- Давайте отойдем. Наверно, договоримся, - решил открыться Ведерников.
Они долго искали место, где могли бы закончить сделку.
- Сколько за сахар просите?
- Четыреста. Меньше нельзя. Вы знаете, сколько рядовой получает? У меня дома двое детей и жена больная.
- Из жиров что-нибудь есть?
- Не, жиров нет. Есть банка шпротов. А сколько ей цена - не буду врать, не знаю.
- А табак?
- Не. С табаком сами мучаемся.
За углом инженер отсчитал красноармейцу деньги за сахар и консервы.
- Слава богу, отделался, - повеселел солдат. - Знаете, как нам, бойцам, торговать - не положено и стыдно. Закури моего табачку.
Здесь же, за углом, покурили. Сумерки, мелкий снег, не слышно ни человеческих голосов, ни выстрелов. С расположением разглядывали друг друга, - друг от друга почти неотличимые своей незначительностью и затерянностью. Оба преступили чьи-то запреты, и потому утаились в городском закутке. Солдат сам начинает рассказывать, как там, на фронте:
- Я два дня как оттуда. Сидим напротив немца - утираемся. Он на горках, мы - на болоте, он граммофоны заводит, мы - вшей бьем. Но скажу… ждем… - солдат долго мучался, произнести или утаить имя, и утаил: - сам знаешь кого. Он говорит: "Здесь остановили фрица, отсюда и наступать начнем". - Красноармейцу нравится этот словесный оборот, ему кажется, раз оборот удачный, удачно пойдет и задуманное наступление. - Снаряды подвезут - и начнем… А сахарок, наверно, для детишек куплен? Отгадал?..
Солдат уходит. Ведерников смотрит ему вслед. Но солдаты останутся для него теми призраками приказов, которых надо опасаться.
Вернулся на место толкучки.
Две женщины как стояли, так и стоят, укрываясь от ветра у парадной дома. В полумраке их лиц почти не видно.
На толкучках все друг другу конкуренты:
- Что вам военный продал? - в вопросе слышна ревность.
- Можно я тут с вами постою? Чертов холод… Муку человек продал, - придумывает Ведерников.
- Я так и чувствовала - не так просто красноармеец здесь ходит. А ты, Фрося, испугалась. А у солдат такое же положение, как у нас. Наверно, и мой где-нибудь вот так ходит. За сколько он муку отдал?
- Сами знаете, почем сейчас мука, - ответил Ведерников, чувствуя, что кому-то подражает, и подражает неплохо.
- Есть за шестьсот, есть за восемьсот…
- За семьсот.
- А сколько у него было?
- Говорит, бери все, что у меня есть, я делить не буду… Жиров ни у кого не видели?
- Вы можете ответить прямо: нам уступите часть муки?
- Думаю я. Мне жиры нужны, понимаете. Я уступлю, уступлю, но жиры нужны, а не деньги.
- Я могу найти растительное масло на обмен. Нас ждать будете?
- Давайте быстрее.
Ведерников встал за дверью парадной. Через стекло увидит, когда женщины с маслом вернутся. Если у него будут жиры и сахар, он сможет долго не выходить на улицу. Нужен запас, хотя бы дней на пять-десять. Солдат говорит о наступлении. Будто положение на фронте может измениться, как только подвезут снаряды. Кто подвезет, дорогой товарищ, если город окружен?! А килограмм хлеба стоит половину месячной зарплаты.
Мерзло все - руки, ноги. Проклятые тетки. И масло не добудут, и не скажут: "Извините, не ждите нас напрасно"…
Уже совсем темно. Стрелок часов не разглядеть. "Здесь ничуть не теплее, чем на улице. Кажется, что стоишь по горло в холодной воде. Только под меховой шапкой пятачок тепла. Хорошо, жду последние пятнадцать минут".
Пятнадцать минут, вероятно, уже давно прошли. Потом еще пятнадцать и еще пятнадцать… Он будет стоять до конца. "Закрой глаза, считай окна дома, прохожих. Выдумывай опасности или представь: ты уже дома, и в твоей печке гудит огонь".
Он уверен: если уйдет - сломается что-то невидимое, но решающее, роковое. Хотя ясно, что все это бред. Закрыл глаза, спрятал подбородок в воротник.
Проклятый полковник, как привидение. Он где-то здесь. Ему, видите ли, важно знать, как ведут себя русские в окруженном городе. "Мы бы вели себя нормально, если бы часть продовольствия не пропала из-за этих крыс…".
- Говоришь, что его нет - вот он! - Перед Ведерниковым стояли женщины и улыбались. - Как мы боялись, что вы уйдете. Видите, что мы достали! - в руках у одной женщины, Фроси, появилась бутылка подсолнечного масла.
- Оно доброкачественное? Я могу попробовать?
- Не надо пробовать, закупорка фабричная.
Ведерников стал считать. Он считал цену масла и муки в рублях, потом перевел на цену хлеба. Потом на калории… Он решил: обмен справедлив, и вытащил из-под пальто мешочек с мукой.
- Здесь нет килограмма! - закричала Фрося. - Нет, нет, нет…
Ведерников тоже вышел из себя.
Дома он долго думал, как муку взвешивать. Безмена не было. Но сохранился пустой пакет из-под муки государственной расфасовки. Этот пакет заполнил мукой, а затем пересыпал ее в мешок, в котором Надя держала зимой сушеные грибы.
- Я тебе дам "нет"!
- Килограмм - это вот сколько муки! - продолжала кричать женщина.
- Дай сюда! - Ведерников стал вырывать мешочек из рук женщины.
- Фрося, солдат не будет обманывать… А вот и милиционер появился…
Ведерников быстро зашел за угол. Мука осталась у женщин, они пошли милиционеру навстречу и миновали его. Ведерников дождался, когда милиционер уйдет, и последовал за женщинами. Они свернули во двор. Почти бегом догнал их.
- Что, испугался?! - ехидно поблескивая глазами, сказала подруга Фроси. - Не бойся, не убежим. Где нам с мужиком тягаться. Но по совести признайся - здесь нет килограмма?
- Отдай масло, Муся, отдай.
- Ладно, берите. Сколько на морозе отстояли - заслужили. А хотите, можете у нас обогреться…
- Да пошли вы… - выругался Ведерников.
- Вот и показал себя молодец!
Женщины ушли. Ведерников вышел на улицу, нащупал в кульке кусок сахара и положил под язык.
Никак не мог переварить случившееся: это он, Ведерников, обругал женщин матом! За один день как-то сильно сдал: будто с позором понизили в должности.
Однако день еще не кончился. Словно Ведерников должен был расплатиться за хамство: пробираясь в темноте через чердак, ударился головой о балку. Несколько минут просидел на ящике с песком, пока не прошло головокружение.
Воздушная тревога стала новым препятствием возвращению в квартиру. Теперь нужно было дождаться, когда пройдут люди, покидающие свои квартиры при налетах. На рынке говорили, что немцы обещали сегодня ночью разгромить город, как разгромили английский Ковентри.
Уже начал спускаться к своей двери, как услышал шаги: кто-то поднимался по лестнице. Это могли быть дежурные на крыше. На этот случай нужно было найти на чердаке такое место, которое не просматривалось бы, если у дежурных окажется карманный фонарик. Нет, это не были дежурные, - кто-то из жильцов возвращался в свою квартиру.
Выжидание похоже на дремоту с открытыми глазами: большие уши и вытаращенные глаза, - это состояние засасывает.
Наконец спустился к своей квартире. В почтовом ящике лежало письмо. Еще раньше решил почту из ящика не вынимать. Закрыл за собой дверь. Прислушался. В комнатах стояла мертвая тишина. Только теперь его поход закончился.
Ясно, что полковник подвести снаряды не даст, но он не понимает, что "жизненное пространство" может стать величиной в несколько квадратных метров. Моя квартира - мой окоп, в котором я буду держаться.
Не снимая пальто, лег на тахту, натянул сверху одеяло. Лежал вверх лицом. Его трясло от холода, усталости и произошедшего. В глазницах собиралось что-то похожее на слезы. Со странной в его положении гордостью отрицал: "Это не слезы". Задремал. Стрельба зениток не мешала установиться в нем боли, которая останется с ним до конца.
В эту ночь температура воздуха в городе понизилась до тридцати одного градуса.
Заболел. Или изменился. Или постарел. Слабость и рассеянность. Не сосредоточиться. Под грудой одеял и пальто много спит. В его положении, может быть, самое правильное - не напоминать самому себе о себе. Он и все - все! - ошибались, когда воображали войну короткой, как пиф-паф. Большая война это и есть война, на которой люди долго и тяжело спят, долго курят, долго одеваются и недолго живут, - поэтому и не торопятся.
Под подушкой нащупывает спичечный коробок. Извлекает огонь. Ему не нужно вставать, чтобы разжечь печку. Рука с горящей спичкой дотягивается до печки - растопка и дрова уложены с вечера. Печка разгорается, блики огня пробегают по стенам, по потолку кухни. Печка гудит, начинает оживать труба. Наконец волны тепла касаются его лица. Начинают потрескивать простывшие обои.
Ему нужно десять минут, чтобы набрать на крыше снега. Он понял, почему водопровод больше не работает: замерзли трубы.
На печке греются чайник и сковородка. "Вот сейчас ему хорошо. Сейчас он радуется". Это в мыслях: будто читает о самом себе, что ему хорошо и что он радуется. На деле в мурашках на нечистой коже, в запахе сгорающего коленкорового переплета книги, послужившей растопкой, нет ничего хорошего и радостного.
Он живет, чтобы подкармливать себя, чтобы топить печку, чтобы спать, чтобы шло и уходило в ничто время войны.
14
Прошло еще две недели. В ящиках кухонного стола Ведерникову попался брусочек, высохший, съежившийся, похожий на точильный камень, но, возможно, принадлежащий к чему-то съестному. Опустил его в теплую воду, размял, понюхал - дрожжи. Чуть добавил муки и поставил возле буржуйки в тепло. Мутная жижица была мертва. На ночь миску стал укрывать старыми кофтами, ставить в постели под ноги и одеяла. А утром снова устраивал возле печки. На третий или четвертый день, осматривая и обнюхивая серенькую ноздреватую массу, обнаружил: дрожжевые бактерии размножились. Кисловатый запах напомнил прежние праздники жизни. Бактерии и были самой жизнью. Они воскресли, как пасхальный Бог. Они представились Ведерникову похожими на бодрых кучеров, помахивающих своими жгутиками-кнутиками, покрикивающих басистыми пивными голосами. Если бы у него был микроскоп, он бы попытался разглядеть их лица.
Дрожжевая история привила жизни инженера новый порядок. Рабочий день начинался с наступлением ночи: подходил к двери, прислушивался, открывал дверь и прислушивался снова.
Теперь лампочки на лестнице не горели, а дежурные не сидели на чердаке, - проводили время у печки в конторе управдома. Поднимались на чердак лишь при объявлении тревоги.
Свои действия Ведерников продумал до мелочей. Не будет выходить на чердак во время тревог и в ясные лунные ночи; будет выбирать для работы там самые темные углы и не допускать шума; не оставаться на чердаке ни одной лишней минуты.
На дрова выпиливал доски, на которые уложена кровля. Самое трудное - вытащить в пролете первую доску. Работает ножом, стамеской и клещами. Когда первая доска вытащена, можно пустить в ход ножовку по металлу. Получается почти бесшумно. Даже по шлаку научился ходить, как привидение. За два часа удается вытащить две или три доски. Все зависит от сучков в древесине. Свежие распилы замазывает грязью.
Потом доски перепиливает на короткие отрезки. Обычно получается две-три хорошие вязанки. Вязанки подносит к выходу из чердака. И начинается самое опасное. Нужно спуститься по лестнице к двери, открыть квартиру, выложить инструменты, затем занести вязанки.
Однажды он уже начал спускаться, когда из квартиры соседок вышел мужчина в военном. Лампа, с которой женщина провожала гостя, светила ему со спины. Ведерников стоял в пяти шагах от этого человека, но темнота скрыла его…
Наступают лучшие часы суток. Переносит дрова на кухню, растапливает печку. Варит затирушку: в кипяток засыпает две ложки муки, бросает щепотку перца и лавровый листик, который потом вытащит и использует еще раз. И, как всегда, большая чашка горячего ячменного кофе, которое также переваривает дважды, и пара лепешек. Через день варит гороховый суп.
Это единственные часы, когда не сомневается, что сейчас во всем мире абсолютно никому до него нет дела. Ночью человек живет только для себя.
Днем, когда просыпался после ночных трудов, делать было нечего. Он придумал "ученое занятие" - после завтрака подходить к книжным полкам и выбирать книгу для печки. Можно было давно рассортировать книги и "случайные" жечь. А какие неслучайные? Поваренная книга кажется самой ненужной. Но чем она хуже романов о тонкостях чувств, о поисках смысла, о радостях и несчастьях сытой мирной жизни?
Грязная постель, нечищеные зубы… Для голодных фокстрот - танец людоедов… "Брызги шампанского" - как там: "Там-там-там-та-а… тара-рара… тата…". Конфетти, разгоряченная Надя… Вначале кажется, что рисковать жизнью за пол-литра подсолнечного масла - нелепость, но ведь только за съестные граммы сейчас рисковать и стоит. И ничто не прибавит цены твоей шкуре.
Изобилие книжных слов заставило подумать о том, что лишь немногие из них он произносил и лишь немногие из слов: "козодой", "реверс", "Молдавия", "амфора", "бекеша", "пелеринка", "форзац", "клипсы", "шельфы" - он когда-нибудь произнесет. И убежден, сколько ни прожить ему на белом свете, никогда не произнесет слово "арабеска". "А-ра-бес-ка", - а ведь это так просто. Что сейчас ему мешает произнести его вслух? Но если бы стали принуждать произносить это слово, он стал бы сопротивляться, как требованию обнять горбатую женщину. Это не его слово.
"Слова в книгах бесшумны. Когда в романах герои разговаривают, я вижу лишь, как они открывают рты".
Интересно, почему в письме Надя слово "руководитель" поставила в кавычки. Не намекнула ли этими кавычками на их прогулку по Таврическому саду, на его объяснение в любви, в котором слова "настоящее чувство" и "руководитель работ" повторялись как священные формулы их счастливого будущего, а закончилось предложением жить вместе. Пошутить Надя может. И сам помнит, как речами старался усыпить ее лукавую бдительность…
Замечательное время! Все искали инженеров, способных "реконструировать", "проектировать", "налаживать производство". Они с Ефимом брались за все - от вентиляции в артели инвалидов до поворотного механизма театральной сцены. Лучшие дни прошли в гостиной и на этой кухне, где, разложив справочники, чертежи, искали решение задач. Да, руководитель работ, - он сам подбирал в команду людей, которые могли быть полезными в деле, сам подписывал договоры с конторами, сам выплачивал деньги, когда проект "проходил". Не было больших провалов, были грандиозные успехи.
Как они обошли известного Пальчинского! Вместо его хитроумных механических устройств они с Ефимом предложили "Молокопрому" пневматику. Их автоматическая линия разлива и закупорки стеклянной тары стала эталоном для подобных линий. И та женщина, которая сказала: "Масло без обмана: видите - фабричная закупорка!", могла сказать и так: "закупорка Ведерникова"… Деньги, банкеты, такси, покоренная Надя, ремонт квартиры, сшитая у хорошего портного шевиотовая тройка, заказы со всех сторон… Он презирал служивых инженеров, торчащих в своих конторах от и до. С годами они теряли кругозор, если у них он был, и творческую жилку, если таковая у них имелась, и превращались в канцеляристов, если делающих карьеру, то по "партийной линии"…
"Ефим, какие все-таки книги сохранить? Энциклопедию и справочники? И конечно же, поваренную книгу. В такие времена, как наше, поваренная книга становится предметом роскоши и принадлежностью высшего сословия - снобов. Снобы дезертируют и читают в одиночестве, среди голодного города, поваренные книги… Ефим, мы умели стороной обходить надутую серьезность".
В конце концов Ведерников перестал перебирать книги. Брал первую попавшуюся и уносил в "берлогу", - будет ее читать перед открытой дверцей печки и, страницу за страницей, жечь. Странное впечатление! Будто в каждой книге что-то смутно говорится о нем. Точнее, не о нем, а о том, что касалось его жизни. Это ощущение не пропадало и при просмотре технических текстов.
Эти "ученые занятия" стали важной частью прожитого дня. Иногда ему хотелось какие-то страницы сохранить или что-то выписать. Но потом понял, что такое решение несправедливо, как если бы суд приговаривал к наказанию лишь одну часть тела осужденного, - перед огнем все книги равны.
Ведерников заканчивает ужин. Затыкает тряпкой вьюшку. Все готово к ночной работе. Дрова в печке, - после сна, не вылезая из постели, поднесет к растопке спичку, и "обогрейка" заработает. Задувает коптилку. Ложится. Натягивает на себя два одеяла и пальто. На ноги бросает большую подушку - где-то там, внизу, разведенное тесто и дрожжи. Прежде чем уснет, в кухню проберется холод. Он называет холод мрачной черепахой: однажды он зашел с маленьким Костей в зоомагазин, спросил, не купить ли им черепаху. Костя сказал: "Они какие-то мрачные!".
Он будет зарываться от мрачной черепахи в постель, пока не получится тесная нора. Чем теснее, тем легче уснуть - и исчезнуть до завтрашнего дня, который начнется ночью. Как у хищников.