– Он потерял одно лёгкое в Бутырском лазарете.
– А я об этом ничего не знала. Ведь он никогда не жаловался. Вы поможете мне схоронить его? У него ведь, кроме вас и меня, никого не было.
Яков Филиппович и Галина Андреевна стояли у стены колумбария, где среди парижских коммунаров была замурована урна с прахом батьки Махно.
– Как страшно, Яков Филиппович, у нас и так ни друзей, ни родных, ни знакомых, а теперь и вовсе мы с Леночкой одни остались в целом свете. Приходите к нам с женой. Непременно приходите. Обещаете?
– Даже не обещаю, – ответил Карабань.
– Почему?
– Жена уехала в Россию.
– Так вы тоже один? Ну, что ж, хоть один приходите.
– Я, наверное, тоже скоро уеду. Может быть.
– Туда?
– Да.
– Не страшно?
– Жена с дочкой уже там. Живут. Ждут меня. Поеду. Делать нечего. Здесь всё опостылело. Ни дела, ни денег, ни славы. Ничего. Надо ехать. Я без них не смогу. Не смогу. Поеду.
– Я вам по-доброму завидую. Это хорошо. Но я не смогу. Никак. У меня там не осталось никого, кроме могилы мамы. Она в девятнадцатом умерла от тифа. Отчима Нестор Иванович к стенке поставил. Он банкиром был. Так что, мне туда никак нельзя. А тут у меня Леночка и Нестор Иванович. Леночку надо поднимать. Но вы хоть пишите. Хорошо? И мы будем писать вам. Нам тоже интересно, что там, на нашей родине. Когда поедете, сообщите. Мы с Леночкой придём провожать. Вы не будете против?
– Конечно, нет. Какие возражения?
На перроне парижского железнодорожного вокзала Карабаня провожали Галина Андреевна Кузьменко с дочкой Леной и Георгий Фёдорович Панкратов. Прозвенели три удара станционного колокола. Голос диктора объявил отправление. Паровоз дал длинный гудок и тронулся с места. Карабань простился со всеми провожатыми и вошёл в вагон.
За дверью загремели ключи. Дверь отворилась.
– Задов! На выход с вещами!
Во дворе было много заключённых. Последовала команда.
– Становись! Слушай перекличку!
Зиньковский-Задов встал в строй арестантов. Огляделся и увидел рядом с собой того самого следователя в форме, но уже без ремня, небритого и помятого.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Разговорчики в строю! Слушай перекличку!
– Андреев!
– Есть!
– Аршинов-Меринов!
– Здесь.
– Агранов!
– Есть!
– Белаш!
– Есть!
– Бурбыга!
– Я!
– Вьюнов!
– Здесь!
– Гузенко!
– Есть!
– Дерменжи!
– Есть!
– Ермократьев!
– Есть!
– Зиньковский-Задов!
– Я!
– Изюмов!
– Карабань!
– Есть! – ответил следователь.
Зиньковский резко обернулся к нему.
– Так это вы? Что же вы не признались?
– Не успел.
– Разговорчики!
– Каретников!
– Есть!
– Колин!
– Есть!
– Логинов.
– Есть!
– Марченко!
– Есть!
– Носенко!
Зиньковский наклонился к уху Карабаня и вполголоса продолжил разговор:
– Какого чёрта надо было тянуть. Ведь Настя и Даша с моим Борькой одни остались дома. Вы бы могли хотя бы повидать их.
– Я же вам говорю, что я просто не успел.
– А нахрена надо было меня отправлять в камеру? Ведь мы могли бы вместе пойти домой.
– Мне надо было удостовериться в вашей порядочности.
– Удостоверились?
– Вполне.
– Поздравляю.
– Есть!
– Наливайко.
– Я!
– Остапенко!
– Есть!
– Пинчук!
– Есть!
– Рябошапко!
– Я!
– Спивак!
– Есть!
– Таратута!
– Я!
– Убивайло!
– Я!
– Угрюмов!
– Здесь!
– Фалько!
– Есть!
– Хвиля!
– Я!
– Царимный!
– Есть!
– Чумаченко!
– Я!
– Шахрай!
– Есть!
– Щусь!
– Я!
– Эрлих!
– Есть!
– Юголюбов!
– Есть!
– Что же теперь с ними будет?
– Я посоветовал Насте, в случае чего пробираться во Владивосток.
– А там?
– Наймётся на судно, идущее в Америку.
– Кем?
– Фельдшером. Или поваром.
– А Даша.
– Официанткой или помощницей повара.
– Ясно. Буфетчицей или дневальной.
– Что-то в этом роде.
– Юхименко.
– Я!
– Якименко.
– Есть!
– Направо! По машинам, бегом, марш!
Порт Ванино. На причале строем стояли арестанты. Шла погрузка заключённых на судно. Они вереницей поднимались на борт, проходили к металлической двери, ведущей в твиндек и скрывались там.
Карабань вполголоса говорил Зиньковскому.
– Я размышляю о парадоксах истории, Лев Николаевич, и пришёл к неожиданному выводу. Гражданская война разнесла нас по разные стороны. А ванинский порт собрал нас в один строй.
– Я думаю о большем и дальнейшем, Яков Филиппович, и прихожу к тому, что солнечный Магадан объединит нас до равенства и братства.
А на палубе рядом стоящего парохода стояли Анастасия с Дарьей. Вдруг Даша разглядела в строю арестантов на причале Зиньковского и крикнула:
– Дядя Лёва!
Лев увидел Дашу и толкнул в бок Якова.
– Смотри, по-моему, на палубе соседнего парохода наши.
– Неужели это Даша и Настя?
– Да, гражданин Карабань это ваша семья, – ответил Зиньковский.
– Настя-а-а-а-а! – крикнул Карабань, махнул рукой и ощутил удар прикладом в плечо.
– Вперёд!
На пароходе верхом на кнехте сидел матрос с гитарой. Он повёл большим пальцем по струнам и запел:
Я помню тот ванинский порт,
И вид пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.От качки стонали зэка,
Обнявшись как кровные братья,
И только порой с языка
Срывались лихие проклятья.Над морем сгущался туман,
Ревела стихия морская,
Стоял на пути Магадан -
Столица Колымского края.Будь проклята ты Колыма,
Что названа райской планетой,
Придёшь поневоле сюда,
Отсюда возврата уж нету.Пятьсот километров тайга,
Где воют, как волки, метели,
Машины не ходят сюда,
Бегут, спотыкаясь, олени.Я знаю, меня ты не ждёшь,
И письма мои не читаешь.
Встречать ты меня не придёшь,
А если придёшь, не узнаешь.
Нужен Емельян
Накануне произошедшего в городе сошёл последний снег. Вечером был первый дождь. Утро выдалось ясное и радостное. Во всём ощущалось приближение лета и конец учебного года. В скором времени предстояла практика. Коллективная поездка в западную столицу. Копирование самых выдающихся полотен.
Парадная дверь в академию живописи не успевала закрываться. Пройдя фейс-контроль, студенты и сотрудники шли к лифту. Поднимались на нужный каждому этаж и растекались по кабинетам и аудиториям. Шумно переговариваясь, студенты входили в свою творческую мастерскую и располагались за мольбертами.
Вместе с ними вошёл натурщик Леонтий Луков. На ходу он скинул на вешалку пиджак и рубашку, с голым торсом поднялся на подиум и уселся на стул.
– Доброго всем утра!
– Здравствуйте, Леонтий Иванович, – нестройно ответили студенты.
– Ну, и чего вы дожидаетесь? – послышался с порога голос вошедшего руководителя группы профессора живописи Строгова.
– Дык, вас ждём, Иван Артурович, – ответил ему староста группы студент Федя Герасимов, – у нас же сегодня новая постановка.
– Новая… Да, новая… Ну, так что? У самих фантазии не хватает? Когда я вас научу к самостоятельному поиску?
– Не, ну мы, конечно, можем, но… Вы же знаете…
– Да знаю, знаю, что все вы сачки и беспредельщики. И ты, Федя, первый.
– Здравствуйте, Леонтий Иванович! – Строгов за руку поздоровался с Луковым.
– Здравствуйте, Иван Артурович, – ответил тот.
– Так, ну что ж, начнём-с. Костюмерша приходила? – Он открыл костюмерный ящик. – Ага. Вижу. Приходила. Кумачовая рубашенция. Шикарная рубаха. Здорово.
– А что, будем разбойника рисовать? – как-то без особого оптимизма в голосе спросил Герасимов.
– А ты можешь предложить что-то другое? – обернулся к нему Строгов.
– Не, ну, можно, конечно, и разбойника, – протянул Федя.
– А собственно, почему непременно разбойник? Что, раз красная рубаха, значит, уже разбойник? Мятежная личность. И чем это вообще они тебе не угодили? – распалялся Строгов.
– Да все они разбойники и бунтовщики, – сказала Галина Серебрякова.
– Стереотипно мыслите, девушка. И вообще, вам не угодишь. – Строгов сердито швырнул красную рубаху обратно в ящик. – Ладно, мятежные личности вам не нравятся. А кого же вы хотите рисовать?
– Иван Артурович, а давайте какого-нибудь царя изобразим, – робко предложила Катя Яхонтова.
– Царя? Какого? Их много было, аж восемнадцать, – с некоторым раздражением в голосе продолжал говорить профессор Строгов. Он обернулся к старосте группы. – Федя, подойди к Авдотье Семёновне. Пусть она выдаст, что-нибудь с намёком на царя.
Староста тотчас вышел.
– Ну, давайте пофантазируем по поводу царей. Кто из них вас более всего привлекает?
– Пётр-первый, – сказала Галина Серебрякова.
– Пётр-первый? И чем же, Галя, если это не женский секрет?
– Ну, он первый из царей стал ходить без бороды, – ответила девушка.
– Стал ходить без бороды. М-да… Характеристика. А чего это он вдруг стал ходить без бороды? – спросил её Иван Артурович.
– Был очень уверенным в себе, – на помощь подруге пришла Зина Мухина.
– А причем здесь уверенность или неуверенность? Какая здесь связь с бородой? Что разве Александр Невский, Дмитрий Донской или Иван Грозный были неуверенными людьми? Что это вы такое говорите? – распалялся Строгов, – откуда это вы почерпнули такие псевдопсихологические постулаты?
– Да, я где-то читала, что бородатые мужчины менее уверены в себе, – робко сказала Галина Серебрякова.
– Значит, по-вашему, большинство мужчин бреют по утрам бороды для уверенности? А находясь в походе в тайге, обрастают бородами и теряют уверенность? Прелестная девичья чушь. Девочки, милые, вы, наверное, не знаете, что борода – это естественный атрибут мужского лица. Естественный, повторяю. И Пётр – первый ненавидел бородатых бояр потому, что у него самого борода просто-напросто не росла.
– Как это не росла? Разве такое бывает? – удивилась Катя Яхонтова.
– Бывает, и нередко, – продолжил Строгов, – и это заметно по его усам. Обратите внимание на его усы. Только смотрите не отечественные портреты, а зарубежные.
– А какая разница? – спросила Мухина.
– Один е…, пардон, пьёт, а другой дразнится, – рубанул Иван Артурович. – Зарубежные портреты более объективные, без верноподданнических комплиментов. И на тех портретах вы увидите, что усы у Петра были никудышные. Редкие. И бороденка его была не царской. Она у него росла только на подбородке, очень жидко, как у одного известного современного церковного деятеля. Ну, если для протоиерея это еще ладно, куда ни шло, то для царя, это как-то не очень. Но в ту пору некоторые европейские монархи брились по-актёрски. Вот и решил царь Пётр ввести моду на голое лицо. И ввёл её силой, пользуясь неограниченной властью. Из собственного чувства неполноценности. Прямо не царь, а революционер какой-то.
– А, да, кстати, на земле есть несколько народностей, у которых все мужчины гололицые, – подкинул информацию Илья Ефимов.
– Ты прав. Точно. А какие народности? Не помнишь? – обернулся к нему Строгов.
– Ну, индейцы там, и ещё некоторые, – сказал Илья.
– Правильно. Совершенно верно. И по рассуждениям Зины и Галины, они должны были быть чрезвычайно уверенными. Однако, индейцы проиграли войну пришедшим бородатым конкистадорам, а потом и белым американцам, и почти исчезли. Так что, Галя, не стоит увлекаться импортной околопсихологической литературой. Она написана не учёными, а бизнесменами. А вот и Федя. Наконец-то. Ты вовремя. А то Мухина и Серебрякова чуть не убили меня. Ну и что нам прислала Авдотья? О, целый мешок. И что там? – Строгов заглянул в мешок, – что это? Чекмень или камзол? Камзол. Леонтий Иванович, ну, давайте, облачайтесь. Ну, сначала, конечно, рубаху. У-у-у-у, какая рубаха… Нормально? Отлично. Теперь камзол… Ну-у-у-у, прекрасно. Та-а-а-ак-с, а чего-то не хватает. Ага, парика нет. А есть. Вот он. И вот этот паричок, Леонтий Иваныч, тоже, пожалуйста… Ну-у-у-с… А что? Хорош, хорош. Слушайте, а ведь опять чего-то не хватает. Чего – же не хватает?
Он повернулся к группе.
– Ну, кто подскажет, чего не хватает?
– Да, вроде как шпага просится, – подкинула идею студентка Зинаида Мухина.
– А может ему лучше фузею? На плечо, – предложил Борис Рокотов.
– Да ну, на плечо не надо. Только не на плечо. А вот перед собой, просто в опущенных руках, это будет интересно, – подсказал Федя.
– Или пистолет, – сказал Алексей Коровин.
– Это всё очень тривиально. Шпагу, фузею… Ну, нет у нас ни шпаги, ни фузеи. А что есть? – Строгов опять заглянул в мешок, – что нам тут подбросила Авдотья? Что это? Канделябр что ли? А подбросила она нам… А подбросила нам она… Не могу вытащить. Федя, придержи мешок. Спасибо. Ну, вот тебе… Скрипку. Странно, однако… Чёрт-те что. Причём здесь скрипка? – буркнул Строгов. – ну и выдумала. Надо же такое придумать. Мундир и скрипку. Э-э-х, Дуня, ты Дуня!
За его спиной пошёл смешок.
Вдруг Строгов резко обернулся и распрямился.
– Ха! Ха-ха! А ничего смешного. Авдотья-то права. Молодец! Всё правильно. Кто из наших царей владел скрипкой? – обратился он к аудитории.
– А этот, как его… Ну, которого канделябром… – сказал тот же Илья.
– Молодец, Илья, – только не канделябром. Это же Петр…? – начал вопрос профессор, ожидая продолжение.
– Пётр… этот… третий! – вспомнил окончательно Илья.
– Совершенно верно. Пётр-третий, он же Пётр Фёдорович… Его ещё называли гольштинцем.
– А кто это? Что за Пётр Фёдорович? Какой гольштинец-марштинец? Почему не знаю? – спросил Ашот Налбандян.
– Ну, вы, Ашотик, даёте! – восхитился Строгов. – впрочем, вам простительно. А вот им, увы… Царь Пётр Фёдорович – это же внук Петра первого и внучатый племянник Карла двенадцатого. Муж Екатерины – второй. Он любил скрипку. Владел ею довольно виртуозно. И поигрывал на ней Баха. Очень любил, понимаешь, баховскую "Дорожную". Пар-рам-ба-рам-паррай-ра-пум-барай-ра… Леонтий Иванович. Дорогой! Вы же вылитый, вы слышите, вылитый Пётр-третий! Леонтий Иванович, берите скрипку и смычок и садитесь. Садитесь, дорогой! – Строгов похлопал в ладоши. – Так, всё! Отставить разговорчики! Всё, хватит, поговорили. Распределились! Приступаем! Пишем гольштинца. Мужа Екатерины Великой! Исторический сюжет! Курсовая работа. Кто не сделает, тому зачёта не видать. Чтобы к концу сегодняшнего занятия у всех на холсте был гольштинец. Кто не успел, тот опоздал. А все опоздавшие – за проходную.
– Нет, Иван Артурович, лучше – за МКАД, – предложил Федя.
– Правильно, все пойдут за проходную, а ты, как самый одарённый, – за МКАД. Так всё. Шутки в сторону. Начали. Я пошёл. Через два часа зайду. Проверю.
Строгов решительно покинул аудиторию. Но дверь вновь резко открылась. На пороге появилась инспектор учебной части Альбина Ангальтская с журналом и авторучкой в руках.
– Та-а-ак… Кого у нас сегодня нет? – Она прошла по аудитории, делая пометки в журнале. – Не забудьте, сегодня у вас зачёт по истории костюмов. Чтобы все были как один. Я проверю. Всё. Работайте, – она вышла столь же стремительно, как и вошла.
– Ф-ф-ф-у-у-у… Наконец-то ушла! – облегчённо вздохнул Стасик Иогансон, – вот уж персонаж. Настоящая самозванка.
– За что ты её так не любишь? – с улыбкой спросил Леонтий Иванович.
– Да, натуральная самозванка. Ни образования, ни ума, ни фантазии, а командует, словно академик.
– Слушай, Галина. А чем тебе не нравятся разбойники и бунтовщики? – обернулся к Серебряковой Вася Бурлюк, – яркие персонажи. Рисовать одно удовольствие.
– Не люблю бунты и революции, – ответила Серебрякова.
– Вот-те… Да ты же сама первая революционерка! – сказал с улыбкой Коля Дейнека.
– Здр-а-а-а-асте. С каких это дел? Ххо! Я и революционерка? – возмутилась Галина.
– А то нет? Ты же за два года пятерых любовников поменяла, – подкинул информацию Сашка Куприянов и рассмеялся.
– А это не твоё дело. Нечего подсчитывать. И хватит лыбиться! – возмутилась Галина.
– Да причём здесь я, если это заметили даже первокурсники! – не унимался Куприянов. – Кстати, твой любимый Пётр-первый с его реформами и методами был настоящим экстремистом и революционером.
– Да и по характеру, если бы не был царём, то, наверное, стал бы разбойником, – высказал предположение Илья.
– Ну, это не факт! – возразил ему Федор, – просто он получил аристократическое воспитание. Привык, чтобы ему во всём потакали. Не терпел возражений. А разбойником он не стал бы, так как здоровье у него было не шибко крепкое.
– Как это не крепкое? – с возмущением в голосе спросила Серебрякова.
– Да вот так… Его слабым звеном была собственная опорная система.
– То есть? Что бы это могло значить? – удивилась Мухина, – расшифруй.
– Его стопа не соответствовала росту, – продолжил Фёдор, – поэтому он и ходил с посохом. Но, что касается тебя, Галюсик, то ты сама себе противоречишь. Своей влюблённостью в Петра ты точно стопроцентная революционерка.
– Да, прям уж там! Как же. Уже и ярлык навесили, – не сдавалась Серебрякова. – Я, между прочим, не увлекаюсь, как некоторые, композиторами – сочинителями революционных песен.
– Поэтому ты увлекаешься Чайковским, и думаешь, что твой Чайковский не революционер? – спросил Костя Сомов.
– Костян, думай, что говоришь, – подала голос Мухина, – Чайковский не писал "Марсельез" и "Варшавянок".
– А кто как ни он ввёл в музыкальную практику принцип расходящихся октав? А это уже революционный шаг, – сказал Мишка Малевич.
– Ну, ты прогнал, – возмутилась Катя Яхонтова. – Тебя послушаешь, так и изобретатель стиральной машинки тоже революционер?
– А то, нет! Да любое изобретение есть революционный акт. Если бы мы развивались только эволюционно, мы бы до сих пор не вылезли из пещер, – произнёс Илья Ефимов. – Революции нас окружают. И очень точно по этому поводу сказал Виктор Гюго в своём "девяносто третьем годе": "революция есть имманентная сила, которая теснит нас со всех сторон, и которую мы называем необходимостью". Человек вообще рождается уже революционером.
– С какого перепугу ты это вывел? – спросила Мухина.
– А с такого, что он преодолевает одно состояние, входит в другое, причем с кровью, – продолжал Илья.
– Ты, конечно, вместе со своим Гюго, сказанул, как будто кило мыла отвесил. Но может, хватит языком трепать? Революция, революция… Треполюция! Надоело! – зло сказал Федя Герасимов.