Катя проснулась давно и уже минут сорок сидела здесь, в садике, на высокой резиновой покрышке. Она проснулась оттого, что Георгий довольно внятно проговорил во сне: "А мне плевать, что скажет Марья Алексеевна!" Катя поняла, что он спорит с кем-то из-за нее, отстаивает свою свободу, бунтует, и ей стало жаль Георгия до слез, как будто он был ее маленький, беззащитный забияка Сережка. Когда в интернатском драмкружке они ставили "Горе от ума", Катя была суфлером и хорошо помнила многие реплики этой комедии. Мир был еще погружен в предрассветное оцепенение – ни ветерка, ни звука, – и в этой глухой тишине Катя ощутила особенно явственно, почти физически, подспудную, томительную работу своей души. Она думала о жене Георгия, которую никогда не видела, но боялась, потому что чувствовала себя виноватою перед ней; о Сережке, как казалось, брошенном ею в садике; о том, как легко и спокойно с Георгием, понимающим все с полуслова; о том, как ей теперь сладко и страшно жить, когда душа разрывается на части между Сережей и Георгием, между долгом и радостью, между понятием порядочности, прочно жившим в ее сознании с ранних лет, и не подвластным ей, горячечным желанием видеть, слышать, осязать Его, постоянно, всегда, как будто свершилось над ней старинное русское заклятье, которое заучила она когда-то в драмкружке, но даже вообразить себе не могла, что именно так оно и бывает – буква в букву, ничего лишнего или лживого не придумывает народ. "Вставайте вы, матушки три тоски тоскучие, три рыды рыдучие, и берите свое огненное пламя; разжигайте рабу (Екатерину), разжигайте ее во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней. Садитесь вы, матушки три тоски, в ретивое ея сердце, в печень, в легкия, в мысли и в думы, в белое лицо и в ясные очи, дабы раб божий (Георгий) казался ей пуще света белаго, пуще солнца краснаго, пуще луны господней; едой бы она не заедала, питьем бы она не запивала, гульбой бы не загуливала; при пире она или при беседе, в поле она или в доме, – не сходил бы он с ея ума-разума". Так оно и было. Так и казался он ей – "пуще света белаго, пуще солнца краснаго", так и "не сходил с ея ума-разума"…
– Ну что, будем собираться? – спросил Георгий, подходя к Кате. – Эх, а деревья вчера с вечера мы так и забыли полить!
– Польем сейчас. – Катя поднялась с покрышки.
– Это часа на полтора.
– А куда нам спешить, поедем чуть позже. Беги открывай воду, а я пока соображу завтрак.
На канаве у распределительной задвижки еще никого не было в этот ранний час. Георгий приподнял общую тяжелую задвижку из железа, ловко всунул под нее набрякший деревянный брусок, густая илистая вода со звучным чмоканьем хлынула в образовавшуюся щель, омыла ему руки и, набирая скорость, потекла по канавке в нужную сторону, чтобы разойтись потом на два рукава – к участку Георгия и к участку Али-Бабы, а там уже и под каждое дерево, под каждый куст по иссушенной зноем земле.
Позавтракав, они уложили под матрац на застеленные газетой доски кровати свою городскую одежду – сначала костюм Георгия, а поверх него платье Кати, аккуратно прикрыли все вытертым байковым одеялом.
– Ну вот, – сказал Георгий, – вернемся, а все у нас будет выглаженное, все с иголочки!
– Умница, – засмеялась Катя, – а куда туфли?
– Туфли? Давай-ка положим их в покрышку от "Икаруса".
Георгий завернул свои и Катины туфли в газету и спрятал сверток в огромной утробе покрышки, возвышавшейся под яблонькой словно круглая скамья.
Они вышли на шоссе в начале седьмого утра. Голосовали недолго, скоро притормозил около них крытый рваным брезентом грузовичок. Договорились, что шофер довезет до поворота с трассы, который и был им нужен, откуда лежал путь к заветной цели, к райскому уголку в субтропиках на берегу моря. Георгий забросил в кузов рюкзаки, подсадил Катю, взобрался сам.
– Какая прелесть! – вскрикнула Катя, увидев на полу кузова ворох свежескошенного сена.
В ту же секунду шофер рванул с места машину. Катя повалилась на подхватившего ее Георгия, и, хохоча, оба упали на мягкую душистую подстилку. Им были видны лишь улетающие назад прозрачно-белые перистые облака да слышен убаюкивающий шорох колес по залитой гудроном мелкой щебенке, нарочно разбросанной ровным слоем по всей трассе, проложенной в узком коридоре между горами и морем, в том самом, по которому, тяжело пыля, ступали некогда в походе на Индию фаланги самого Александра Македонского.
– Господи, как хорошо! – громко сказала Катя.
И сердце Георгия благодарно дрогнуло, и он ощутил всей душой свободу и легкость, которых не было у него давным-давно, чуть ли не с детства.
Высоко в светлом, солнечном небе улетали вдаль длинные причудливые султаны облаков, время от времени постреливало по днищу кузова камешками, гудели под их головами колеса, хлопал на встречном ветру порванный брезент, сладко пахли у самого лица свежескошенные травы, клонило ко сну, и, сами того не замечая, они задремали, держа друг дружку за руки, как будто боясь расстаться во сне. Очнулись оттого, что машина резко остановилась, – оказалось, доехали до нужного им перекрестка.
После внезапного сна было трудно стоять на земле, покалывало в ногах, шатало. Перед глазами плыло и двоилось еще не различимое как следует пространство – небо, степь, лента шоссе, черно и влажно лоснящаяся на солнцепеке.
– Вот и приехали. Отсюда до нашего местечка километров двадцать пять.
– Ого! – удивилась Катя.
– Да. Придется ждать еще одной попутки.
– Жара, – сказала Катя, – пить хочется. Ой, а мы, кажется, забыли воду! – Она присела на корточки перед рюкзаками, обшарила их накладные карманы. – Забыли…
– Ничего, перетерпим, – утешил ее Георгий, – лишь бы была попутка. – И в ту же минуту, словно по команде, одна из машин на шоссе притормозила у перекрестка, свернула к ним на проселок. Георгий поднял руку.
За рулем старого, почти древнего по нынешним временам, но хорошо выкрашенного и ухоженного ЗИСа сидел чернявый мальчик.
– Я до детдома, дальше не поеду, – сказал он, приостанавливая грузовик около Кати и Георгия. – Не обижайтесь, молоко везу, боюсь – на жаре прокиснет.
– Ладно, нам оттуда недалеко, – согласился Георгий. – А ты не у Сулеймана работаешь?
– У него, – просиял мальчик, – я там живу. Жду армию. Десятилетку в этом году окончил. – И он горделиво взглянул на Катю: дескать, не думай, что если меня из-за баранки не видно, то я маленький. – Рюкзаки бросьте в кузов, а сами в кабину, здесь места хватит, – добавил он строгим, командным тоном.
Георгий забросил рюкзаки в кузов, к горячо сияющим на солнце алюминиевым бидонам, подсадил в кабину Катю, влез сам, захлопнул дверцу.
Мальчик плавно, уверенно тронул машину с места.
– А чего не поступаете в институт? – спросила Катя, приглядываясь к его чистому детскому личику с большими черными глазами, с темными, прилипшими ко лбу волосами, к его лопоухим, просвечивающим на солнце ушам.
– Не хочу в институт. Я хочу в военную академию.
– Ну, в академию?
– Не хочу сейчас, – приветливо и неожиданно твердо взглянув ей в лицо, отвечал мальчик. – Сначала я хочу отслужить как солдат, а потом учиться на офицера. – Он ловко вывернул руль, объезжая колдобину на пыльной дороге. – В наш университет или в сельхозинститут Сулейман меня может устроить запросто, но я не хочу. Сулейман всех наших устраивает – у него везде знакомые.
– Знаю, – подтвердил Георгий, – Сулейман – большой человек.
– Еще бы! – просиял мальчик и продолжал словоохотливо: – У меня свой план. Сейчас мне скоро семнадцать, год я поработаю дома, Сулейман не выгоняет, подготовлюсь к армии – физически, и по специальности, и по общему развитию, – мне еще много надо прочитать, одних жизнеописаний двадцать семь; потом надо освоить кой-какую технику, радиодело, стенографию. Я, конечно, все это знаю, но надо улучшить. Потом два года в армии – желательно в погранвойсках, а еще лучше – куда-нибудь в настоящее дело.
– Куда это? – удивилась Катя.
– Ну, – мальчик пожал худенькими плечами в сарпинковой рубашке, выношенной до такой степени, что она просвечивала на лопатках, – всегда есть локальные войны.
– А кем же ты хочешь стать – летчиком, инженером, связистом? – с любопытством спросил Георгий.
– Я? – мальчик взглянул на него снисходительно, непреклонно. – Полководцем. Поэтому и нужно пройти весь путь – от рядового солдата. Они все были низенькие: Суворов, Наполеон, Жуков, Македонский, – добавил он то, что, видимо, давно и горячо его волновало, что поддерживало его веру в себя.
– Македонский, пожалуй, был высокого роста, – неуверенно возразил Георгий, – насколько мне известно…
– Низенький, – убежденно оборвал его мальчик, – все они были низенькие. Это потом в статуях их преувеличили.
– Но если будет война, она будет атомная, без полководцев, – сказал Георгий. – Нам останется завернуться в простыни и тихо ползти к кладбищу.
– Это романтический взгляд на вещи, – как по писаному парировал мальчик, – полководцы будут нужны и после ядерного удара.
Вдали, чуть в стороне от пыльных садов селенья, замелькали знакомые Георгию красные черепичные крыши детдомовских строений.
Высадив их у обочины, будущий полководец отказался взять деньги за проезд.
– Привет Сулейману! – поднял руку Георгий.
– Спасибо! – просиял мальчик.
– Чем-то похож на твоего Сережку, – сказал ему вслед Георгий.
– Очень похож, очень. Я все время только об этом и думала, – подтвердила Катя. – А кто такой Сулейман?
– Сулейман – директор детдома. Действительно великий человек. А детдом у них удивительный. И гранатовый сад в двадцать гектаров, и корпуса спален стоят в этом саду – двенадцать корпусов. Я когда работал в молодежной газете, печатал о нем статью, с тех пор мы кунаки. Не дай бог узнает, что я был в этих местах и не зашел, – обида будет! Дети за ним как за каменной стеной. А вся обслуга у него в детдоме из бывших воспитанников: повара, водители, завхоз, бухгалтер, кочегары, завпрачечной. Кстати, такую себе прачечную и баню отгрохал, что и не в каждом городе есть! А посмотрела бы, как он устраивает своих питомцев в техникумы, в институты, в училища. Самых способных, двух-трех, оставляет доучиваться до десятого класса, а потом толкает их в институты. Ты бы посмотрела – во время приемных экзаменов сидит, как настоящий родитель, на жаре, болеет вместе с другими родителями под дверями университета или института. В прошлом году приволок мне домой взятку, – Георгий улыбнулся, хмыкнул радостно, – самую настоящую – два ящика отборных яблок. Пришел домой просить, чтобы я протолкнул одного его парня в художественное училище, говорит – талант, пять лет у него стенгазету оформлял.
– Ну что, протолкнул? – Катя взяла Георгия за руку, и они пошли, как дети, рука в руке. – У нас в интернате тоже был похожий человек – Вера Георгиевна Радченко. Мы ее очень любили…
– Протолкнул, протолкнул я того парнишку, – прервал ее на полуслове Георгий, – оказался действительно способный. А полководец, что нас подвез?!
– Полководец отличный. – Катя задумалась, вспомнила своего Сережку, как бежал он ей навстречу по дорожке детского сада, как упал и разбил нос, как долго не могли унять его алую, чистую кровь.
Они шагали бесполезной землей междуречья, усеянной мелкими камнями, поросшей кустами тамариска, пустынной землей, лишь изредка освеженной зелеными островами высоких дубов. Но и там, под этими дубами, воды не было. Видно, могучие деревья впитывали в себя воду с весны, запасались ею на долгое лето. Под одним из таких дубов сделали короткий привал, поели помидоров, которые нашлись среди запасов еды, и двинулись дальше.
После помидоров пить захотелось еще сильнее, пот застилал глаза, щипало веки, под мышками на рубашке образовались соляные круги. Губы пересохли от жажды, во рту было до противности сухо, начинало постукивать в висках. А Георгий все дразнил Катю родником:
– Чудесный, метрах в двухстах от моря, в субтропическом лесу, мощный, ледяной, а вкус у воды – я тебе передать не могу!
– Ну, не дразни! – взмолилась Катя. – Я, кажется, ничего в жизни так не хотела, как хочу сейчас глоток воды!
– А я-то дурак, – сказал Георгий, – почти три месяца с утра до вечера занимался водой, все про это дело выяснил и никаких выводов для себя не сделал, как будто лично меня это и не может коснуться.
– А какие ты мог сделать выводы?
– Пару фляжек на пояс.
– А-а, нам сейчас хватило бы даже одной, даже теплой, даже горячей от солнца.
Море было за лесом, а до леса, казалось, рукой подать, но они все шли, шли, а он все отодвигался и отодвигался. Георгий ошибся в расчетах: от развилки, где высадил их будущий полководец, до побережья оказалось не три, как он обещал Кате, а все шесть километров. Только к полудню они наконец вошли в благодатную тень леса.
– Водичка скоро? – нетерпеливо, жалобно спросила Катя.
– Скоро. Мы точно вышли. Я боялся, что заблудимся. Здесь заповедник – точно. Чуешь: пахнет влагой, гнилой древесиной… Он где-то рядом. – Георгий пристально вгляделся в просветы между высокими деревьями. – Вон! Где на дереве качели из лиан – это сулеймановские ребятишки качаются, когда сюда приходят. Точно. Родник!
Запруда была разрушена, вернее – выпало в ней несколько камней. Родник вытек в это отверстие наружу под деревья и пропитал водой довольно большую площадь; казалось, что если ему проложить русло, то он в силах добежать до самого моря; волны прибоя были не слышны сейчас, в безветренную погоду, но до берега оставалось рукой подать. Сбросив с плеч рюкзаки, они легли, упершись ладонями в камешки на дне родника, в прошлогодние палые листья, и пили до тех пор, пока не заломило в затылке.
XXIV
Они разбили палатку метрах в пятидесяти от кружевной кромки прибоя, под высоким раскидистым тополем с обнажившимися корнями, вымытыми песком и ветром до костяного блеска. Надувные матрацы пришлись как нельзя кстати, лежать на них было мягко и привольно. Катя быстренько навела в палатке уют, растыкала по местам все вещи, так что они не лезли в глаза, аккуратно разложила на широкой льняной салфетке еду. Они перекусили с дороги и решили вздремнуть полчасика, а потом уже "осматриваться по сторонам". Но как-то получилось само собой, что заснули мертвым сном и спали до лиловой вечерней зари, до дымных сумерек, чернеющих с каждой минутой. Так что, пока встали, пока сбегали к роднику умыться, уже сияла ранняя южная ночь.
Вынув из сумочки наручные часы и разглядывая их стрелки при свете восходящей над морем луны, Катя никак не могла понять, что с часами.
– Вроде идут, а показывают всего половину девятого, – удивленно сказала она Георгию.
– Нормально. Так оно и есть. В половине девятого вечера – ночь, а в половине пятого утра – день. Здесь так всегда. Какое там в половине пятого, что я говорю! В половине четвертого светло.
– Выспались, а что же теперь? – спросила Катя.
– Теперь, – Георгий потянулся всем телом, перекатился с боку на бок по мягкому надувному матрацу, – теперь выкупаемся в море, поужинаем и еще поспим. Как говорит мой Али-Баба: "Неминожко поспим – неминожко покушиим, неминожко покушиим – неминожко поспим".
– Веселая жизнь! – засмеялась Катя. – Ну иди купайся, а я приготовлю ужин.
– Да ну его, пойдем вместе. А потом костерик запалим, чайку попьем, а?
– Здесь как в раю, – радостно сказала Катя, когда они, обнаженные, взявшись за руки, вошли в теплые воды моря, тихого, залитого лунным светом, то тепло желтеющим, то холодно-голубоватым; а за их спинами на берегу вставала черная стена леса и пламенела оранжевая палатка.
Дно оказалось песчаное, чистое, ровное, без подвохов, и они ступали по нему с детской доверчивостью, легко и радостно. Мелководье тянулось здесь на многие сотни метров вдоль побережья и на многие десятки метров в глубину. Они все шли и шли, а вода едва омывала колени. В струистом пепельном блеске застывших в безветрии вод далеко-далеко скользили их исполинские тени, чудилось – до самого горизонта, до его смутно мерцающей в безжизненном лунном свете темно-фиолетовой полосы, разделявшей море и небо.
– Куда же мы так зайдем? – приостановилась Катя. – Давай здесь купаться.
– Давай! – Георгий толкнул ее легонько и резко ладонями в плечи, и она не удержалась на ногах, но, падая, успела схватить его за руку, увлекла за собой.
– Ой, какая тепленькая водичка! – Молодой, певучий Катин голосок так неожиданно остро ударил Георгия под сердце, что перехватило дыхание – от доступности счастья, оттого, что все это наяву, и никто не мешает, и никому нет до них дела.
Георгий привлек Катю к себе, поцеловал в солоноватые от морской воды, нежные губы, она обхватила его за шею, прижалась к нему под водой: от движения рук, колен, бедер с едва уловимым шуршаньем проседал крупитчатый донный песок: как слепки мгновенной радости, вымывались и затягивались в нем углубления. Потом они бездумно сидели по пояс в воде и, как дети, шлепали по ней ладонями. Подняв мокрое лицо к высокому сияющему небу, Катя вдруг пронзительно крикнула от переполнявших ее чувств:
– Это я, Господи! Господи! Это я!
И, словно пущенный ловкой рукой камень, далеко по воде отлетело эхо: "Пади! Пади!"
Жечь костер поленились. Выпили по глотку покалывающего нёбо, дубовотерпкого, горячо прокатившегося внутрь марочного коньяка и, тепло укутавшись, умостились на ночлег. Посветлевшая до голубоватой бледности луна поднялась высоко, вызвездило, ночь наливалась свежестью, как созревающий плод соком, с севера потянул животворный в летнее время "Иван", побежали по морю кипенно-белые барашки. Полог палатки оставили открытым, так что им было видно море до самого горизонта, до его синей дуги, подчеркивающей основание сияющего в ночи небесного купола.
Катина голова покоилась на плече Георгия, им было тепло, тихо, и ничего не существовало для них сейчас, кроме этой палатки, еще пахнущей плесенью, еще не выветрившейся, плеска набегающих волн, робкого трепета белолистного тополя в изголовье, – ничего, кроме друг друга.
Где-то в лесу, за палаткой, что-то треснуло, что-то прокричало истошно, прошумело, словно могучими крыльями, взвыло и полетело, удаляясь с плачем и тявканьем. Георгий прислушался вместе с прижавшейся к нему Катей, подождал… Нет, все было тихо.
– Страшно, – едва слышно проговорила Катя. – Как страшно!
– Ну что ты! – Георгий прижал ее к себе. – Что ты!