X
Клавдии Филипповне с ее молодым мужем и малыми детьми было не до Кати, а когда дочь вышла замуж, она и вовсе почувствовала себя полностью свободной от родительских обязательств, тем более что мужья у них были однолетки, – это обстоятельство как-то особенно уравнивало мать и дочь.
Что касается отца, то он не забывал о Кате, не порывал связей. Три-четыре раза в год Сергей Петрович присылал ей тридцать-сорок рублей, реже – письма, каракули химическим карандашом на лиловых бланках охотинспекции, в замусоленных конвертах. Письма, пахнущие чабрецом или полынью, – обычно он клал между листками душистую веточку чабреца или крохотную метелку цитварной полыни – как привет из далекой степи, как знак своей свободы.
Когда Катиному сыну было месяцев пять, Сергей Петрович даже приезжал к ним на Север – проведать дочь, увидеть внука, познакомиться с зятем. Приезжал не с пустыми руками – внуку привез волчью шубку на вырост, а дочери и зятю по волчьей шапке-ушанке. К сожалению, шапку Катя забыла при своем бегстве, а в шубке Сережа щеголял всю минувшую зиму – она ему уже в самый раз.
Сергей Петрович сильно переменился, в нем появилась уверенность человека на своем месте, от всего его облика веяло надежностью. Так что если раньше о нем можно было сказать "маленький", то теперь само собою просилось слово "невысокий", если раньше – "полный", то теперь – "коренастый". Катя знала его молчуном, а теперь он вдруг так разговорился, что любо-дорого послушать. В первый же вечер, не дожидаясь расспросов, стал рассказывать зятю о своем житье-бытье.
– Всю жизнь то на тракторе, то на экскаваторе работал. Целый день сидишь в масле, в грохоте. Тишины захотелось. Волк воет – тишину не портит. Она еще слышней как будто делается. Здоровье хуже было, сейчас розовый стал, а то был желтый… За волками ходишь – терпение имей, все узнать надо, и где он днюет, и где ночует. У меня к этому делу всегда душа просилась! А узнал я их ближе, когда канал Дзержинского рыл на экскаваторе, – это от Аграханского залива до Гребенской тянули. В одном месте два волка сто десять голов зарезали, а съели всего две, это у них замашка такая. Недаром чабаны говорят: резал бы он по одной, так мы бы ему сами подносили. После этого случая я с экскаватора слез и в егеря уехал бесповоротно. Большой урон животноводству, охотничьему хозяйству, особенно свиной молодняк рвут.
Вот, оказывается, в чем дело, а Катя была уверена, что уехал он в Казахстан, ушел в егеря, потому что его жена бросила, то есть ее, Катина, мать.
– С капканом как с малым дитем носишься, все время их переставляешь, маскируешь. Капканы охранять надо, чтобы скотина не попала, а если сам попадется, то чтобы не жаловался долго, не тревожил своих приятелей. А то он, как попадет, жалуется, кричит. Поэтому и ночуешь недалеко, чтобы его услышать… Интересные случаи? Отчего же, бывало, всякое разное бывало. Один случай был такой. Нашел я в камышах выводок, на бугорке они устроились, а кругом вода. Ставлю капкан, спешу, думаю, придут вот-вот. Слышу издали: иу-иу! – свинья отзывается, и ближе – иу-иу! Чалап, чалап по водичке. Думаю, дай стрельну. Присел за белоголовник. Осока уже колышется. Вот-вот спина покажется. Глядь, а то волк и волчица, а за ними молодежь. Свинью ведут крупную под конвоем. Это они для молодежи стараются, тренировать ее, значит, будут, натаскивать. Меня увидали – свинья в сторону спасаться бросилась, волки в камыши враз макнули. Я и стрельнуть не успел. Зато спаслась свинья от издевательства… Бывали случаи, и ногу отгрызает. Вот однажды поставил я капканы. Неделю постояли. Ничего не приловил. Думаю, сниму. Все капканы просмотрел, а крайнего нету капкана. Гуляет он с ним. Я капканы не забиваю, потому что если он забитый, то ему деться некуда, и он сразу соображает ногу себе отгрызть. А так – гуляй, пожалуйста, далеко не уйдешь, капкан шесть кило тянет. И точно, обсмотрел я метров двести по лознячку, нашел его. За вербу зацепился, стоит, сгорбился весь. Меня увидел – как дернется и убежал. Подошел к капкану, понял – перегрыз-таки. Он ногу грызет с-под капкана, споднизу, капкан захватывает сильно, лапа у него омертвевает… Волк, который ногу отгрыз, уже никогда в жизни не попадется снова в капкан. А нога приживает, сколько их, инвалидов, видал…
Вроде бы Катя и слушала вполуха (она не высыпалась уже пять месяцев, ее покачивало от истощения сил, и перед глазами то и дело вспыхивали радужные круги), а рассказ отца врезался в душу, отпечатался в ее памяти буква в букву. Она почувствовала себя самою в капкане, ощутила его холодное, защемившее сердце железо.
С тех пор Катя частенько возвращалась в мыслях к капкану, пока не решилась наконец вырваться и убежать, не решилась сделать сына своего безотцовщиной. Плата за ошибку молодости была не маленькая, и Катя чувствовала себя кругом виноватой: и перед бывшим мужем, и перед сыном, и перед людьми. Она была из тех, кто ищет виноватого не на стороне, а в себе. Она никого не осуждала – ни мать, ни отца, ни своего бывшего мужа, – каждому из них находила оправдание, а себя казнила томительными ночами в хибарке на берегу моря.
XI
"…Он встретил на пути своей юной жизни донну Лауру и полюбил Ее великой любовью, приобщившей Ее к лику Беатриче и славнейших женщин мира. В тот год, в шестой день месяца апреля, в пятницу страстной недели, слушал он утреннюю службу в церкви Сэн-Клэр, в Авиньоне; и вот, когда, отстояв службу, вышел из церкви на площадь, глядя на других выходящих, то увидел донну Лауру, дочь рыцаря Одибера, юную супругу синьора Уго, коего достойный, но обычный образ не удержался в памяти потомства…"
Катя потянулась всем телом, едва приподнимаясь с кровати, и положила раскрытую книгу на стол, застеленный вытертой цветастой клеенкой.
"…коего достойный, но обычный образ не удержался в памяти потомства…" Последняя строчка еще плыла перед глазами, еще теснились в душе образы, навеянные чтением: быстрый и горячий взгляд кареглазого синьора Франческо, солнечный взор Лауры из-под черных, как эбен, ресниц, сумрачная сень церковного портала, и "холодная грязь узких улиц, и все люди, шедшие в них посередине, и вся их жизнь, весь быт, все дела и чувства". Катя еще была там – в никогда не виданном ею весеннем дождливом прованском городишке, – а мысли ее уже потянулись к Георгию, к ее любви, к ее жизни…
А ведь и они с Георгием впервые увидели друг друга шестого апреля, в пятницу. Это совпадение поразило Катю. Да, именно в шестой день месяца апреля, в пятницу страстной недели, дождливым утром (дождичек сеял мелкий-мелкий, отец называл такой – "мигичка") явилась она застраховать его жизнь.
Катя засмеялась своему неожиданному открытию, и на сердце у нее сделалось так легко, чисто, празднично, и так захватило дух, как будто ясным солнечным днем взглянула она вдруг с высокой-высокой горы и открылись ее взору пути-дороги во все концы: в золотистой дымке, радостные, призывно веселящие душу большой надеждой.
За тонкой поскрипывающей стенкой из ящичных дощечек неустанно бухало море. Бух! Бух-бух! Бух – словно бил в огромный бубен мягкой ладонью скучающий творец, равнодушно прислушиваясь в паузах к прострельному, беглому шипенью прибойных волн, к шороху их отлива по песку, к заунывному голосу полдневного жаркого ветра "Магомет", дующего на город и побережье сбоку, с юго-запада, из обуглившихся глубин прокаленных до соляных пятен, растрескавшихся, как туркменские такыры, черных земель.
В зеленоватой полутьме хибарки серебряно поблескивало маховое колесо ручной швейной машинки "зингер" – рядом с ней Катя и положила на стол раскрытую книгу. От воздушного вороха шитья сухо пахло краской еще не стиранного ситца, его тугими рулонами, фабрикой.
Швейная машинка всегда выручала Катю. С ее помощью везде, где были женщины, она быстро становилась особо важным лицом. Так было и в гарнизоне, так стало и здесь, в поселке самовольщиков, и на Катиной работе в Госстрахе. У нее был прирожденный вкус к шитью и кройке, настоящий божий дар, и в придачу к нему – золотые руки, да еще секреты и навыки, переданные Бабулей. Катя часто шила без готовых выкроек, фантазируя по ходу дела, и почти никогда не ошибалась в своих расчетах. "Иди учиться в текстильный, из тебя получится классный модельер", – не раз говорила Вера Георгиевна, понимавшая толк и в шитье, и в людях. "Обязательно, я так и думаю", – охотно соглашалась с ней Катя, уверенная, что так оно и будет: после десятилетки поедет она учиться в Москву в Текстильный институт. Поехала… через Москву проездом… Ладно. Чего горевать о потерянном. Худо-бедно, на кусок хлеба себе и сыну она всегда заработает. А это не так уж плохо во все времена.
"…коего достойный, но обычный образ не удержался в памяти потомства…"
Шестого апреля, в пятницу, пришла она застраховать Его жизнь…
С высокого темноватого неба раннего апрельского утра сеял светлый дождичек, мелкий-мелкий, как водяная пыль, – "мигичка". Свежо и крепко пахло талыми водами, последним снегом; его ноздревато-серые, слежавшиеся полосы и пятачки еще прятались в складках пробуждающейся земли, еще таили обморочное беспамятство зимнего сна, еще на что-то надеялись. Весна в тот год выдалась удивительно поздняя для здешних мест, затяжная, с сумасбродными вихрями, швыряющими снежные заряды в лицо, с долгими морозными утренниками, с гибельной бескормицей для скотины, для зверей и птиц, зимующих в этих краях.
Подойдя к дому Георгия, Катя не сразу вошла в подъезд, а долго стояла под его козырьком и смотрела во все глаза на лошадь и жеребенка у железного мусорного бака. Старая кляча с продавленной спиной, торчащим крестцом, выпирающими ребрами, с полуоторванной подковой на задней левой ноге была похожа на нищенку – не наглую поездную побирушку наших дней, вымогающую на водку, а настоящую стародавнюю, голодных времен, собирающую милостыню только ради поддержания своей жизни и жизни своих близких. Переступая вокруг мусорного бака, цвякая об асфальт полуоторванной подковой, старая решительно и брезгливо вытягивала из отбросов мягкими черными губами кусочки хлеба, отбрасывая в сторону пустые консервные банки, обрывки полиэтилена, скомканные газетные листы. Жеребеночек тоже норовил ухватить свое, но старая упорно загораживала от него ящик крупом, как будто не желая, чтобы и он приноравливался к унижению. Выхватив четверть буханки серого хлеба, она тут же отдала свою добычу малому, а он стал валять ее по мокрому асфальту носом, подталкивать губами, общипывая, объедая со всех сторон.
"Господи, до чего дожили – выпеченный хлеб бросаем в мусорки, а скотина голодная!" – в сердцах подумала Катя, и так жалко стало ей побирушек, так запеклось и стеснило в груди, что захотелось приласкать, расцеловать глазастого, тонконогого с белой звездочкой во лбу, приободрить старую, извиниться перед ней за всех тех, кто оставил их без корма, обрек на нищенство.
Направляясь к ним, Катя уже ступила из-под козырька подъезда, но в это время во двор с хозяйской степенностью вбежала большая пятнистая собака. Зарычав на гостей, она повернула к мусорному ящику. Лошадь, подталкивая впереди себя мордой жеребенка, цвякая об асфальт полуоторванной подковой, покорно пошла прочь, и скоро они скрылись за углом соседнего дома. Собака, подбежав к мусорному ящику, села на задние лапы, подняла лохматую морду кверху, гавкнула пару раз для острастки и занялась поисками у себя на брюхе блох, – судя по всему, она была сыта, и в этом смысле мусорный ящик ее нисколько не интересовал. "Вот так все в жизни!" – с горькой усмешкой подумала Катя, вспоминая известную пьесу Лопе де Вега "Собака на сене", в которой ей приходилось играть в интернатском драмкружке роль Дианы.
Дом Георгия Катя выбрала среди других домов потому, что он был самый добротный. Но почему из двух квартир на лестничной площадке она предпочла именно его квартиру, объяснить не могла даже себе. Иногда казалось, что подсказало сердце. Но это неправда. Сердце ее в ту минуту принадлежало бедному жеребенку и его голодной матери. Она думала о том, как хорошо было бы накормить их овсом – благородной лошадиной пищей, а потом вычистить, вымыть и поставить в теплой, пропахшей душистым сеном конюшне. И еще у Кати была задача: выполнить разверстанный на нее в Госстрахе квартальный план по страхованию граждан. Выполнить и, не мешкая, вернуться к своему Сереже, оставленному под присмотром сердобольной соседки, тетушки Патимат.
Однако, так или иначе, она позвонила в Его дверь…
Потом она иногда думала: а что, если бы Георгия не оказалось дома и открыла его жена? И не находила ответа… только всякий раз начинало противно посасывать под ложечкой, словно образовывалась в душе воронка.
В свои двадцать два года Катя сумела внушить себе, что она уже почти старуха, что жизнь ее пропала, что единственный смысл существования – вырастить и воспитать сына. Она почти не следила за собой, отдавая все силы строительству домика, Сереже, шитью на машинке – многочасовому, изо дня в день, изнуряющему до обмороков, до того, что начинала бежать перед глазами искристая цветная лента. Шитье давало деньги, притом быстрые, живые. Катя брала за труды умеренно, и от заказчиков отбою не было. Поэтому она и не выполняла госстраховский план, поэтому и выбралась из дому в то апрельское утро раньше раннего – в надежде застать людей до работы, взять их, как говорится, тепленькими. И ведь действительно взяла, Георгия так просто застала без штанов…
Катя улыбнулась своим воспоминаниям, и мысли ее сами собой переключились на только что читанный рассказ. Она подумала, что у Франческо, как и у ее Георгия, тоже было двое детей, да и Лаура не оставила безликого синьора Уго без безликих наследников.
Катя упивалась чтением с девяти лет, с тех пор как прочла впервые поразившего ее воображение "Робинзона Крузо", и всегда связывала свою жизнь с жизнью литературных героев. Они занимали ее не меньше живых людей, они были в ее одинокой душе и в памяти наравне с реальными знакомцами. Катя зримо помнила следы Пятницы на мокром песке острова, бисеринки холодного пота на темном пушке верхней губки умирающей в родах княгини, черное солнце над головой Григория и многое другое, что вошло в ее жизнь из книг и навсегда материализовалось в ее сознании.
Вольное посещение в Госстрахе, то, что Катя не была привязана к конторскому стулу, позволяло ей здраво располагать своим временем, а не тратить его бессмысленно, как тратят многие мужчины и женщины, куря целый день до одури в своих присутственных местах, обозначая движение на месте. Катя понимала, видела, что один энергичный и заинтересованный человек вполне может заменить пятерых незаинтересованных. Но что делать тогда с оставшимися четверыми, она не знала. Неужели их в безработные? Так вроде нельзя, нет у нас безработных и не должно быть… "Интересно, что думает по этому поводу Георгий? Вчера тетя Патя предупредила, что если буду шить "кому попало", то на меня "заявят". Оказывается, это нельзя – шить. Нужно разрешение фининспектора, нужны какие-то отношения с фининспектором, какие-то бумажки, только тогда можно. А так – нельзя. А чтобы машинка стояла, чтобы пропадало втуне мастерство и время, чтобы люди оставались без обновы – это можно, для этого не нужно никаких бумажек и разрешений. Получается: на пользу нужна бумажка с печатью и подписью, а на беспользье не нужно ничего".
Построив домик, Катя зареклась, что не будет больше шить, – надоело, устала, вымоталась. А теперь снова взялась за свое ремесло. Раньше, до знакомства с Георгием, ей было все равно, в чем ходить, ее нисколько не смущали ни вытертая кроличья шубка, ни облезлая шапка, ни войлочные боты "прощай молодость", так было даже лучше – меньше приставали на улице. А сейчас она думала о будущей, еще далекой зиме со страхом: летом хорошо – летом все по одежке равны, а зимой… вдруг они дотянут свои отношения до зимы! Как она тогда покажется зимой Георгию, в чем? Нужно было во что бы то ни стало купить материал на приличное теплое пальто (ветры здесь дикие), сапоги, хороший пуховый платок или меховую шапку. Все это обойдется в копеечку – тут и годовой зарплаты агента Госстраха не хватит. Так что строчи, машинка, шибче-ка, строчи на всю катушку – больше надеяться не на кого! И самое главное – есть для работы время. Сережа, слава богу, целый день в садике. Молодец Георгий, сказано – сделано. Когда надоедает наметывать и строчить, Катя позволяет себе поваляться двадцать – тридцать минут на своей жесткой (с досками вместо пружинной сетки) широкой кровати, почитать. А когда крутит ручку машинки, все думает и думает об одном… о Георгии, о его сухих, чутких пальцах, о небольших аккуратных кистях рук, о светлых глазах, об улыбке, от которой, чудится ей, становится светлее не только у нее на душе, но и во всем свете. Сейчас ей представляется, что она знала Георгия всегда, а ведь с того дня, как она увидела его впервые, прошло немногим более года.
Шестого апреля, в пятницу, она пришла застраховать Его жизнь…
От смущения и вдруг пронизавшего сердце тревожного горячего тока она почти не запомнила Его. Почти не запомнила, но думала о нем постоянно. Навязчивость, с которой не уходил он из памяти, даже пугала – было в ней что-то необъяснимое, мучительно прекрасное и вместе с тем тяжело подавляющее ее волю, заставлявшее ее безотчетно бродить иногда по утрам у дома Георгия, ловить издали жадным, воровским взглядом Его, выходившего из подъезда за руку с маленькой дочкой. Они направлялись неспешно к няньке, а она кралась за ними по другой стороне улицы, метрах в семидесяти, в любую секунду готовая отпрянуть в подворотню, встать за дерево, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Она не искала встречи с Георгием, она боялась ее, как боятся неподготовленные ученики трудного экзамена, ей было довольно и того, что раз в полтора-два месяца она наблюдала за ним, вот так крадучись следом по улице, обмирая от страха, что вдруг он оглянется и узнает ее, и одновременно страстно желая, чтобы он обернулся, узнал, заговорил. Сколько раз долгими зимними ночами она представляла эту встречу: "Ах, это вы! Очень рад вас видеть!" И дальше воображение почему-то автоматически отказывало, и в душе возникало тупое, ноющее чувство обреченности, ощущение ее, Катиной, незначительности, убогости, бездарности, бедности, особенно ярко видимых при сравнении с Георгием, шагающим легко и свободно, с широким разворотом плеч, в дорогом темном пальто и светло-серой фетровой шляпе. Так продолжалось долго, почти год, до тех пор, пока нынешней весной не появился он вдруг на пороге ее мазанки. Он явился с намерением снести поселок самовольщиков, а кончилось тем, что устроил Сережу в детский сад. С того дня она перестала следить за ним по утрам и почему-то надеялась, что теперь он придет к ней сам. Переживала, что не понравилась Георгию, мучилась, но почему-то надеялась: как-то так блеснули в полумраке хибарки его глаза в последний миг, что-то ей показалось… Понадеялась и не ошиблась… Пришел. Придет ли еще? Если бы она знала… Ах, будь как будет! Сейчас она вполне счастлива и тем, что уже было тем, что уже ее на веки вечные, что никто не отнимет и не переиначит, что останется в ее сердце и памяти как собственность, как часть ее жизни.