Камин? В моем доме? Нет-нет, тут все дело в носах. Не в черных расплющенных картофелинах, как у самого Коула, не в длинных носярах, как у меня, а в этих лишенных переносиц миниатюрных диковинах, которые сразу же, при рождении, автоматически поворачиваются на север. И продолжают указывать на север всю жизнь! Это дети, сошедшие со страниц иллюстрированных книг; именно этих детей имеют в виду дорожные указатели, мимо которых мы проезжаем в Юнионе, штат Нью-Джерси: "ЗДЕСЬ ИГРАЮТ ДЕТИ", "ВОДИТЕЛЬ, БУДЬ ОСТОРОЖЕН: МЫ ЛЮБИМ НАШИХ ДЕТЕЙ". Это те самые девочки и мальчики, которые "живут по соседству", которые клянчат у родителей автомобили - дети, соседей которых зовут не Сильверштейнами и Ландау, а Фибберами Макги, Молли, Оззи и Гарриет; их соседи - Этель и Альберт, Лоренцо Джонс с супругой Бел, и Джек Армстронг! Джек Армстронг - всеамериканский гой! И Джек - уменьшительное от Джона, а не от Джейки - как у моего отца… Именно эти дети "встревают" в радиопередачи, освобождая волну лишь с последним рекламным объявлением. Послушайте, мы все время обедаем с включенным радио; последнее, что я вижу перед сном - это подсветка шкалы радиоприемника - так что не говорите мне, что мы не хуже других, не говорите, что мы - такие же американцы, как они. Нет! Нет! Законными обитателями и хозяевами этой земли являются они - светловолосые христиане. И потому они вправе заводить любые песни - так, чтобы их было слышно на улице. И никто их не остановит. О, Америка! Америка! Быть может, для моих дедов Америка - это золото, валяющееся под ногами; возможно, для моих родителей Америка - это курица в каждом супе; но для меня - ребенка, который прежде всех прочих кинокадров запомнил лица Энн Резерфорд и Алисы Фей, - для меня Америка - это шикса в твоих объятиях, которая шепчет тебе: "Люблю, люблю, люблю, люблю!"
Итак: сумерки, замерзшее озеро в городском парке. Катаясь по кругу вслед за меховыми красными наушниками и развевающимися по ветру золотистыми прядями, я впервые понял значение слова "желание". С этим сердитому тринадцатилетнему еврейскому маменькиному сыночку не справиться. Прошу прощения за несколько цветистый стиль, но дни, о которых я сейчас рассказываю, были самыми мучительными днями моей жизни. Я понял значение слова "желание", я понял значение слова "боль". Вот эти восхитительные создания мчатся к берегу, стуча коньками идут по расчищенной сосновой аллее - и я направляюсь следом (если посмею!). Солнце клонится к горизонту, окрашивая все в пунцовые тона (в том числе и мой рассказ), я следую за шиксами на безопасном расстоянии, пока они не пересекают улицу и прямо в коньках заходят, хихикая, в небольшую кондитерскую при парке. К тому времени, когда я, наконец, решившись, открываю дверь в заведение, они уже успели развязать шарфы, расстегнуть куртки, и теперь потягивают горячий шоколад. О, эти носики - чудо из чудес! Когда раскрасневшиеся шиксы подносят чашку ко рту, то их носы целиком погружаются в нее - а потом выныривают, не запачканные шоколадом! Господи, взгляните, как невинно они едят в промежутке между обедом и ужином! Что за девочки! Обезумев, поддавшись импульсивному порыву, я тоже заказываю чашку шоколада - и напрочь перебиваю себе аппетит перед ужином, который неизменно начинается ровно в половине шестого, когда порог дома переступает "умирающий от голода" отец. Потом мы с шиксами возвращаемся на каток. Потом я катаюсь по кругу, держась вплотную к шиксам. Потом моему блаженству приходит конец - они расходятся по домам, возвращаются к обладающим безупречным произношением отцам, к спокойным матерям и уверенным в себе братьям, с которыми они живут в полной гармонии за гойскими занавесками. А я бреду в Ньюарк, к трепетной нашей жизни, скрытой от постороннего глаза алюминиевыми жалюзи, на которые мама копила деньги, экономя на где, много лет подряд.
С приобретением этих жалюзи мы невероятно подняли свой социальный уровень. Мама, похоже, полагает, что мы, очертя голову, катапультировались прямиком в высший свет. Солидная часть ее жизни посвящена ныне полировке планок жалюзи и сметанию с них пыли; днем она их вытирает, а вечером, раздвинув сверкающие чистотой планки, смотрит на улицу, на снежинки, кружащиеся в свете уличных фонарей… Смотрит и потихоньку раскочегаривает свою машину Тревоги. Как правило, до необходимой кондиции безумия мама доводит себя всего за пару минут:
- Ну, где он уже? - стонет мама всякий раз, когда из тьмы выныривают фары машины и… увы, автомобиль проезжает мимо. Где же, где же наш Одиссей? Дядя Хаим уже приехал, и Ландау из дома напротив уже вернулся, и Сильверштейны уже приступили к ужину - к пяти часам сорока пяти минутам все, кроме моего папы, вернулись в родные гнезда. А по радио передают, что с Северного Полюса в сторону Ньюарка уже движется буран. Все, можно звонить "Такерману и Фарберу", заказывать похороны и рассылать приглашения на поминки. Да-да, стоит только дорогам покрыться гололедицей - и отца, опаздывающего к ужину на пятнадцать минут, вычеркивают из списка живых. Конечно, он врезался в телеграфный столб и лежит теперь где-то на дороге в луже собственной крови. Мама входит в кухню. Лицо ее словно сошло с картин Эль Греко.
- Бедные мои изголодавшиеся армяне, - говорит она прерывающимся от волнения голосом. - Начинайте кушать, родные - ждать больше нет смысла.
А кто бы на ее месте горевал меньше? Вы только подумайте, что ее ждет впереди - двое детей лишились отца, а сама она потеряла мужа и кормильца. И как нелепо! Просто в тот момент, когда ее несчастный супруг отправился в путь домой, вдруг повалил снег.
Я тем временем прикидываю, не придется ли мне - раз уж папа умер - подрабатывать после школы и по выходным, а значит, лишить себя удовольствия кататься на коньках вместе с шиксами. А ведь я пока не успел даже перемолвиться с ними словечком. Я просто боюсь в их присутствии открывать рот - вдруг не смогу произнести ни слова? Или скажу что-то не то? "Портной, да-да, это старинная французская фамилия, искаженное "пор нуар", что означает "черная дверь" или "черные ворота". Дело в том, что в средние века ворота нашего фамильного поместья были выкрашены в черный…" - и так далее, и тому подобное. Нет-нет, стоит им услышать, что моя фамилия оканчивается на "ой" - и на том все и кончится. Ну, тогда… Тогда назовусь Элом Портом. Или Элом Парсонсом! "Здавствуйте, мисс Маккой. Вы не будете возражать, если я покатаюсь с вами? Меня зовут Эл Парсонс…" Но разве Алан не такое же еврейское имя, как Александр? Конечно, есть Алан Ладд но моего приятеля, игрока нашей сборной по софтболу, тоже зовут Аланом. А фамилия его - Рубин. А если она услышит, что я учусь в Викуахик-Хай?! Ах, какая разница: я могу назвать себя вымышленным именем, могу солгать про школу… Но куда я дену свой чертов нос?! "Вы очень симпатичный молодой человек, мистер Пор-Нуар, но почему вы прикрываете лицо?" Потому что я внезапно лишился носа! Потому что кончилось мое детство, и вместе с ним канула в небытие симпатичная кнопочка, на которую не могли налюбоваться все мамины знакомые. Кончилось детство, и - о чудо! ты глянь! - мой нос устремился к небесам. Пор Нуар, Парсонс… да у тебя на роже написано ЕВРЕЙ, братишка. Вы посмотрите на его шнобель, Господи! Это не нос, это хобот! Пшел вон, жиденок! Убирайся с катка и оставь этих девочек в покое!
И это правда. Я ложусь на кухонный стол щекой, подложив под нее фирменный бланк папиной конторы, и обвожу свой профиль карандашом. Это кошмар! Как это приключилось со мной, мама? Я ведь был таким симпатягой, когда лежал в коляске! У переносицы мой шнобель устремляется к небесам, а нижняя его часть - начиная с середины склона, примерно с того места, где заканчивается хрящ, - резко загибается ко рту. Еще два-три года - и я попросту буду не в состоянии принимать пищу! Эта штуковина преградит ей дорогу! Нет! Нет! Этого не может быть! Я отправляюсь в ванную, становлюсь перед зеркалом, и двумя пальцами приподнимаю вверх крылья носа. В профиль смотрится весьма недурно, но анфас… Там, где обычно находится верхняя губа, теперь сверкают зубы и десны. Тоже мне гой. Я похож на Багза Банни! Тогда я вырезаю из картонок, которые вкладывают в рубашки в прачечной, два треугольничка и приклеиваю их скотчем к обеим сторонам носа, восстанавливая таким образом былую изящность носа… утраченную навеки! Похоже, что горбинка - горб! - на моем носу пошла в рост именно в те дни, когда я впервые обнаружил в Ирвингтонском парке катающихся на коньках шикс - словно хрящ моего носа решил стать тайным агентом, работающим на моих родителей. Кататься на коньках с шиксами?! Только попробуй, умник! Помнишь Пиноккио? Так вот: то, что случилось с ним, не идет ни в какое сравнение с тем, что произойдет с тобой. Они будут смеяться и хохотать, свистеть и улюлюкать - хуже того: они станут обзывать тебя Гольдбергом, заставляя тебя кипеть от злости и возмущения. Над кем, по-твоему, они все время смеются? Над тобой! Над худющим жидом с громадным шнобелем, который ездит за ними по кругу, не в силах вымолвить ни слова!
- Пожалуйста, оставь в покое свой нос! - говорит мама. - Меня не интересует, Алекс, что у тебя там растет внутри. Мы все-таки обедаем.
- Но он слишком большой.
- Кто? Кто слишком большой? - спрашивает отец.
- Мой нос! - кричу я.
- Ради Бога! Он придает тебе оригинальность, подчеркивает твою характерную особенность, - заявляет мама. - Так что оставь его в покое.
Да на кой мне сдалась характерная особенность? Я хочу Тереаль Маккой! В синей парке, красных наушниках и белых варежках - мисс Америку на коньках! Я хочу ее вместе с венком из омелы на Рождество и пудингом с изюмом (что бы сие ни значило); с ее домом, в котором есть лестница на антресоли; с ее исполненными чувства собственного достоинства родителями - милыми и спокойными людьми. Меня вполне устраивает ее брат Билли, который умеет разбирать мотор, говорить "весьма вам признателен" - и никого не боится. Мне нравится, как она прижимается ко мне, забравшись с ногами на диван, как она оборачивается у дверей и говорит мне:
- Спасибо тебе за чудный-чудный вечер!
А затем это прелестное создание - которой никто еще не говорил: "Ша!" или "Я надеюсь, что твои дети когда-нибудь будут вести себя по отношению к тебе так же, как ты ведешь себя по отношению к маме!", - затем это прелестное создание, эта прекрасная незнакомка… целует меня! Целует меня, грациозно приподнявшись на одной ножке и поджав другую - и мой нос впридачу с моим именем перестают что-либо значить!
Послушайте, я ведь не прошу для себя всю Вселенную - я просто не понимаю, почему мне должно достаться меньше земных благ, чем какому-нибудь придурку вроде Хрипуна или Генри Олдрича? Я тоже хочу Джейн Пауэлл, черт подери! И Корлисс с Вероникой впридачу! Я тоже хочу быть дружком Дебби Рейнолдс - не обращайте внимания, это во мне заговорил Эдди Фишер, только и всего, Это страсть, которой одержимы все мы - все смуглые еврейские мальчики. Мы одержимы этими ласковыми светловолосыми экзотическими созданиями - шиксами… Вот только в те лихорадочные годы я еще не знал, что у каждого Эдди, томящегося по Дебби, есть Дебби, томящаяся по Эдди, - Мэрилин Монро томится по своему Артуру Миллеру, и даже Алиса Фей тоскует по Филу Харрису, Сама Джейн Менсфилд едва не вышла замуж за одного из них - помните? Но потом неожиданно погибла в автомобильной катастрофе. Кто же знал, кто же знал тогда, что эта изумительная девушка с фиолетовыми глазами, щедро одаренная всеми гойскими прелестями, - девушка, которая так отважно скакала верхом в фильме "Нэшнл Велвет", - кто же знал, что эта наездница в бриджах, обладающая безупречным произношением, испытывала к моим соплеменникам такое же вожделение, какое мы, евреи, испытывали к ней?! Потому что этот ее Майк Тодд - жалкая карикатура на моего дядю Хаима! Разве кто-нибудь, находясь в здравом уме, мог бы поверить в то, что Элизабет Тейлор воспылает страстью к дяде Хаиму? Кто же знал, что ключик к сердцу (и ящичку) шиксы находится не в руках еврея, который выдает себя за крючконосого гоя, столь же скучного и пустого, как ее брат, - а в руках моего дядюшки Хаима, моего отца, в моих собственных руках! Только нужно быть самим собой, а не изображать одного из этих полудохлых, холодных как лед Джимми, Джонни или Тодов, которые выглядели, думали чувствовали и разговаривали как пилоты истребителя-бомбардировщика!
emp
Взгляните на Мартышку - на старинную мою подружку и подельницу! Доктор, стоит мне произнести ее имя, стоит мне просто подумать о ней - и у меня сразу встает! Но я твердо знаю, что уже никогда не позвоню Мартышке и не встречусь с ней. Потому что эта сучка сошла с ума! Эта сексуальная сучка свихнулась! Вот беда-то какая…
Впрочем, кем же еще я мог стать для нее, как не евреем спасителем? Рыцарем в Блестящих Доспехах на Большом Белом Скакуне - вроде тех, о которых мечтают маленькие девочки, воображающие себя принцессами, заточенными в башню. Да-да, для целой стаи шике (Мартышка и этом смысле - восхитительный экземпляр) рыцарь этот оборачивается никем иным, как умным, лысеющим, крючконосым евреем-сознательным, совестливым и с черными кучеряшками на яйцах; он не пьет, не играет в азартные игры, не волочится за певичками; он обеспечит ее целым выводком ребятишек и приобщит ее к Кафке - обычный домашний мессия. Конечно, бунтарская юность иной раз дает о себе знать, и он частенько говорит словечки вроде "дерьмо" и "черт бы всех побрал" в домашнем кругу - даже при детях, - однако он всегда дома. И этот греющий душу факт совершенно неоспорим. Никаких баров, борделей, ипподромов, никаких партий в нарды всю ночь напролет в "Ракет-Клубе" (о котором она знает из своего стильного прошлого), никаких пивных посиделок до рассвета в "Американском Легионе" (о чем она помнит со премен своей нищей юности). Нет-нет, конечно же, нет - перед нами, леди и джентльмены, еврейский парень, который после помолвки с родителями, бьющей все рекорды продолжительности, всеми фибрами души желает стать Хорошим, Ответственным и Исполненным Сознания Долга главой собственной семьи. Те же люди, которые представляли вам Гарри Голдена в "Разговоре начистоту за два цента", имеют ныне честь представить достопочтенной публике… Шоу Александра Портного! Ежели в качестве спасителя шикс вам подходит Артур Миллер, то вы полюбите и Александра Портного! Видите ли, происхождение мое - этот момент оказался решающим для Мартышки - было прямо противоположным Мартышкиному. Пока я в Нью-Джерси плавал в шмальце (нежась в еврейской теплоте и сердечности, как сказала бы Мартышка), она прозябала в шахтерском поселке Маундсвилле, который находится в восемнадцати милях к югу от Уилинга, штат Западная Виргиния. Она в прямом смысле слова замерзала почти до смерти в холодные зимние дни, ибо отец, которого она описывала как ближайшего - в первом поколении - потомка мула, воспринимал ее лишь как часть движимого имущества; для матери же (женщины с добрыми намерениями - намерения эти были добрыми настолько, насколько могут быть добрыми намерения не умеющей ни читать, ни писать женщины, предки которой спустились с гор всего одно поколение тому назад; ко всему прочему надо добавить, что у нее не было во рту ни одного коренного зуба) - так вот, для матери Мартышка представляла собой совершенно недоступную ее интеллекту обузу, которой вечно чего-то не хватает.
Вот одна из историй Мартышки, которая произвела на меня сильнейшее впечатление (хотя нельзя сказать, что другие ее истории, исполненные жестокости и повествующие о невежестве и чудовищной эксплуатации, не привлекли внимания разборчивого неврастеника): однажды, когда Мартышке было одиннадцать лет, она, вопреки воле отца, в одну из суббот сбежала из дому на занятия балетного класса, которые вел местный "артист" по имени Морис. Папаша Мартышки вскоре заявился на урок с ремнем, стащил дочку со сцены, всю дорогу до дома хлестал ее этим ремнем по лодыжкам, а потом запер до конца дня в чулане - со связанными ногами. Чтобы неповадно было
- Еще раз застану тебя у этого педрилы, - заявил! Мартышкин папа, - я тебе тогда не просто ноги свяжу… Я тебе кой-чего почище устрою… Будь уверена…
В Нью-Йорк Мартышка впервые приехала, когда ей исполнилось восемнадцать лет. К тому времени у нее уже не было ни одного коренного зуба. Их все до единого удалил (по какой причине - Мартышка не может понять до сих пор) маундсвиллский дантист, столь же одаренный лекарь, сколь одаренным танцором был мистер Морис. К моменту нашего с ней знакомства - а мы познакомились примерно год назад - Мартышка успела сходить замуж и развестись. Бывшему супругу Мартышки было пятьдесят лет. Крупный французский промышленник, он познакомился с Мартышкой во Флоренции, где та демонстрировала новую коллекцию модной одежды. Там же они и поженились через неделю после знакомства. Сексуальная жизнь молодоженов была довольно причудливой: забравшись в постель с молодой невестой, свежеиспеченный супруг кончал в журнал "Пояс с подвязками", экземпляры которого ему поставляли прямиком с Сорок Второй улицы. Когда Мартышка рассказывает об излишествах, свидетелем коих она являлась в бытность женой магната, то непременно переходит на глупый, деревенский жаргон, что делает ее повествования очень смешными, - хотя на самом деле четырнадцать месяцев ее супружеской жизни были довольно мрачными, если не сказать - ужасающими. Но француз сразу после женитьбы, например, отвез Мартышку в Лондон, где ей вставили зубов на пять тысяч долларов. Оттуда они прилетели в Париж, где муж обвешал Мартышку ожерельями на несколько сот тысяч долларов. Так что некоторое время Мартышка относилась к супругу достаточно лояльно. Так она любила повторять (до тех пор, пока я не запретил ей употреблять эти ужасные "блин", "в натуре", "ништяк", "чувак", "отпад" и прочую мерзость):
Это была этика, блин.
Причиной развода стали маленькие оргии, которые супруг Мартышки начал устраивать после того, как спускание спермы в "Пояс с подвязками" (или журнал назывался "Каблук-шпилька"?) изрядно наскучило обоим. За бешеные деньги муж Мартышки нанимал женщину - предпотчение отдавалось негритянкам, - которая, раздевшись догола, садилась на корточки на стеклянном кофейном столике и начинала испражняться. Сам магнат в это время лежал на спине под столом и дрочил что есть мочи. И пока в шести дюймах от носа ее возлюбленного росла кучка дерьма, Мартышка обязана была сидеть на красном диване при полном параде, потягивать коньяк и наблюдать за восхитительным зрелищем.
Через два года после возвращения в Нью-Йорк - я прикинул, что ей в то время было лет двадцать пять - Мартышка попыталась покончить с собой, полоснув бритвой по запястьям. Довели ее многочисленные приятели из числа ста самых великолепно одетых мужчин планеты, которые третировали ее как могли в "Ле Клубе", "Эль Морокко" и в "Интердит". После неудавшегося самоубийства Мартышка очутилась у прославленного доктора Морриса Франкеля, далее именуемого Гарпо. Пять последующих лет Мартышка кувыркалась на кушетке Гарпо, ожидая, когда тот соблаговолит сказать, что ей необходимо сделать для того, чтобы стать чьей-нибудь женой и чьей-нибудь матерью. "Почему? - орет Мартышка на Гарпо. - Почему псе время попадаются отвратительные бессердечные куски дерьма вместо настоящих мужчин? Почему? Гарпо, ответь! Скажи мне что-нибудь! Ну хоть что-нибудь!"