- Спасибо, - сказал Хольт. - Я в самом деле ухожу от вас чуть умнее, чем пришел. - И, поправив пилотку, вежливо добавил: - До свиданья!
6
В школе Готтескнехт и Хольт встречались по-прежнему как ни в чем не бывало. Но начиная с середины ноября Готтескнехт все чаще отзывал Хольта в сторону и озабоченно или предостерегающе говорил:
- Хольт, почему вы не занимаетесь? Вы же не сможете подогнать!
Хольт отвечал уклончиво. Он не говорил, что считает посещение школы нелепостью, что уроки в классе и домашние задания кажутся ему день ото дня все более бессмысленными, такими же бессмысленными, как и вся его жизнь.
Лишь с Аренсом он иногда делился своими мыслями.
- То, что я опять хожу в школу, просто нелепая попытка начать с того, что много лет назад брошено, да еще делать вид, будто за это время ничего не произошло.
Аренс держался особняком от других учеников, но всячески старался сблизиться с Хольтом.
- А вы не слишком себе все усложняете? - сказал он. - Нам надо переждать, протянуть время, нельзя же иначе, надо чем-то заняться. - И добавил: - Немец предполагает, а русский располагает.
Была большая перемена. Они расхаживали по коридору.
- Не знаю, что вам пришлось пережить, - сказал Хольт. - Но вы в самом деле совершенно разделались с прошлым?
- А вы нет? - спросил Аренс.
- Нет, - ответил Хольт. - Есть вещи, о которых я не в силах вспоминать. Но оставим это.
Раздался звонок, и они вернулись в класс.
- Обзор печати, - сказал Аренс. - Слово за господином Гофманом. - И, заняв свое место позади Хольта, добавил: - Потеря времени, вы не находите? Большая политика, конечно, интересная игра, но пока что Германии в ней не участвовать.
Готтескнехт уселся на свободное место. Гофман, опершись на костыли, вскочил на кафедру. Газетные сообщения он перечислял как попало, вперемешку. Переселенческий план Контрольного совета. Создание в городе комитета женщин. Постановление о конфискации всех предприятий концерна Флика. "Разбойники" Шиллера в местном городском драматическом театре. Выдача новых промтоварных карточек. Речь Молотова: материальный ущерб, причиненный Советскому Союзу, превышает семьсот миллиардов рублей. Опять найдены массовые могилы…
Хольт прислушался:
"В Бауцене обнаружено несколько общих могил… - услышал он со сжимающимся сердцем, - … эсэсовцы приканчивали выстрелами из пистолета… Предполагают, что это узники концлагеря, эвакуированные в связи с приближением советских войск… их гнали через Бауцен и далее на запад…"
Гофман давно сошел с кафедры, Готтескнехт давно начал урок, а Хольт все еще сидел в каком-то забытье. И далее на запад… через танковое заграждение! Он не мог отогнать от себя это воспоминание ни на уроке, ни по пути домой, и шел он, еле волоча ноги. Картина, которую он всеми силами старался вытравить из памяти, встала перед ним с удивительной яркостью… Туманное утро. Смена часовых у заграждения, вместе с новой сменой заступил Петер Визе. Издали, будто щелкание бича, доносятся пистолетные выстрелы, потом колонна проходит через заграждение, шествие призраков и тем не менее реальность, тени людей, живые скелеты, на которых болтается полосатая лагерная одежда, на спине красный треугольник…
Когда Хольт вернулся домой, отец обедал. За столом Хольт спросил:
- Чем болен Мюллер?
- У него подострый септический эндокардит.
Хольт попросил объяснить.
- Неизлечимая болезнь сердца. Кроме того, в лагере ему отбили почку, а в другой у него очаговый нефрит.
- А он знает?
- Летом, после освобождения, он некоторое время лежал в больнице. Хотел вылечиться, но, когда узнал правду о своем состоянии, настоял на том, чтобы его выписали.
- Почему?
Профессор встал, подошел к окну и долго глядел в ненастные сумерки.
- Почему? - повторил он, все еще отвернувшись. - Мюллер не намерен дотягивать в постели до смерти, которая может и не так скоро придет. Уж лучше пусть она настигнет его в гуще жизни. Ты же его знаешь: голова у него еще ясная, какие-то силы еще сохранились. Он хочет жить и живет, глядя в лицо смерти, и закладывает будущее без лишних слов.
В подворотне Хольт встретил Гундель. Редко являясь вовремя к обеду, он встречался с ней не чаще прежнего, хоть они и жили теперь под одной крышей. Поглощенная своим агитвечером, она стала рассказывать ему, как идут репетиции. Хольт слушал невнимательно, краем уха. В тот день у танкового заграждения, у открытой могилы узников в полосатых куртках, он думал: "Как я покажусь Гундель?" Но только сейчас он понял, как велика между ними пропасть.
- Что с тобой? - спросила наконец Гундель.
Все спрашивают: что с тобой? Гундель торопилась; должно быть, спешит к Шнайдерайту, от которого ее не отделяет пропасть.
- Со мной? Ничего, - сказал он. Шнайдерайта, подумал Хольт, тоже втолкнули в жизнь, не спрашивая, но кто же распределил роли, кто вырыл эту пропасть? - Ты права, - сказал он, - ты не для такого, как я, на мне налипло слишком много грязи.
- Что это значит? - недоумевая, спросила она.
Но Хольт только кивнул.
В коридоре он столкнуля с Мюллером.
- Как поживаем, Вернер Хольт? - осведомился Мюллер.
Мюллер был всегда дружелюбен, на отвороте у него алел треугольник, такой же он когда-то носил на спине, он ничего не знал о Вернере Хольте, но у Мюллеров зоркие глаза…
Мюллер повел Хольта в зал совещаний. Не противься, это просится наружу! Стол был накрыт на троих; фрау Томас внесла кастрюлю. Конечно, она тут же принялась рассказывать очередную новость, но видя, что ее не слушают, оставила их вдвоем.
Мюллер сел, не расстегивая ватника.
- Как дела в школе? - спросил он. - Нравится вам наша менкебергская антифашистская молодежь?
- Честно говоря, совсем не нравится, - ответил Хольт. - Они меня только терпят, я им не подхожу.
Мюллер удивленно посмотрел на Хольта.
- Что же мне, лгать? - крикнул Хольт. - С вами я не могу кривить душой! Прямо скажу: не пойду я туда больше!
- Что с вами такое? - спросил Мюллер.
- Вы вот говорите со мной дружески, господин Мюллер, а мне тяжело, я этого не стою. Вы и не подумали бы так ко мне относиться, если б знали!
- Если б знал что́?
- В газете написано, в Бауцене обнаружены общие могилы, - это вырвалось у Хольта почти помимо воли, - я тоже знаю одну могилу, могу показать, где она, там семь или восемь таких, как вы, в полосатых куртках с красным треугольником, и еще Петер Визе, их расстреляли эсэсовцы.
- А вы, Хольт? - крикнул Мюллер. - А вы? Говорите правду!
- Я стоял рядом, - ответил Хольт, и голос у него осекся, - стоял и смотрел, карабин к ноге, и не пошевельнул пальцем.
- И это вас мучает, да? - спросил немного погодя Мюллер. И повторил: - Стоял и смотрел… - Взгляд его был устремлен куда-то поверх Хольта. - Целый народ стоял и смотрел… - Он расстегнул ватник, распустил шарф. - Завтра утром ждите меня у заводских ворот. Вы пойдете со мной и заявите, где находится могила.
Школа скоро вовсе опостылела Хольту, он уже не пытался разобраться в том, что проходили. Сидел в классе и мысленно перебирал прошлое. Все чаще вспоминался ему Зепп Гомулка. Отец Зеппа, адвокат Гомулка, написал Гундель, что по каким-то срочным делам должен выехать из Нюрнберга в Дрезден. Сейчас он уже, верно, в Дрездене. В свое время адвокат оказался единственным человеком, который знал что-то похожее на путь, и указал его сыну…
Хольт поехал в Дрезден. Он никому ничего не сказал. Оставил на заводе записку для Гундель и просил ее сообщить отцу.
Поездка была трудной. Хольт висел на подножке, а когда наконец, стиснутый со всех сторон, очутился в переполненном купе, вдруг спросил себя, а что ему, собственно, нужно от отца Зеппа.
Гомулки он не застал. Адвокат уже уехал в Берлин, сообщила его невестка, жена зубного врача, когда Хольт, наконец, добрался до соседнего с Дрезденом городка Радебейля. Хольт тут же пустился в обратный путь. Вряд ли это его огорчило, он скорее испытывал облегчение.
Хольт шагал по направлению к Дрездену. Дойдя до Эльбы, он спустился по откосу и зашел далеко вперед по одной из бун. Серая без блеска вода клокотала, огибая камни, и закручивалась воронкой; в водовороте неустанно описывала круг пустая бутылка. Хорошо, что он не встретил Гомулку. Вряд ли он услышал бы от адвоката что-либо, кроме его обычных латинских сентенций. Но что же теперь делать? Плыть по течению, куда понесет, ведь всякая река куда-то впадает.
Стал накрапывать дождь, низко нависли тучи, смеркалось. Накинув плащ-палатку, Хольт быстро зашагал к городу. Внезапно он очутился у ярко освещенного подъезда бара, заплатил за вход и молча уселся неподалеку от толкучки танцующих. За его столик сели три девушки, совсем молоденькие, в вечерних платьях, которые, видно, сами смастерили из старья. Дам было больше, чем кавалеров, и при каждом новом танце накрашенные лица выжидающе, даже требовательно поворачивались к Хольту. Но он не обращал внимания. Хольт курил свои последние сигареты, нащупал в кармане последние деньги. Наконец кельнер принес какое-то питье, именуемое альколат, несусветно дорогое. Хольт выпил и заказал еще.
Зал набит до отказа, от табачного дыма и запаха разгоряченных тел воздух такой, что не продохнешь. Растрепанные бумажные гирлянды под потолком; белые как мел, с подмалеванными губами и глазами лица; колышащаяся под музыку толпа… Если это и есть жизнь, то он о ней ничего не знает; тогда он еще по-настоящему не жил. Хольт решил уже, по примеру других, окунуться в гущу танцующих, может быть, он почувствует, что живет. Но продолжал сидеть, глядя на лампы и дымя сигаретой. Девушки за столиком перестали обращать на него внимание.
Шли часы. Разнузданное, пьяное веселье захватило всех; время от времени паркет пустел, смолкал грохот оркестра, и тогда оставался лишь гул голосов, раздираемый визгливым женским смехом.
В одну из таких пауз между танцами внимание Хольта привлек высокий, плотный парень. Скользя по паркету, как на коньках, он пересекал зал, направляясь в сторону Хольта. На нем был темный в светлую полоску костюм, широкие обшлага брюк трепались вокруг щиколоток, а над воротничком и кричаще-ярким галстуком возвышалась белая, как лен, голова. Розовое мальчишеское лицо со свиными глазками обратилось к Хольту и на миг как бы окаменело, а спустя секунду парень уже стоял перед столиком Хольта и кричал во всю глотку.
- Вот это да! - орал он. - Не может быть! Старый вояка! Вернер, дружище, как ты сюда попал, ведь ты же убит! Я своими глазами видел, как тебя стукнули! - И еще громче: - Да говори же, олух царя небесного, откуда ты взялся?
Перед ним стоял Феттер, живой Христиан Феттер, хлопал Хольта по плечу, сиял и не помнил себя от радости. Хольту требовалось время, чтобы с этим освоиться: Феттер тут, Феттер не истлел в подвале разрушенного дома, Феттер жив-живехонек.
Феттер потащил Хольта через весь зал к своему столику и представил девушке, чернявой, завитой, с круглым и желтым, как тыква, лицом. Карлинхен, как называл ее Феттер, было на вид лет двадцать. На пухлой ручке алели лаком ногти, а на безымянном пальце и мизинце сверкали кольца. Феттер долго шептался с кельнером и несколько раз лазил во внутренний карман пиджака, набитый скомканными бумажками. Кельнер принес бутылку вишневого ликера и объяснил сидевшим за соседним столиком:
- Господа с собой принесли, попросили откупорить.
Феттер наполнил фужеры и провозгласил:
- За нашу встречу! Поехали! До дна!
От вишневого ликера у Хольта запершило в горле.
Хольт глядел на Феттера. Безобидный человек, штатский до мозга костей, веселый, общительный, Христиан Феттер искренне радовался, что встретил Хольта. Но Хольт никак не мог отделаться от образа другого Феттера; тот стоял в подвале с бельевой веревкой в руках и кричал: "Сейчас же повесить! Вон в саду, на той груше!" Правда, в конце концов никого не повесили, и Феттер был всего-навсего псом, исполнявшим приказания своего хозяина. А хозяином был другой: Вольцов. И Вольцов мертв. Может ли Хольт в чем-то упрекнуть Феттера, когда он сам ничуть его не лучше? Не стоит ворошить прошлое.
Хольт пил, и связанность постепенно исчезала. Жизнь, может быть, не так уж безотрадна, если относиться к ней, как Феттер: видеть в ней шумную ярмарку, где можно найти все что душе угодно. Если верить Феттеру, наступило время безграничных возможностей, и тот, кто не использует эти возможности, а идет расчищать развалины, просто олух. Во всяком случае, Феттер уже ворочает большими делами: меняет чулки на сигареты, его поле деятельности - межзональный рынок, и барыши такие, что жить можно.
- Хватай, что само плывет в руки! - воскликнул Феттер. - Давай, старый вояка, пропустим еще по одной, все равно скоро опять война между янки и русскими!
Он рассказал о своих: отец погиб в фольксштурме, а мать жила здесь, в Дрездене, у родных, сидела да помалкивала.
- И ты тоже помалкивай, Карлинхен, а то дождешься! Ладно, сейчас пойдем танцевать!
Наконец пришла очередь рассказывать Хольту, но Феттер был плохой слушатель. Он то и дело его перебивал. Опять ходить в школу? Хольт совсем спятил! Тоже, вздумал слушаться старших, сам, дурак, и виноват!
- Так, говоришь, у твоего старика фармацевтический завод? Любопытно; должно быть, там товар - первый сорт. - Феттер в таких вещах разбирался. - Таблетки от триппера и всякое прочее, да я тебе пятьдесят марок выложу за одну трубочку! - Феттер возмутился: - Это почему же не пойдет? Если ты так думаешь, никогда из тебя толку не будет! Чокнемся, старый вояка! - Феттер справился об общих знакомых. - Теперь ходят по рукам списки с новыми адресами!
Он достал из кармана несколько отпечатанных на гектографе листков и бросил на стол. Встал, поманил пальцем Карлинхен, и та послушно пошла танцевать.
Хольт взял список. Пробежал глазами. "Барним, Ута, - прочел он, - проживает: французская зона, Шварцвальд, Санкт-Блазиен, лесная сторожка у озера, возле деревни Оберкрамен".
Руки с листками опустились на стол. Откинувшись на спинку стула, Хольт задумчиво глядел в зал.
7
Готтескнехт не стал выговаривать Хольту за пропущенные дни занятий, и тот снова ходил в школу. Феттер обещал в самом ближайшем будущем его навестить, говорил о больших планах. Хольт возлагал какие-то смутные надежды на его приезд. А что, если встреча с Феттером окажется поворотным пунктом в его бесцельной жизни? И разве горизонт уже не расширился, разве мысли его не вырвались наконец из узкого круга завода и школы, Гундель и Шнайдерайта? Ута Барним жива! Прошло немало дней, прежде чем Хольт по-настоящему освоился с этой мыслью: Ута жива и, может быть, нет, наверняка помнит его!
Если он еще ходил на уроки, то потому только, что для получения продуктовой карточки требовалась справка из школы. Да и куда девать время? День за днем он тупо и безучастно сидел - в классе, учителя махнули на него рукой. "Кто у меня не поспевает, тому здесь делать нечего", - говорил Эберсбах. Готтескнехт снова и снова пытался усовестить Хольта:
- Так дальше не пойдет, Хольт! Ну что вы распускаетесь?
Хольт не оправдывался. Готтескнехт пристально взглянул на него.
- Пора бы очнуться, Хольт! Хватитесь, да поздно будет.
Но Хольт был с ним так же замкнут, как и с другими. Тем не менее на повторное приглашение Аренса навестить его он отозвался.
В первые дни декабря выпал снег и грянули морозы - внушавшая всем страх зима наступила сразу. У Хольта не было пальто, и он поддевал под френч толстый солдатский пуловер и повязывал шарф. Аренсы жили в Менкеберге, во флигеле, пристроенном к мебельной фабрике. У Эгона в комнате внимание Хольта привлекли фотографии загородного домика Аренсов в ближних горах у водохранилища.
- Не правда ли, красиво? - спросил Эгон. - Буду очень рад, если вы летом выберетесь туда со мной. - Он явно набивался Хольту в друзья. - Увидите, как хорошо мы будем там с вами проводить конец недели.
За чаем в обставленной старинной мебелью гостиной Хольт познакомился с родителями Эгона; отсутствовал только старший брат, он куда-то выехал по делам. Фрау Аренс была чудовищно грузна. Эгон незадолго перед тем говорил Хольту, что мать у него тяжелобольной человек, страдает ожирением, у нее так называемый тиреогенный адипозитас. Он так и сыпал медицинскими терминами. И вот Хольт увидел ее за чайным столиком. От полноты она почти не в состоянии была двигаться, к тому же ее мучила одышка; сказав несколько слов, она начинала задыхаться, прижимала руки к необъятной груди и стонала: "О господи… воздуху!" - и всякий раз Эгон поспешно вскакивал и на несколько минут распахивал настежь окно. Мебельный фабрикант Аренс был холеный, с проседью господин лет около шестидесяти; красивую голову и длинные ресницы Эгон явно унаследовал от него. Общительный, живой, он держался непринужденно, радовался по любому поводу и разражался громким смехом. Прихлебывая чай и грызя лепешку из овсяных хлопьев, он пытался выведать у Хольта, как идут дела на заводе. Хольт, выразив сожаление, ответил, что совершенно не в курсе.
- Так или иначе, песенка акционерного общества "Шпремберг" спета! - сказал Аренс, тщательно вытирая кончики пальцев о салфетку. - И это коснется не только крупных заводов. Вот увидите, почти вся промышленность будет конфискована. А меня вот не тронут! - торжествовал он. - Я хоть и был военным поставщиком, делал шкафчики для вермахта, но мое предприятие окончательно вычеркнули из списка подлежащих конфискации. Награда за добрые дела!
Эгон пояснил:
- У нас были заняты восточные рабочие и русские. Отец по-настоящему о них заботился, хотя за это по головке не гладили. Давал им добавочное питание, одеяла, лекарства. После разгрома они всё это засвидетельствовали в комендатуре.
- Муж всегда хорошо относился к персоналу, - сказала фрау Аренс. - О господи… воздуху!
Эгон подскочил к окну.
Аренс спросил:
- Ваша матушка в западной зоне?
- И вы живете здесь? - воскликнул Эгон. - Не понимаю!
- А вы предпочли бы жить в западной зоне? - отпарировал Хольт.
- Да нет, конечно, нет! - воскликнул фабрикант. - Когда здесь возьмутся всерьез за конфискацию, я одним ударом избавлюсь от конкурентов! - И он снова покатился со смеху. Немного успокоившись, он продолжал: - А пока государственные предприятия добьются такого качества и смогут со мной конкурировать, я, благодарение господу, давно уже буду в могиле.
Хольт откланялся. Эгон проводил его до парадного. Едва Хольт вышел на улицу, как на него обрушилась метель, он сразу продрог и поднял воротник. "И вы живете здесь? - все еще звучали у него в ушах слова Эгона. - И вы живете здесь?"
Мимо него к подъезду прошла девушка. Хольт удержал ее за рукав.
- Да это Ангелика!
Она подошла ближе. Наклонив головку, доверчиво взглянула на Хольта.
- Пойдем со мной в кино! - предложил Хольт.
Она покачала головой.