Гундель подтолкнула его локтем.
- Ты что, не слушаешь? Ты ведь учился в гимназии. Не знаешь какое-нибудь стихотворение Гейне, кроме "Ткачей"?
- Гейне? - повторил он и покачал головой. - Гейне же был запрещен.
Шнайдерайт поднял голову, взглянул на Хольта и опять принялся писать.
- Да, конечно, - сказал он. - Гейне был запрещен!
Хольт молча откинулся на спинку стула. Он чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
- Что-нибудь повеселее! - настаивал паренек в кепке; у него был ворох предложений, не всегда понятных Хольту, которые Шнайдерайт выслушивал, недовольно постукивая карандашом по бумаге. - "Чикагский любительский хор" или "Последний срок"… А то еще "Бабушкина ржавая зубная щетка". Это делается так…
Хольт скривил рот. Он знал этот заезженный номер, которым пробавлялись на казарменных вечеринках. Шнайдерайт засмеялся. Неужели ему нравится?
- Не надо! - вырвалось у Хольта, когда Шнайдерайт уже хотел записать номер. - "Щетку" знает всякий, кто побывал в казармах. - Хольт смущался и от смущения говорил излишне резко.
Шнайдерайт, правда, перечеркнул написанное, но зачем, прямо глядя Хольту в лицо, сказал:
- Ты уж извини, я этого знать не мог. Когда ты был в казарме, я сидел в тюрьме.
Хольт почувствовал руку Гундель на своем локте. Хочет его успокоить. Легким движением плеча он высвободил локоть. И когда немного погодя вместе со всеми вышел на улицу, сухо простился с ней.
- Всего доброго.
Вдоль тротуара чеканным шагом шел патруль, два советских солдата с нарукавными повязками и с автоматами на груди. Хольт вздрогнул. Громко и учащенно забилось сердце. Но они не обратили на него внимания, ничего ему не сделали, война кончена… Хольт остановился и пропустил их вперед. Потом свернул в первый же переулок.
Среди развалин ему бросился в глаза ярко освещенный подъезд, поблизости слонялось несколько темных фигур. Танцзал Неймана. Из окон на усыпанный обломками двор падал свет. Танцзал Неймана, Генри Козински и его джаз. По понедельникам "Вдовий бал"…
- Сигарет? - подскочил к Хольту подросток. Штанины широкого матросского клеша болтались вокруг его худеньких щиколоток. - Особая смесь, два пятьдесят!
Хольт пересек двор. В вестибюле взглянул на часы. Десять. До комендантского часа оставался еще час. За вход с него взяли пять марок.
Из душного, прокуренного зала на Хольта обрушился рев труб и кваканье саксофона. Под качающимися фонариками и пестрыми бумажными гирляндами по паркету взад и вперед толклась многоликая толпа.
Хольт отыскал свободный стул. За столиком сидели три девушки. Одна подпевала музыкантам:
- "…черная пантера… и разверзся ад…" - К нему повернулась улыбающаяся маска. - Вы не танцуете?
Он сидел в неестественно-застывшей позе, слегка откинув голову и сжав губы, и сквозь полог табачного дыма глядел на фонарик. По понедельникам "Вдовий бал". Хольт поднялся. Рядом с эстрадой была дверь в соседнее помещение - бар "Вечный покой". Хольт протолкался к стойке. За малюсенькую стопочку какого-то зеленого пойла с него содрали уйму денег. Хольт выпил. Купил пяток сигарет. Он курил и пил. Шум отступил куда-то, воздух прояснился, огни загорелись ярче. Хольт глядел на лампочку, пока у него перед глазами не пошли радужные круги. К чему зря тратить время на раздумья, ведь жив, а мог бы давно сгнить под развалинами! Хольт протискался сквозь толпу обратно в зал. Поглядел на девушек. Ты еще ничего не видел, по-настоящему и не жил! Только все искал жизнь в приключениях, на войне, в смерти, а найти так и не нашел! Хольт пропил все отцовские деньги. Напился основательно. Но вот кончился последний танец, и все ринулись к выходу. Через несколько минут - комендантский час. Людской поток выплеснул Хольта на улицу.
И вот он сидит в своей мансарде, не зная толком, как попал домой, сидит на табуретке, прислонясь спиной к стене, в распахнутом френче. Он не слышал стука. Руки в карманах, ноги вытянуты. Он осоловело глядит на Гундель. Пытается встать и не может, хмельная волна поднимает его с места и швыряет обратно на табурет.
- Откуда явился? - И объясняет, еле ворочая языком: - Из бара "Вечный покой"… - Поднимает руку и обводит вокруг: - Та же тоска, что и здесь… - И с неудавшейся ухмылкой: - Так сказать, последнее прибежище…
- Ложись спать! - говорит Гундель. И вдруг кричит: - Как тебе не стыдно!
Хольт тупо на нее смотрит.
- Этот Готтескнехт… - мямлит он. - Я ничего не знаю, я ничем не могу вам помочь… А вот проповедовать идейную полемику - это он может! Все мы поражены слепотой… А вы, - говорит он и неуверенно тычет пальцем в Гундель, - все вы в вашем бараке одна шайка-лейка…
- Замолчи! Сейчас же ложись спать!
Он встает, кое-как стаскивает с себя френч и валится на кровать. Волна подхватывает его и сбрасывает в пропасть. Он мгновенно засыпает.
4
Вечно эти общие ужины в зале совещаний, эти заседания за едой! Тебя же все это не касается, нет тебе до этого никакого дела, просто тошнит! А сегодня еще и Шнайдерайт сюда пожаловал. Доктор Хаген любезничает с Гундель, а она мечется, ищет банку - поставить какой-то веник - траву с перистыми листьями и желтыми ягодами, где она только ее откопала? Вот уселась рядом с отцом; что это, Шнайдерайт подсаживается к ней, да еще делает вид, будто так и надо. И конечно, они опять толкуют о своем агитвечере, о чем же еще, а фрау Томас преподносит очередную новость, нет, на сей раз настоящую сенсацию: "Зубного врача Бормана знаете? Ну, того, что живет на Бадштрассе? Неужто не знаете?" - "Зубной врач и с фамилией Борман, надо же! - качая головой, говорит Хаген. - Ха-ха-ха, вот уж действительно nomen est omen. Так что же с ним стряслось?" - "Кокнули его, прикончили, убили, вот страх-то, правда? Говорят, бандиты забрали у него на квартире три полных мешка золота в слитках, а на слитках штемпеля Рейхсбанка!" - "Золото в слитках? Что за чушь! Русские все подчистую выгребли, здесь днем с огнем не сыщешь золота в слитках!" Бернгард прав, откуда здесь быть золоту в слитках! Трофеи, репарации… А вот забасил Шнайдерайт: "…Советскому Союзу даже в малой доле не возмещены огромные разрушения…" Фрау Томас обиженно: "Нет, было золото в слитках, было, сестра слышала от старика Тиле, он живет рядом с братом зубного врача". - "Ну ладно, золото так золото, а теперь, как говорится, приятного аппетита!" На первое и на второе пустая баланда из сушеных овощей с примешанной для густоты тертой картошкой, доктора Бернгарда даже передергивает. "Помои какие-то!" Видать, не голоден, у него, говорят, три десятка кроликов. "В Крейцнахском лагере были бы рады таким помоям!" Шнайдерайт одобрительно кивает, а на что оно мне, его одобрение! "Вы думаете, русские лучше кормили?" Ну вот, обрадовал Бернгарда. Тут что ни скажи, кто-нибудь да будет злорадствовать, уж лучше держать язык за зубами. Опять Шнайдерайт забасил, целый доклад читает, он же не у себя в бараке: "…фашисты уничтожили все посевы…" Как будто никто этого не знает! Две ложки жареного картофеля, и бас смолкает, а ест-то как! Тарелка в левой руке, нож в правой, и ест с ножа! Чай из листьев ежевики; все достают сигареты и трубки. Мюллер слова еще не сказал, сунул в рот окурок сигары и делает знак фрейлейн Герлах - пусть приготовит блокнот для стенограммы. От ее карандашей и так уже остались одни огрызки. Самое время исчезнуть, "…может, соблаговолите исчезнуть?" Что? Что сказал Бернгард? "Молодой человек, - обращается Бернгард к Шнайдерайту, - не соблаговолите ли исчезнуть? Мы будем обсуждать внутризаводские дела, посторонних они не касаются!" Ну, уж это чересчур… Посмотрим, посмотрим! Мюллер глядит на Бернгарда, отводит взгляд и спокойно говорит: "Товарищ Шнайдерайт - председатель производственного совета и, как представитель рабочих, будет теперь участвовать во всех наших совещаниях". Исчерпывающее объяснение. "Что вы этим хотите сказать?" Уж не собирается ли Бернгард спорить с Мюллером? "Вам требуется подкрепление? Что касается производственного совета, я лично не нуждаюсь ни в каких производственных советах и вообще не нуждаюсь в советах, я сам себе советчик, предоставляю другим получать советы из Москвы…" - "Перестаньте молоть вздор!" Отец рассердился не на шутку. "Вздор? Этак, господа, сюда завтра явятся печник, вахтер да любая уборщица!" Это Бернгард крепко, но тут он перегнул. Правда, Шнайдерайта не мешает проучить; ведь надо же так нахально усесться рядом с Гундель! "Господа! До порога и ни шагу дальше! - красноречивый жест большим пальцем через плечо на дверь. - То, что мы здесь говорим и решаем, вас, молодой человек, никак не касается, а потому либо вы сейчас же отсюда исчезнете, либо…" - "Либо?" По лицу Шнайдерайта видно, что он и не помышляет уходить. "Либо исчезну я". Черт побери, Бернгард не шутит, он встал, застегивает куртку на все пуговицы. "Решайте, господа, однако подумайте, кто вам нужнее: я или вон тот товарищ". Молчание. Все против Бернгарда; он не должен им уступать, посмотрим, кто сильней. А Гундель схватила Шнайдерайта за руку, будто хочет его защитить. Неужто стул рядом с Гундель так и не освободится? Надо поддержать Бернгарда, кивнуть ему, что ли; подбодрю его, пожалуй. Да, он заметил. Но тут вмешивается Мюллер, моргает Шнайдерайту, задумчиво трет подбородок, спокойно говорит: "Нам без вас туговато будет, господин Бернгард, но если вы это всерьез, что ж, не смеем вас удерживать". Сражен! Бернгард сражен. Оцепенел. Почти со стоном: "Это что значит, вы меня увольняете?" Да он попросту глуп! "Хватит! - Отец потерял терпение, хлопает ладонью по столу. - Хватит глупостей! Никто не собирается вас увольнять.
Это вы грозились уйти, если председатель производственного совета не выйдет из комнаты, а он отсюда не уйдет, понимаете? Никто не примет ваш ребяческий ультиматум, да это и не в нашей власти - приказывать производственному совету. Ну как, дошло до вас наконец?" - "Что вы так кричите? - Это уже отступление. - Я прекрасно вас слышу, незачем кричать!" Ну вот, Бернгард опять сел на место. Да, ему неловко, очень, должно быть, неловко делать вид, будто ничего не случилось, как ни в чем не бывало открыть записную книжку и брюзгливо сказать: "Может быть, приступим наконец!" А Блом простодушно, во всю глотку хохочет. Он еще не знает Бернгарда! Злобный взгляд Бернгарда. Блом испуганно притих. А Шнайдерайт сидит рядом с Гундель, разве что побледнел чуть-чуть, но держится даже увереннее, чем обычно. Он не вышел посрамленный из комнаты, нет, никто не вправе вышвырнуть его отсюда - вот что ясно написано у него на лице.
По счастью, все это нисколько не интересует Хольта, ни в коей мере его не касается. Со Шнайдерайтом у него нет и не может быть ничего общего. Случай забросил его сюда, и он безучастно слушает, как Мюллер сообщает, что ни управление железных дорог, ни кто другой не в состоянии до начала зимы восстановить заводскую ветку, что на стареньком грузовике не обеспечишь завод углем, что имеющихся запасов до рождества еще хватит, а потом крышка, и тому подобное. Нет, все это в самом деле не интересует Хольта, сколько бы они ни рассуждали, сколько бы Хаген ни прикидывал на счетной линейке потребность в угле, а Шнайдерайт ни постукивал карандашом по блокноту. "Может, самим исправить ветку?" - "А разрушенный мост через реку?" - спрашивает отец. Но тут встревает Блом. Как он оживился, взволновался, странный все-таки человек! "Разрешите мне. Сама по себе постройка такого моста не представляет никаких трудностей!" Мюллер обращается к Блому: "Скажите прямо, можем мы своими силами построить ветку и мост?" Блом, сразу видно, загорелся и вместе с тем остался холоден и трезв. "Если вы разрешите вопрос со стройматериалами, договоритесь со строительной конторой о рабочей силе…" - "Со строительной конторой? - Это бас Шнайдерайта. - К чему стройконтора? Сами сообразим!" Вот бахвал! Но Блом кивает, Мюллер кивает, а отец говорит: "Давайте уж все подробно обсудим. В ближайший месяц дел у нас будет по горло…" А ты, как отверженный, бесцельно убиваешь дни, ходишь в школу, чтобы тебя оставили в покое, не знаешь, что с тобой будет, не видишь пути, и всегда и всюду ты чужой.
Хольт выскользнул из комнаты.
Танцулька Неймана сразу же за углом. У Хольта еще было несколько пестрых бумажек, которые он получил при выходе из лагеря. В подворотне стояла девушка в светлом пыльнике - Карола Бернгард.
Карола дожидалась отца, она рассказала Хольту, что учится на курсах переводчиков. До дому далеко, и она обычно заходит сюда, чтобы отец подвез ее на машине.
- Я очень рада, что мы так скоро опять о вами встретились, - сказала она Хольту.
Вечер выдался холодный. Карола зябла в тонком летнем пальто.
- Мы можем подождать у меня наверху.
Хольт поручил вахтеру передать Бернгарду, что его ждет дочь. Переступив порог пустой и холодной мансарды, Карола воскликнула:
- Как же вы тут живете? - Она подошла к окну: на заводском дворе горело несколько дуговых ламп. - Завод… И развалины…
Хольт пододвинул ей табуретку. Она села, положила ногу на ногу и, сцепив пальцы, обхватила коленку. Он стоял, прислонившись к стене.
- Мы живем за городом в Хоэнхорсте, - сказала она.
Он слушал ее, слушал мелодичный голос.
- Наш Хоэнхорст на самом краю Южного предместья, среди холмов.
Слова ее обволакивали Хольта. У нее были шелковистые волосы, тонкая, стройная фигура. Карола нравилась ему.
- У нас за городом ничего не разрушено, - продолжала она. - Нет этих развалин, кругом виллы и сады.
- Я жил когда-то так у матери в Бамберге, - сказал он. Ему вспомнился светлый, увитый плющом особняк, южная сторона - сплошное стекло; вспомнились детские и юношеские годы - картины, которых он давно не вызывал в памяти.
- Если там так хорошо, - сказала Карола, - почему же вы приехали сюда?
Хольт прислонился головой к стене.
- Быть может, погнался за иллюзией, за мечтой. Но оставим это! - Он достал сигареты и закурил: - Лучше рассказывайте вы!
Она, не задумываясь, продолжала:
- Я могу часами стоять у калитки и любоваться Хоэнхорстом, у него во всякую пору своя прелесть. Даже сейчас, в октябре. Мне всего милее осень, - сказала она и вскинула на Хольта большие серые глаза.
- Почему именно осень? - спросил он.
- Может быть, оттого, - ответила она, - что, когда осенью глядишь на поля, перелески, холмы, тебя охватывает такая тоска и тянет улететь далеко-далеко… А мне хотелось бы повидать свет, пережить много чудесного, необыкновенного, хотелось бы впитать в себя все прекрасное, что есть в мире… И все-таки я бы и тогда тосковала, не могла бы забыть наш садик. Он во все времена года хорош, у него столько обличий!
Хольт держал в зубах сигарету, и дым ел ему глаза. Он ломал в пальцах обгоревшую спичку. Все прекрасное, что есть в мире, думал он. Ему представилась вилла в Бамберге, впервые за много лет представились залитые солнцем откосы Регница и веселая долина Майна, и все это открывалось ему как путь, как нетореная дорога, дорога в мир непреходящей весны, о котором он не раз в прошлом мечтал.
- Вы навестите меня в Хоэнхорсте? - спросила на прощанье Карола.
- Может быть, - ответил Хольт. - Возможно. Не знаю.
Профессор Хольт, Мюллер, Шнайдерайт и Гундель задержались в конторе.
- Коллега Бернгард опять был сегодня совершенно невыносим! - сказал Мюллер, зажав во рту окурок сигары.
Шнайдерайт помог ему надеть его серый ватник.
- Бернгард, вероятно, дельный инженер, - заметил он, - но такие типы меня просто бесят. Кто его знает, может, он был заядлым фашистом или фашистским прихвостнем, а этих я особенно не перевариваю. Блом - другое дело. Блом наверняка был антифашист.
- Блом антифашист, - повторил за ним Мюллер. - Да, что я хотел спросить: ты в шахматы играешь?
- В шахматы? - Шнайдерайт опешил. - Еще как! В тюрьме научился.
Мюллер кивнул.
- Надо будет как-нибудь сразиться. Но что Бернгард был фашистом, я не стал бы утверждать. Его нацисты даже сажали на год, он и тогда брюзжал. Я думаю, он просто не может не брюзжать. А настоящим маленьким нацистиком с кружкой для пожертвований и в шлеме ПВО знаешь, кто был? Блом, а не Бернгард!
- Что ты этим хочешь сказать? - воскликнул Шнайдерайт.
- Ничего, - ответил Мюллер. - Только, что не так-то все просто! - И серьезно, дружески добавил: - Но ты, товарищ Шнайдерайт, еще это постигнешь. Наверняка постигнешь! - И повернулся к Гундель.
Гундель показывала профессору растение с желтыми ягодами.
- Где это ты нашла? - спросил тот и взял у нее из рук ветку.
- В развалинах.
- Solatium, - сказал профессор, - а именно solanum luteum, желтый паслен. Родня нашему картофелю.
- Откуда вы знаете? - спросила Гундель.
- Я знаю все здешние пасленовые, - ответил профессор. - А кто не знает, может легко их определить.
- Определить? Этому можно научиться? - спросила Гундель.
Профессор кивнул:
- У меня должны быть книжки, я пороюсь у себя в ящиках.
Мюллер положил руку на плечо Гундель:
- Мы тут кое-что придумали.
- Да! - вставил профессор. - У нас одна свободная мансарда. Переезжай сюда!
- Здесь тепло, - сказал Мюллер, - и в очередях за продуктами стоять не придется.
- Кормиться будешь с нами, - продолжал профессор. - Перебраться можешь в любое время.
Гундель жила в мансарде без отопления, где дуло из всех щелей, а впереди были морозные зимние ночи. Прежде чем она успела что-либо возразить, Шнайдерайт взял все в свои руки:
- Завтра же и переедешь. Завтра суббота, я тебе помогу.
- Там должны кое-что доделать плотники, - заметил Мюллер.
- Плотники? - сказал Шнайдерайт. - Чепуха! Сами сообразим!
Он пошел провожать Гундель.
Оставшись вдвоем с профессором, Мюллер опустился в кресло перед письменным столом; он как-то сразу весь обмяк, лицо у него угасло, посерело, на лбу выступил холодный пот.
- Боюсь, - проговорил он, задыхаясь, - что мне скоро крышка.
- Не выспались, Мюллер! - бросил профессор. - Вы не представляете себе, как много значит выспаться. Совсем другое настроение!
Мюллер немного подобрался.
- Не выспался… - повторил он. Потом встал, сел за письменный стол и открыл папку "На подпись". - А все-таки надо бы показаться толковому врачу! Увидите, профессор, настоящие трудности - они все еще впереди, погодите, начнется зима! Вот и хочется продержаться до весны… - Он подписал несколько писем. - Но врачи все шарлатаны, - продолжал он, все больше раздражаясь, - говорят, я должен лежать, а лежа мне и вовсе дышать нечем. Стационарное лечение… Это пусть подпишет Хаген, - прервал он себя, - он свой человек у этих алхимиков, так скорее что-нибудь выцарапаем!.. Я и то рад, - продолжал он, - что хоть живым выбрался из больницы! - Он задумчиво потер подбородок. - А что, если бы вы, профессор… - Он замялся. - Ну, да вы знаете! - Он встал и подошел к профессору вплотную. - Полечите вы меня! Глядел я вчера, как вы сгружаете тяжеленные ящики с медикаментами, и подумал про себя: вот это толковый врач! Такой бы мне помог выдюжить зиму.
Профессор улыбнулся.
- Я не лечу, - сказал он.
- А лекари меня и заморили своим дигиталисом, - возразил Мюллер.