Проплакав, промаявшись всю ночь под бременем вдруг обрушившейся на нее беды, рано утром Надежда Михайловна положила себе на воспаленные веки ватные примочки из крепчайше заваренного чая и трезво взвесила ситуацию. По размышлении получалось, что, как ни горько ей это сознавать, лучший и, пожалуй, единственный способ сохранить мужа – делать вид, что ничего не произошло. А может, и действительно там ничего важного? Просто интрижка с какой-нибудь молоденькой шалавой. Мужчина он видный, на него так и зыркают глазищами… Нужно тихо, спокойно выждать, выяснить все, а потом уж переходить к действиям. Только спокойствие, только хладнокровие спасут ее, другой защиты нет: парторганизацией его не удержишь – он ведь бешеный… тихий-тихий, а уж если на него что наедет… будет стоять насмерть; а молодость ушла и не воротишь, и не приманишь ею, под глазами гусиные лапки, на ногах вены. Так уж обидно устроена жизнь: обоим по тридцать три – он мальчик, а она давно уж не девочка, из чего и надо исходить. Надо смотреть правде в глаза. И зачем она все эти годы командовала им, понукала, дергала по пустякам! Такое ведь кому хочешь надоест… Сердце Надежды Михайловны противно ныло от страха, от сознания собственного бессилия перед надвигающейся опасностью, и главное – оттого, что принятое решение так жестоко противоречило ее наступательному характеру, а предстоящая ей круговая оборона так не вязалась со всеми ее привычками и представлениями о жизни. Сняв примочки, она долго смотрелась в зеркало и, тяжело вздохнув, окончательно утвердилась в правильности своих выводов: спокойствие и молчание, главное – не принимать поспешных решений…
Ужинали молча.
Георгию было неловко за свою недавнюю вспышку, и он бы, возможно, извинился, но еще предстояло врать насчет завтрашней его командировки, и это удерживало, стесняло, как будто бы он был зажат между концами рогатины.
Надежда Михайловна делала вид, будто не было их столкновения в коридоре, но в то же время и не расспрашивала его о ночной поездке на Новый водовод – не хотела рисковать.
Так и стучали вилками в тишине, как будто все до такой степени хорошо, что и говорить не о чем.
– Завтра я уезжаю в командировку, дней на шесть, – наконец собрался с духом Георгий.
– Да-а… – Надежда Михайловна как ни в чем не бывало продолжала есть жаркое с картошкой, даже на спросив его, в какой город он уезжает. – Извини, – сказала она, отодвигая от себя пустую тарелку, – белье, носки, рубашки отложу на софу в гостиной, что-то болит голова. Ты едешь с утра?
– Во второй половине дня.
– А-а, ну все равно. Утром я не смогу тебя собрать, мне рано с Лялькой… – Куда ей с Лялькой, она так и не сказала, прошла в спальню, плотно прикрыла за собой дверь.
Когда Георгий проснулся на другой день, ни жены, ни дочери дома уже не было. На софе в гостиной лежали три свежие, выутюженные рубашки, две смены белья, три пары носков – все честь честью. Укладываясь, Георгий с сожалением подумал, что не успел расспросить Ляльку насчет отцовой палки, но зато как хорошо, что нет Надежды Михайловны, – не надо придуряться в прощальной сценке, не надо лишний раз врать, отводить глаза.
Дожидаясь приезда Искандера, Георгий обошел все мусорные баки в ближайшей округе – палки там не было. Конечно, откуда было ей взяться в мусорных баках, когда она торчала между корявых веток белолистного тополя над его головой. Но люди так редко поднимают голову, особенно когда что-то ищут.
Просматривая утреннюю служебную почту, Георгий попросил секретаршу вызвать к нему нового начальника Водканалтреста (Гвоздюк сдался без боя – написал заявление об освобождении его с работы по состоянию здоровья прямо в кабинете Калабухова); и еще он попросил соединить с Ивакиным – новым директором того самого завода, возле которого утонула когда-то в смоле корова.
С Ивакиным секретарша соединила его моментально.
– Здравствуйте, Георгий Иванович! – бодро приветствовал Ивакин.
– Привет. Еще раз поздравляю тебя с назначением. Ну как, входишь во вкус?
– Помаленьку. Хозяйство большое, сами знаете.
– Давай-давай, я очень рад, что назначили именно тебя, – памятуя о "своих людях", восторженно говорил Георгий, – не сомневаюсь, что справишься, тебе еще не такое по плечу! И имей в виду: ко мне – в любое время дня и ночи для тебя двери всегда открыты. Имей в виду.
– Спасибо, – польщенно и растерянно пробормотал Ивакин, а он-то думал, Васильев его недолюбливает, и уже переживал о том, как будет плохо, когда уйдет Калабухов и на его место сядет Георгий. А оказывается, – это к лучшему!
– Я по делу, – сухо сказал Георгий.
– Да? – насторожился Ивакин.
– Тут твой председатель бюро народного контроля прислал мне цидулю насчет вашей заводской столовой. Слушай, зачитываю:
"Разнарядкой треста столовых и ресторанов столовой № 22 для обеспечения нормального питания рабочих, ИТР и служащих завода занаряжены для поставки ежедневно нижеследующие мясопродукты:
гуляша – сто порций,
рагу – сто порций,
шницелей – сто порций,
фарша – восемьдесят килограммов,
супового набора и костей – по потребности, мяса – восемьдесят килограммов.
Однако разнарядка по доставке систематически не выполняется. Из-за отсутствия потребных продуктов в меню отсутствует достаточный ассортимент блюд, страдает качество приготовления, что вызывает справедливые нарекания коллектива.
Фактически ежедневная картина доставки выглядит:
гуляша – ноль порций,
рагу – ноль порций,
шницелей – ноль порций,
фарша – ноль килограммов,
супового набора и костей – ноль килограммов,
мяса второй категории – двадцать килограммов.
В целях улучшения питания коллектива, просим Вас оказать содействие в устранении имеющихся недостатков.
Председатель бюро народного контроля Арутюнов".
– Наверное, так и есть, – после паузы неуверенно сказал Ивакин.
– Так-то оно так, я в этом нисколько не сомневаюсь. Но почему он пишет нам, ничего не выяснив? У рабочих воруют мясо. Кто? Когда? Сколько всего наворовано за год, за полгода, в конце концов – за квартал? При каких обстоятельствах? Чем оправдывается тот же мясокомбинат, тот же трест столовых? Кто – я должен отвечать на все эти вопросы или он – народный контроль? Что за привычка – к маминой юбке, к иждивенчеству?! Куда идет с мясокомбината занаряженное вам мясо?
– Трудно сказать.
– Трудно. Но можно. Для этого и существуют на заводе народный контроль, местком, партком. Для этого много кой-чего существует, надо только не стесняться пользоваться советскими законами! Письмо твоего Арутюнова впечатляет и в комментариях не нуждается. Но почему сами не хотите разобраться, почему не верите в свои силы?!
– Ясно, – сказал Ивакин, – лично разберусь и доложу, как…
– Ну вот, опять за рыбу гроши, – едко оборвал его Георгий. – Зачем самому? Сначала пусть разберется народный контроль, пусть почешутся, а уж если будут у них затруднения – тогда и подключайся. Зачем тебе подменять общественность? Дай делу такой ход, такой акцент, чтобы его нельзя было замотать…
– Ясно. Я им подскажу. А столовка у нас на четыреста мест, новенькая – витражи, чеканка, любо-дорого посмотреть. В такой столовой грех без мясного духа. Производство тем более, Георгий Иванович, сами знаете, не из легких…
– Да что ты меня агитируешь! Я тебе говорю: узнайте, кто обворовывает рабочих; сделайте все основательно – с цифрами, с фактами, с мотивировками, а тогда выходите к нам. И я тебе обещаю раскрутить на всю катушку! Воров надо бить грамотно, иначе они так все обставят, что не найдешь концов.
– Есть, Георгий Иванович, вас понял.
– Если понял, чтобы через две недели была у меня на столе новая цидуля по этому делу. Но такая, чтобы – на убой. Притом делайте все по-тихому. Будь здоров. – Георгий положил трубку.
Теперь оставалось встретиться с новым начальником Водканалтреста Кошкиным, и, кажется, все главные дела будут подогнаны, а остальные подождут его возвращения.
XXIII
Георгий поджидал Катю у нефтекачалки. Отсюда было рукой подать до маминой дачи – километра полтора по пустынной, еще не застроенной домами солончаковой степи в бархатисто-пыльных нефтяных пятнах, сохранившихся еще с тех времен, когда здесь стояли буровые вышки. Он нарочно выбрал эту заброшенную старую дорогу к дачам – по ней, слава аллаху, давно уже никто не ходил, так что была надежда добраться до места незамеченными.
Он ждал Катю полтора часа… Стоять на солнцепеке становилось с каждой минутой все неприятней, все муторней. Затекли ноги, и стало горько во рту, и некуда было положить пиджак, а от стальной махины насоса все противнее пахло разогретым на солнце металлом, старой нефтью, пылью далеких планет. До рези в глазах всматривался он в приезжавших с каждым очередным троллейбусом, но Кати все не было.
Она появилась только в половине шестого, когда Георгий полностью одурел от неизвестности и был уже готов отправиться на поиски Кати.
– Прости, ради бога! – задыхаясь от быстрой ходьбы, сказала Катя. – Забежала к Сережке в садик попрощаться, а он разбил нос. Побежал ко мне – упал и разбил. Никак не могли унять кровь. А потом не отпускал меня. Когда уходила, такой рев поднял, прямо чуть сердце не разорвалось. Как будто чувствует, что я к тебе, как будто ревнует. Ты не представляешь – никогда о тебе не спрашивал, а тут спросил: "А тот дядя еще придет к нам?" – "Какой?" – говорю. "Ну тот который приходил давно, когда я на горшке сидел". Представляешь?!
– Ничего-ничего, – растерянно сказал обалдевший от ожидания, счастливый Георгий. – Дай сумку. – Надев пиджак, он взял из Катиных рук тяжелую, набитую сумку. – Как ты тащила?!
– Да я привычная, – улыбнулась Катя, прижимаясь щекой к его плечу. – Пошли? – Она подняла с земли портфель.
– Пошли.
– Жарко тебе в костюме, да еще и при галстуке!
– Что делать – служебная командировка, – засмеялся Георгий. – Было жарко и без пиджака, а когда ты пришла – сразу стало нормально.
Кажется, они не попались никому на глаза, прошли тайком, и это радовало Георгия, хотя он и старался показать Кате свою свободу и раскованность: время от времени что-то насвистывал, намурлыкивал.
– По-моему, нас никто не видел! – сказала Катя, когда добрались до места.
– Да какая разница – видел, не видел, – с напускной небрежностью ответил Георгий. – Смотри, а земля под деревьями потрескалась. Надо полить на ночь. Польем?
– Конечно. Ой, какой хорошенький у тебя домик, точь-в-точь как мой!
– Я его когда-то сам сделал, – похвастался Георгий, откручивая проволочную завертку на петлях двери.
– А чего без замка? – спросила Катя.
– Воровать нечего. Без замка – это как раз психологическая защита. Подойдут, посмотрят, что нет замка, – значит, и брать здесь нечего. И пойдут дальше – к тем, у которых большие замки.
– Хитроумный!
– А как же. Прошу к нашему шалашу! – Георгий распахнул громко скрипнувшую дверь домика.
Посидели на узкой, застеленной темным байковым одеялом железной кровати, отдохнули.
– Можно, я похожу в плавках?
– Ради бога.
– Ты не забыла купальник?
– Взяла.
– Переоденься. Будем как на пляже. Давай. – И он вышел из домика на участок.
Босые ноги радовались даже горячей, колкой земле; он шел как по жердочке, балансируя руками, и в голове у него звенело от зноя, от счастья, от голода, от предвкушения невиданного отдыха, от "наглости хода", который он предпринял. Огромная раскаленная покрышка "Икаруса", сидя на которой в начале лета он и Али пили водку, пахла вареной резиной; Георгию вспомнился сосед Аким Никифорович с его списком великих людей, с китайской розой на подоконнике, с присказкой: "Тихо и благородно", с его вопросом: "Почему, когда иду выпивши, меня то в материализм, то в идеализм так и кидает?" "Эх, балда! – вдруг пронзило Георгия. – Все-таки не поставил матери телефон!"
– Я уже, – окликнула его с порога домика Катя. Она стояла босиком, в веселом цветастом халатике с короткими рукавами, радостно щуря на солнце глаза цвета спелой вишни.
– Ну что, сначала поедим, а? – подходя к ней, спросил Георгий.
– Можно. Но я не хочу совсем.
– Тогда дай мне перекусить. А после того, как соберемся, устроим праздничный ужин, лады?
– Лады! – засмеялась Катя. – Будешь сыр, помидоры?
– Еще бы! Мне только червячка заморить.
Палатка и надувные матрацы, которые извлек Георгий из старого деревянного сундука, зацвели от долгого лежания, и их было нелегко расправить.
– Откуда они у тебя?
– Да купил когда-то давным-давно, еще в мои газетные времена. Думал, буду ходить в горы. Сходил однажды, с тех пор они и лежат. Благими намерениями дорога в ад вымощена… Палатка хорошая, с поддоном, с окошечками, с пологом от комаров, польская. Сейчас мы ее проветрим.
В четыре руки они быстро разбили под пыльной яблонькой оранжевую палатку.
– Какой-то у нее цвет… – сказала Катя.
– Какой?
– Не знаю. Тревожный, что ли…
– Самый хороший цвет, ее и в тумане видно – все продумано.
– Ну, если в тумане… – улыбнулась Катя, обтирая ладошкой плесень с натянутой палаточной ткани.
– Надо мокрой тряпкой, сейчас я принесу воду.
Минут через десять он вернулся с полной полиэтиленовой канистрой воды.
– Родниковая! Возьми кружечку.
– Какая прелесть! – воскликнула Катя, отхлебнув из кружки. – Не то что в городе.
– Были бы мы не такие растяпы – большая половина города пила бы эту воду, – сказал Георгий. – Родники здесь отличные, но их нужно восстанавливать. Я это дело обеспечу.
Сборы заняли уйму времени; уже совсем стемнело, когда два туго набитых рюкзака – один большой, а другой поменьше – встали в дверях домика.
Ужинали при керосиновой лампе. Георгий вынул из портфеля бутылку марочного коньяка.
– Давай вместе выпьем, посмотрим, какая ты пьяная! – Георгий обнял Катю, поцеловал ее в висок, в сладко пахнущие волосы. – Ну что, будем коньяк из кружки – по-французски?
– По-французски, – засмеялась Катя. – Ой, а я пьяная – хулиганка, я тебя побью, не боишься?!
– Боюсь, но все равно выпьем.
Так они сидели в тишине дачи, при желтом свете керосиновой лампы в домике, который Георгий сделал своими руками, – все было здесь настолько настоящее, милое, свое, что он подумал, глядя на зарумянившуюся Катю: "Как, оказывается, хорошо, когда рядом желанная женщина и никуда не нужно спешить, – век бы так жил!" Георгий снова почувствовал себя молодым, смелым, сильным, и вся жизнь, казалось, пошла по новому кругу, с чистой страницы.
Заснули быстро, еще до полуночи, под турчание лягушек на дальней канаве и противный звон одинокого комара, наконец насытившегося их кровью.
Когда, проснувшись перед рассветом, Георгий открыл глаза, Кати рядом с ним не было.
Настороженно оглядев темную комнатку, Георгий собрался с духом и, споткнувшись о стоявшие у самых дверей рюкзаки, вышел за порог.
Слава аллаху, Катя сидела под яблонькой на огромной покрышке "Икаруса" в халатике, распахнутом на высокой груди, босиком.
– Ты как Ева под древом познанья добра и зла, – вздохнув с облегчением, добродушно усмехнулся Георгий.
Машинально запахивая халатик и убирая с лица русую прядь волос, Катя потянулась к ближней ветке, сорвала еще зеленое яблочко, чуть надкусила и с лукавой улыбкой подала Георгию.
Он принял ее игру, взял запретный плод и, откусив с хрустом большую его часть, изрек набитым ртом торжественно и шепеляво:
– "И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею". Так говорит нам Екклесиаст, или проповедник.
– Откуда это?! – пресекшимся от восхищения голосом спросила Катя.
– Из Библии.
– Ты знаешь Библию?!
– А что тут удивительного – все-таки я историк, после института даже собирался поступать в аспирантуру и писать диссертацию по научному атеизму. Библия – историко-литературный памятник. Почему же мне ее не знать?
– Да, конечно, – неуверенно сказала Катя, возвращаясь мысленно к своему сокровенному, к тому, о чем думала до появления Георгия.
– Скоро начнет светать. Уже розовеет небо, – потягиваясь, расправляя затекшие плечи, проговорил Георгий.
– Наверное, – безучастно согласилась с ним Катя.
С наслаждением ступая босыми ногами по темной от росы садовой дорожке, Георгий прошел в дальний угол участка, к фанерной будке.