- Великий гуманист! - орет Мартышка. - У тебя же работа такая: защищать бедных от произвола сильных мира сего! Разве не ты дал мне прочесть тот номер журнала?! Именно из-за тебя я отказалась от предложения Хантера! Из-за тебя я убиваюсь, стремясь стать чем-то более значительным, нежели простым куском задницы! И после этого ты хочешь, чтобы я превратилась в вещь, которую можно использовать - использовать во всех твоих причудливых затеях?! Только потому, что ты превосходишь меня н интеллектуальном отношении?! Только потому, что тебя показывают по этому говенному образовательному каналу телевидения?!
Видите ли, по мнению Мартышки, моя миссия состояла в том, чтобы вытащить ее из пропасти извращений, фривольности, порока и греха - и это в то время, когда сам я всю свою жизнь стремился как раз погрязнуть в этой пучине страстей! Я должен избавить ее от соблазнов, приобщиться к которым мечтал столько лет! И ей неважно, что она сама, лежа со мной в постели, мечтала о таком происшествии не менее страстно, чем я. Доктор, я вас спрашиваю: кто первым заговорил об этом? Кто, с самой первой ночи, искушал меня перспективой затащить к нам в постель еще одну женщину? Поверьте, я отнюдь не пытаюсь ускользнуть от ответственности, но мне хочется, чтобы вы уяснили с предельной четкостью: эта безнадежно истеричная женщина, эта душераздирающая пизда - не тот человек, который может назвать себя моей жертвой. Я просто не принимаю все это дерьмо про жертвы. Ей тридцать лет, она хочет замуж, хочет стать матерью, респектабельной женщиной и жить в собственном доме с мужем (особенно теперь, когда ее высокооплачиваемая блестящая карьера близится к концу), но из того, что она воображает, будто ее всю жизнь третировали, эксплуатировали и унижали (что, кстати, вполне возможно, если брать в расчет всю ее жизнь) - из этого отнюдь не следует, что отдуваться за все нужно мне. Не я сделал ее тридцатилетней и одинокой. Не я вытащил ее из угольных копей Западной Виргинии, не я взял ее на попечение - и не я уложил ее в постель с той римской проституткой! Дело-то происходило совсем по-другому: именно Мартышка высунулась из, окна взятого нами напрокат автомобиля и спросила на своем изысканном итальянском, не желает ли шлюха пойти с нами за ту сумму, которую мы хотим ей предложить. А я просто сидел за рулем, не снимая ноги с педали газа - водитель, готовый удрать прочь… И, поверьте мне, когда эта шлюха забралась на заднее сиденье, первой моей мыслью было: "Нет!" И в отеле, когда мы отправили эту шлюху в наш номер, а сами задержались внизу, я думал: "Нет!" Нет! Нет! Нет!"
Она неплохо выглядела, эта шлюха. Немного толстовата и коренаста - но молода: лет двадцати с небольшим. С приятным открытым лицом и просто громадным бюстом. Именно из-за грудей-то мы ее и заприметили, медленно проезжая по Виа Венето и разглядывая из автомобиля выставленный на продажу живой товар. Шлюха, которую звали Линой, встала посреди комнаты и стянула с себя платье; под ним она носила корсет "веселая вдова": сверху торчали груди, а снизу - неохватные ляжки. Меня тогда поразила театральность ее одеяния - впрочем, в те времена, когда после стольких лет теории я перешел к практике, меня поражало практически все.
Мартышка выходит из ванной в своей коротенькой женской сорочке (у меня вставал член от одного вида Мартышки в этой шелковой, кремового цвета, сорочке), а я тем временем раздеваюсь и сажусь голым на краю постели. Лина ни слова не понимает по-английски, но это лишь обостряло атмосферу этакого сдержанного садизма: мы с Мартышкой могли переговариваться, обмениваться тайнами и делиться планами - а шлюха не понимала ни слова; в свою очередь, Мартышка и шлюха шептались о чем-то по-итальянски, а я понятия не имел, какую интрижку они замышляют… Лина заговорила первой. Мартышка перевела:
- Она говорит, что у тебя очень большой член.
- Готов биться об заклад, что она говорит это каждому клиенту.
Потом они стояли в своем нижнем белье и смотрели на меня - выжидательно. А я сам ждал. Сердце мое бухало в груди как сумасшедшее. Вот оно, пришло: я с двумя женщинами… Что теперь будет? Видите, даже тогда я говорил себе - "Нет!"
- Она спрашивает, - перевела Мартышка вторую фразу шлюхи, - с чего желает начать синьор.
- Синьор, - ответил я, - желает, чтобы она начала с самого начала.
Ах, какой остроумный ответ, какой беззаботный ответ - только мы продолжаем сидеть без движения - голые и не знающие, куда себя девать. В конце концов Мартышка - именно она - решается привести машину греха в действие. Она подползает к Лине (о, Господи, разве мне не хватит одной Мартышки? Разве мне не хватит одной Мартышки для удовлетворения моих желаний? Что я с ними буду делать? Сколько у меня половых органов) и засовывает руку меж ног итальянки. Мы не раз представляли себе эту сцену, мы обсуждали всевозможные варианты на протяжении многих месяцев - вслух! - и тем не менее меня охватывает столбняк при виде исчезающего в пизде Лины среднего пальца Мартышки.
Давайте лучше я опишу вам свое состояние. Боже мой, мне никогда не приходилось столько трудиться! Я едва поспевал! Ты становишься сюда, а я ложусь туда - отлично, теперь она опускается на колени, я встаю сюда, а ты слегка поворачиваешься набок и… и это длилось, доктор, пока я не кончил в третий и последний раз. К тому времени Мартышка лежала на кровати навзничь, я стоял попой кверху, отсвечивая задницей в люстру (и в кинокамеру, мелькнула у меня тогда мысль) - а между нами лежала наша шлюха, которая "кормила" Мартышку грудью. Куда я кончил, в чью дырку - и в какую из дырок, - можно только догадываться. Вполне может статься, что под конец я трахал некую влажную, благовонно-вонючую субстанцию, состоявшую из мокрых итальянских лобковых волос, липкой американской задницы и абсолютно загаженной простыни. Потом я встал, пошел в ванную, и - вы будете счастливы узнать об этом - выблевал весь обед. Мои кишки, мама, - я выблевал их в унитаз. Правда, я хороший мальчик?
Когда я вернулся из ванной, Мартышка с Линой спали, сжав друг дружку в объятиях.
Мартышкины душераздирающие слезы, обвинения и упреки начались немедленно после ухода Лины. Я окунул ее в море греха.
- Я? А не ты ли засунула свой палец в ее пизду, объявив о начале бала? Ты целовала ее в губы…
- Потому что, - кричит Мартышка, - потому что, если я собралась что-то делать, то я делаю это! Но это не означает, что мне нравится это делать!
А потом, доктор, она начинает упрекать меня за то, что я недостаточно времени уделил грудям Лины.
- Ты все время только и говорил, что про груди! Про груди других женщин! Мои для тебя так малы, а у всех остальных женщин мира они такие большие! Вот они, громадные груди - ты заполучил их наконец! И что же? Что ты с ними сделал? Ничего!
- Ну, это ты преувеличиваешь, Мартышка, - просто я не всегда поспеваю за тобой…
- Я не лесбиянка! Не смей называть меня лесбиянкой! Если я и лесбиянка, то это ты сделал меня такой!
- О, Господи, нет…
- Я сделала это ради тебя - да! - а теперь ты же меня и ненавидишь за это!
- Тогда давай больше никогда не повторять этот опыт, хорошо? Ради меня. Если в результате получается весь этот ужас.
Но уже на следующий же вечер мы так разгорячились за ужином в "Раньери" - Мартышка после закуски отлучилась в туалет, как это бывало в ранние дни нашего знакомства, и вернулась оттуда с пальцами, благоухающими пиздой. Я нюхал и целовал их, пока не принесли основное блюдо, - так вот: мы так разгорячились, что, выпив после ужина пару рюмок бренди в "Доуни", опять подобрали Лину, несшую вахту на прежнем месте, и вернулись в отель на второй раунд. Только на этот раз я сам раздел Лину и вскарабкался на нее прежде, чем Мартышка вышла из ванной. Если я собрался что-то делать, то я делаю это! Всегда! И все подряд! И больше никакой блевотины! Ты уже не в Викуахикской школе. И никаким Нью-Джерси здесь даже не пахнет!
Когда Мартышка, выйдя из ванной, увидела, что бал уже начался, она была не совсем в восторге. Мартышка присела на кровать (черты ее показались мне миниатюрнее, чем всегда) и, отвергнув приглашение присоединиться, молча смотрела на нас, пока мы с Линой не кончили. Затем Лина услужливо - очаровашка, ей-Богу! - прильнула к промежности моей длинноногой возлюбленной, но Мартышка отпихнула ее и уселась дуться в кресло у окна. Тогда Лина - персона не слишком чувствительная во всем, ч го касается межличностных отношений, - улеглась рядом со мной и принялась рассказывать о себе.
Отравляли ей жизнь аборты. У Лины был один ребенок, сын, с которым они жили на Монте Марио ("в новом красивом доме", - переводила Мартышка). К сожалению, она не могла позволить себе в нынешней ситуации иметь еще детей - "хотя она очень любит их", - и потому не вылезала из абортария. Похоже, единственным применяемым ею противозачаточным средством была спринцовка со спермицидином, от которой толку не было никакого.
Я не мог поверить в то, что она ничего не слышала о вкладышах и противозачаточных пилюлях, и попросил Мартышку рассказать ей о современных средствах контрацепции, и о том, что пользоваться ими очень просто. Мартышка криво усмехнулась моим словам. Шлюха выслушала Мартышку, но отнеслась к ее рассказу скептически. Мне было очень горько сознавать, что Лина так беспечно относится к своему здоровью (я печалился, а она ерошила мне волосы на лобке): чертова католическая церковь, - думалось мне.
Короче говоря, когда в тот через Лина уходила от нас, то в ее сумке помимо моих пятнадцати тысяч лир лежал месячный запас Мартышкиных противозачаточных пилюль - я их просто подарил этой шлюхе.
- Ах, да ты просто Спаситель! - начала орать Мартышка после ухода Лины.
- Послушай, неужели ты хочешь, чтобы она каждую неделю делала аборт? Как так можно?
- Мне плевать, что будет с ней! - в голосе Мартышки появились по-деревенски бабьи интонации. - Она шлюха! И все, что ты хотел - это просто трахнуть ее! Ты не мог дождаться, пока я выйду из ванной, и трахнуть меня! А потом отдал ей мои таблетки!
- Ну и что из этого следует? Что ты хочешь мне этим сказать? Видишь ли, Мартышка, один из талантов, которым ты обделена - это умение рассуждать логически. Ты всегда искренна, но логики в твоих рассуждениях нет никакой.
- Ну и брось меня! Ты получил все, что хотел! Уходи!
- Может быть, и уйду!
- Я для тебя всегда лишь очередная "она"! У тебя такие большие говенные идеалы, ты знаешь столько красивых слов - а я в твоих глазах лишь очередная пизда - и лесбиянка! - и шлюха!
Давайте мы перескочим через этот эпизод. Он навевает скуку и раздражает. Воскресенье: мы выходим из лифта - и кто, вы думаете, входит в эту минуту в отель? Наша Лина с сыном лет семи-восьми - толстеньким мальчуганом, который словно вылеплен из алебастра и упакован в кружева, бархат и лакированные штиблеты. Лина сегодня не расфуфырена, а темные глаза ее - она с ребенком только что из церкви - полны обычной для итальянок скорби. Очень хорошо выглядит. Очаровательная женщина (ничего не мог с собой поделать), которая пришла показать нам своего бамбино! Так это, во всяком случае, выглядит.
Лина показывает на сына и шепотом спрашивает у Мартышки:
- Мольто элеганте, но?
Потом она провожает нас до машины и, пока ребенок зачарованно разглядывает униформу швейцара, приглашает нас к себе в гости. Сегодня к ней придет приятель - я напоминаю, что общаюсь с Линой через переводчика, - и мы могли бы поразвлечься вчетвером. Этот приятель - Лина уверена - с удовольствием трахнет синьорину. Я вижу, как из-под темных очков Мартышки появляются слезы:
- Что мне ей ответить - "да" или "нет"? - спрашивает она.
- Нет, конечно. Однозначно - "нет"!
Мартышка обменивается с Линой несколькими репликами и вновь поворачивается ко мне:
- Она говорит, что это не за деньги, что она…
- Нет! Нет!
Всю дорогу до Вилла Адриана она плачет:
- Я тоже хочу ребенка! И дом! И мужа! Я не лесбиянка! Я не шлюха! - Мартышка вспоминает прошлогоднюю весну, когда я взял ее с собой в Бронкс, на одно из тех мероприятий, которые мы в конторе называем "Вечерами Равных Возможностей". - Бедные пуэрториканцы, которых обсчитывают в супермаркетах! Ты говорил по-испански и произвел на меня просто колоссальное впечатление! Расскажите мне о вашей антисанитарии, о крысах и клопах, о том как вас "защищает" полиция! Потому что дискриминация - вне закона! Карается годом тюрьмы или штрафом в пятьсот долларов! И эти бедные пуэрториканцы встают, аплодируют и кричат: "Карайте их и тем, и другим!" Ну и жулик ты, Алекс! Фальшивка! Лицемер и обманщик! Этой кучке придурков ты кажешься важной шишкой, но я-то знаю правду, Алекс! Ты заставляешь женщин спать со шлюхами!
- Я никого не заставляю делать то, что ему не нравится.
- Человеческие возможности! Человеческие! Как ты любишь это слово! Ты хоть знаешь, что оно означает, сукин ты сын! Я покажу тебе, что оно означает! Останови машину, Алекс!
- Извини, не могу.
- Можешь! Можешь! Я выхожу! Мне нужен телефон! Я хочу позвонить по междугородке и сообщить Джону Линдсею о том, что ты заставлял меня делать!
- Хрена с два ты позвонишь!
- Я разоблачу тебя, Алекс - я позвоню Джимми Бреслину!
Потом, в Афинах, она грозится спрыгнуть с балкона, если я на ней не женюсь. Поэтому я ухожу.
emp
Шиксы! Зимою бациллы полиомиелита впадают в спячку, угроза помереть от страшной болезни откладывается до конца учебного года, и я получаю возможность кататься на коньках по замерзшему озеру в Ирвингтонском парке. Будними вечерами - а по выходным день напролет - я катаюсь по кругу вместе с шиксами, которые живут в Ирвингтоне - городишке, начинающемся за чертой моего доброго и безопасного еврейского квартала. Я научился распознавать квартиры, в которых живут шиксы - по занавескам; кроме того, гои вывешивают на фасадах своих домов небольшие белые полотнища со звездой - в честь самих себя и своих сыновей, находящихся в армии. Если звезда голубая - значит сын живой, а если золотая - значит, он погиб. "Мать с золотой звездой!" - торжественно представляет Ральф Эдвардс очередную участницу викторины "Правда или Выводы", которая через пару минут получит струей зельтерской в пизду и новенький холодильник впридачу… Моя тетушка Клара тоже "мать с золотой звездой" - с одной только разницей: в ее окошке вы не увидите белого полотнища со звездой, поскольку гибель сына не пробудила в ней гордости за героя. Скорее наоборот - с ней случился, как говорит мой отец, очередной "нервный срыв". На этот раз - на всю жизнь. С того дня, когда Хеши убили во время высадки десанта в Нормандии, тетушка почти не встает с постели и рыдает практически не переставая. Иногда доктору Иззи даже приходится делать ей укол, чтобы прервать приступ истерии… Но я про занавески - занавески в домах шике вышиты кружевами, или еще как-нибудь украшены - в стиле, который моя мама иронически называет "гойским вкусом". На Рождество, когда в школе каникулы, и я могу задерживаться на катке допоздна, за гойскими занавесками начинают мерцать огнями елки. Не в нашем квартале - упаси Господь! - и не на Лесли-стрит, и не на Шлей-стрит, и даже не на Фабиан-плейс. Первые елки за окнами появляются на подступах к границе Ирвингтона, а уж когда я вступаю на территорию города, то начинается настоящий ужас: здесь не только елки в каждом доме, но и сами дома украшены разноцветными лампочками, прославляющими Христианство; изо всех репродукторов льются звуки "Тихой ночи", словно - словно? - это национальный гимн, а заснеженные лужайки уставлены маленькими фигурками, изображающими сцену в хлеву, - ей-Богу, от этого стошнить может. Как они верят в это дерьмо? Не только дети, но и взрослые становятся в круг на заснеженных лужайках и умиленно улыбаются, глядя на пятнадцатисантиметровые деревянные фигурки, которые называются Мария, Иосиф и Иисус! И деревянные коровы и лошади тоже улыбаются! Господи! Круглый год - идиотизм евреев, а на Рождество - идиотизм гоев! Что за страна?! Стоит ли удивляться, что половина населения - придурки?
Но шиксы … ах, эти шиксы!.. Это что-то! В приспособленном под раздевалку жарко натопленном сарае для лодок я впадаю в экстаз от запаха опилок, мокрой шерсти и от вида их золотых прядей, выбившихся из-под платков и шапочек. Сидя среди этих румяных хихикающих девчонок, я дрожащими руками зашнуровываю ботинки, выхожу на морозный воздух, спускаюсь, ступая на цыпочках, по деревянным сходням на лед и устремляюсь вслед за щебечущей стайкой шикс - за букетом шикс, за гирляндой язычниц. Я охвачен такой неземной страстью, при которой восставший член был бы просто неуместен. Мой маленький обрезанный член аж съеживается от благоговения. А может, он просто испугался. Как им удается быть такими восхитительными, такими пышущими здоровьем, такими блондинками? Мое презрение к их вере более чем сводится на нет моим восхищением их внешним видом, их движениями, смехом и манерой говорить - я восхищаюсь той жизнью, что протекает за этими гойскими занавесками! А может, меня восхищает гордыня шикс - вернее, гордыня шкотцим? Ибо у этих девчонок есть старшие братья - воспитанные, уверенные в себе, чистые, быстрые полузащитники футбольных команд под названием "Нортистерн" и "Техас Крисчен", и "У.К.Л.А.". Их отцы - мужчины со светлыми волосами и низким голосом, а мамы - настоящие леди с добрыми улыбками и прекрасными манерами:
- Ей-Богу, Мэри, мы продали тридцать пять тортов на распродаже кондитерских изделий, - говорят они друг дружке.
- Не задерживайся, дорогая, - воркуют они вслед своим маленьким тюльпанчикам, когда те, наряженные в платья из тафты, отправляются на школьный бал танцевать с мальчиками, имена которых словно позаимствованы из школьных хрестоматий по литературе. Они не Аароны, Арнольды и Марвины, а Джонни, Биллы, Джимы и Тоды. Не Портные и не Пинхусы, а Смиты, Джонсы и Брауны! Они американцы, доктор, - как Генри Олдрич и Гомер, как Великий Гилдерслив и его племянник Лерой, как Корлисс и Вероника, как Хрипун, который поет под окном Джейн Пауэлл в "Свидании с Джуди". Именно для них Нэт "Кинг" Коул напевает каждое Рождество:
Каштаны трещат в камине,
Дед Мороз щиплет за нос…