсь ночью, беру карандаш… А утром нахожу на бумажке те слова-символы. И тогда уж легко припоминаю.
Но вот мой сон.
…Мы сидим за большим столом. Огромная компания. Все едят рыбу. Да, копченую рыбу. Едят торопливо, подхватывают руками и сразу отправляют в рот. Я тоже спешу. Дело в том, что во дворе нас ждет автобус (слышно: включен мотор), всех должны отвезти куда-то. А мы не можем оторваться от рыбы - очень вкусно!
Шофер автобуса все время сигналит: пора… Сигналы становятся резче. И вот уже мои сотрапезники не выдерживают: хватают рыбины со стола, кладут в сумки, портфели - у кого что есть. Наконец, все торопливо уходят.
Я остаюсь один. На столе лежит еще маленькая рыбешка. Прячу ее в свой портфель, нет - в целлофановый пакетик. Тоже выхожу на улицу…
Я опоздал! Автобус уже уехал".
- Вы пытаетесь расшифровывать сны?
Он (полушутливо, полусерьезно):
- Конечно. Я специалист. Фрейд! А все сонники - это ерунда.
- Так как же вы расшифровали свой сон?
- Еще не расшифровывал. Но ведь тут простой случай: смысл сновидения очевиден. Я отстал, отстал. Другие берут от жизни все, что можно, а я отстал. Мой автобус ушел… Между прочим, этот мотив повторяется в моих снах в нескольких вариантах. И всегда я остаюсь один".
_______________________
Называю этот страх й "страхом напрасно прожитой жизни".
_________________________
Вечное его опасение: "Вдруг так и не состоюсь как писатель?"
Последний страх? Он мучает почти беспомощного старика. Терзает сильнее всего. Поэтому й перебирает мысленно - один за другим - замыслы нескольких пьес. "Вдруг большая удача?" И тогда он оправдает пропавшие годы…
Этот страх самый стойкий. Несколько лет назад й "ушел в ложу", куда не впускают внешние раздражители. Но все же он проанализировал ситуацию не до конца. Не подумал, что этот страх останется. Его трудно заметить - легко перепутать с естественным чувством авторской неудовлетворенности.
________________________
18 ноября 91 г.
- В молодости мое отношение к смерти легкомысленно. В молодости (если человек здоров) сознание отталкивает мысль: я умру. И даже если думаешь об этом, то подобно герою Толстого: все умрут, только не я.
Теперь смерть рядом. Боюсь ли ее? Боюсь: не успею завершить свой еврейский цикл. Другого страха нет. Вообще нет чувства: смерть - страшно. А боязнь не успеть растет с каждым днем. Ведь мне восемьдесят. В мои годы мало кто писал. Может быть, Бернард Шоу, Ибсен… Нет, Ибсен не дожил до восьмидесяти. Потому не хочу рисковать, хотя эксперименты так необходимы в литературе. Только ведь я отдаю целый год работе над пьесой, го-о-д…
_____________________________
Эти, последние, страхи покидают й внезапно - вытесненные болью, усталостью от борьбы с болезнью и мыслями о скорой - уже совсем реальной - встрече со смертью.
"Я перестал думать о пьесе. Закончу или нет? Какое это имеет значение?" (15 октября 95 г.)
Прощай, Дон Кихот!
23 сентября 95 г. На самом краешке жизни человек торопится уладить земные свои дела.
й не волнуют проблемы имущественные. Ему бы - дописать, додумать.
И вот замечаю: что-то новое появилось в последнее время в его отношении к отцу.
Если говорить точно, отношение это менялось в течение десятилетий. Ненависть (в отрочестве), презрение (в юности), неприятие социальной позиции - "эксплуататор" (в молодости)… Потом - долгие годы - глухое раздражение, в сути которого непросто разобраться.
Как ни странно, весь этот калейдоскоп чувств отражен в наших беседах, в письмах й к сестре и дочери. Погружаясь в прошлое, он как бы живет там: реагирует на людей и события не из "сегодня" - из давно растаявшего "вчера".
____________________
22 декабря 93 г.
"…О времени и месте убийства (отца. - Е.Ц.) я кое-что выяснил после войны, но какое-то мистическое чувство не позволяло узнавать больше об этом трагическом событии. Я боялся. Ужасной правды? Нет! Так чего же? Не знаю. В общем, что-то я понимаю, но словами выразить бессилен. Факт тот, что пробегали десятилетия, хотя голос совести все чаще настойчиво требовал: "В конце концов, должен же ты узнать!" - Этого я сделать не осмеливался".
Перечитывая сейчас письмо й к дочери, думаю: что же все-таки было причиной такого промедления? Неужели обиды (детские, юношеские - не прощенные, не смолкающие в нем) подсознательно заставляли й откладывать поиск убийцы? Или напротив: собственная вина перед памятью отца подталкивала й вновь и вновь искать в прошлом раны, нанесенные отцом? Он растравлял эти раны, не давал зажить. Искал для себя оправдания.
______________________
6 февраля 95 г. Образ отца явно мифологизируется й. А раз так, то к этому персонажу (наполовину уже литературному) он становится снисходительнее.
Терпимость объясняется и другим. Давно уже й старше отца. Тот погиб в пятьдесят три. Сыну теперь на тридцать лет больше.
_____________________
Отец воспринимается как сверстник. И ошибки его кажутся мельче, незначительнее. И сходство между ними, которого сын так пугался всегда, представляется почти очевидным.
В конце пути й с удивлением подмечает: в сущности, они оба жили одинаково - в плену иллюзий. Да, да, "выходит так, что и я, и отец были оба обмануты и других обманывали…"
Ему - й опять удивлен? - хочется даже защитить отца. Правда, от кого? От себя.
_________________________
4 апреля 95 г. Примечательна настойчивость, с какой й приводит в наших разговорах совсем другие, чем раньше, подробности собственного детства.
Раньше:…Ругань между отцом и матерью, которая сверлит до сих пор его уши… Отец во время их ссоры бросает в маму горящую свечу…
Теперь:…Ссор в нашем доме не было…
Раньше:…Почти каждый вечер отец бил нас, детей… Болела не сама боль - обида…
Теперь:…В детстве я не знал, что такое "кулак"…
Прежде, вспоминая об отце, й часто видел перед собой его покрасневшее лицо, нервно трясущиеся руки (так выглядит отец вечерами, когда играет в карты и - проигрывает). Иногда вспоминал даже не лицо - его фигуру на городской улице: ни от кого не прячась, отец открыто идет к Еве.
Теперь й отказывается кого-либо судить. Да и грехи отца - они ведь не больше, чем его собственные, чем грехи всех других - грешных - сынов человеческих.
Так, при трезвом свете смерти вдруг меняется для й образ отца. Нет, это уже не озлобленный неудачник. Это человек, который родился и живет не там, где должен был родиться и жить. Он сентиментален, романтичен, готов всегда откликнуться на чужую беду.
Его трагедия - обычная трагедия провинциального Дон Кихота.
Из последних рассказов
13 октября 1995 г. й вздыхает: "Ах, как жаль, что многое я все-таки не успел рассказать вам!"
Говорю: еще не поздно. Прислушивается к себе. И отвечает мне не сразу - из какого-то своего далека: "Нет, поздно. Совсем поздно. Но все-таки попробую кое-что вспомнить".
_________________________
Символично: он рассказывает о двух женщинах, которые когда-то любили его. Прощается с ними, хотя ни той, ни другой давно нет на свете.
Опять - любовь и смерть. Рассказы й подводят черту под этими темами в наших беседах.
___________________________
"Я сам не знаю, почему так долго молчал о своей первой любви. Вернее, иногда я упоминал про начало этой истории, но никому и никогда - про развязку.
Ее звали Тереза. Тогда было ей пятнадцать, мне - шестнадцать лет. Мы стояли, что называется, на разных полюсах жизни. Я еврей, она - наполовину литовка, наполовину - полька. Я - сын богача, ее отцом был пьяница, доведший семью едва ли не до нищеты.
И мы понимали: нашу любовь надо прятать от всех. Мы встречались где-нибудь за городом, или - в парке, в темной аллее, или - под мостом, куда, кроме нас, никто, кажется, не забредал.
Тереза была веселой и капризной. Впрочем, цель ее капризов была проста: ей хотелось, чтобы я ее успокаивал. Все наши встречи состояли из игры и - любви. Терезу переполняла веселая энергия. Она обычно не шла - летела. Едва ли не в прямом смысле слова. Я догонял ее. Извинялся за мнимые обиды, целовал. Тереза открыла мне ту любовь, которая приносит только удовольствие. Этого мало? Раньше мне казалось: любви без духовности не бывает. Но, наверное, я не точно представлял самое это понятие - духовность.
Однако вернусь к истории своей давней любви. Вскоре я уехал в Каунас. Тереза осталась в нашем городке. После войны я искал ее. Но Тереза исчезла. Бесследно.
Весточку о ней я получил неожиданно. Сравнительно недавно, лет пятнадцать тому назад. Позвонила какая-то женщина:
- Ваша Тереза на днях умерла.
Я едва выдохнул:
- Как так?
Оказалось, перед войной она вышла замуж. Во время оккупации муж Терезы сотрудничал с немцами. Вроде бы, даже участвовал в убийствах евреев. Они разошлись. Оставшись одна, Тереза спилась - болела душа.
Ее поместили в психиатрическую больницу - сначала в Калварии, потом - в Вильнюсе. Здесь она провела десять лет. Были периоды, когда чувствовала себя нормально. Тогда работала на больничной кухне. Рано или поздно болезнь подступала снова, и Терезу отправляли назад, в палату.
Однажды она рассказала больничной подруге о нашей любви.
- Йосаде? Да ведь он писатель! Живет в Вильнюсе.
- Знаю. Видела его статьи, книги, - ответила Тереза. - Но я боюсь поднять телефонную трубку.
Она запретила это и подруге.
Телефонный звонок у меня дома раздался слишком поздно.
Я долго не мог прийти в себя. Как же так? Моя Тереза жила рядом со мной, страдала, была лишена, может быть, самого необходимого.
Я так легко мог облегчить ее участь - приносить передачи, давать деньги (кстати, главный врач больницы был добрым моим знакомым). Но гордость всегда преобладала в характере моей Терезы.
На кладбище мы отправились вместе с позвонившей мне женщиной. Конечно, я принес Терезе цветы. Нанял потом какого-то человека, чтобы он привел в порядок могилу. Кажется, никогда в жизни я так не плакал. Навзрыд.
Был ли я еще у Терезы? Нет. Я боялся. Боялся себя самого".
________________________
И еще один портрет набрасывает он торопливо. Своим глуховатым, едва слышным уже голосом:
"Моя бабушка - со стороны матери - считала всегда: я самый умный человек в нашем городке! Может быть, потому что я был очень похож на нее?
Бабушка относилась ко мне как ко взрослому. Я писал под ее диктовку письма. Я сидел возле нее за обеденным столом.