Над мойкой в кухне Джирарди висит картинка, изображающая возносящегося к небесам Иисуса Христа в розовой ночной рубашке. Боже мой, какими омерзительными могут быть порой люди! Я презираю евреев за их узколобость и уверенность в своей правоте, за совершенно причудливую убежденность этих пещерных людей (коими являются мои родители и все мои родственники) в своем превосходстве над остальными. Но уж если речь заходит о безвкусице и дешевках, о верованиях, которых устыдилась бы даже горилла, - то в этом с гоями не сравнится никто. Каким безмозглым кретином надо быть, чтобы поклоняться тому, кто, во-первых, никогда не существовал, а если и существовал когда-то - и это во-вторых, то, наверняка был Палестинским Педиком. Посмотрите на эту картинку: стрижка как у пажа, румяна на щеках и ночная рубашка от "Фредерикс, Голливуд". Довольно с меня богов и прочего дерьма! Долой религию и унижение людей! Да здравствует социализм и человеческое достоинство! На самом-то деле я ведь заявился в дом Джирарди не для того, чтобы трахнуть их дочь - упаси Господь! Я пришел агитировать за Генри Уоллеса и Глена Тейлора. Конечно! Ибо именно ради таких людей, как Джирарди, именно ради их прав, свобод и достоинства мы с моим будущим зятем спорим до хрипоты каждое воскресенье, пытаясь переубедить наших безнадежно невежественных стариков (которые голосуют за демократов и мыслят как неандертальцы) - моего отца и дядю. Если вам тут не нравится, говорят они, то почему бы вам не отправиться обратно в Россию, где все прекрасно?
- Ты собираешься сделать из него коммуниста! - орет папа на Морти.
- Ты ничего не понимаешь! Все люди - братья! - ору я в ответ.
Господи, я готов задушить его на месте! Нельзя же быть настолько слепым, чтобы не видеть, что все люди - братья! Теперь Морти, поскольку он собирается жениться на моей сестре, работает на складе моего дядюшки и крутит баранку его грузовика. Честно говоря, я и сам работаю на дядю: вот уже третью субботу подряд я встаю ни свет ни заря, и развожу вместе с Морти ящики с лимонадом "Скуиз" по магазинам пригородов Нью-Джерси. Вдохновленный творчеством моего кумира, Нормана Корвина, - в частности, книжкой "На триумфальной ноте", в которой воспевается праздник Победы во второй мировой войне (мне подарил ее на день рождения Морти), - я сочинил радиопьесу. Итак, враг повержен на Вильгельмштрассе; поклон тебе, американский солдат, поклон тебе, маленький герой…" От одного ритма у меня бегут мурашки по коже - точно так же, как от походных маршей всепобеждающей Красной Армии, и от песни, которую мы разучивали в школе в годы войны. Наши учителя говорили, что это Китайский Национальный Гимн. "Вставайте, непокорные рабы! Сложим головы за свободу!" - о, эти дерзкие каденции! Я помню каждое из героических слов той песни! - "мы построим новую Великую Стену!" А потом - любимая моя строчка, заканчивающая моим любимым словом: "Не-го-до-ва-ни-ем переполнены сердца всех ки-тай-цев! Вставай! Вставай! ВСТА-ВАЙ!"
Я открываю первую страницу моей пьесы и начинаю читать ее вслух прямо в кабине грузовика, в котором мы с Морти едем через Ирвингтон на запад - в Иллинойс! В Индиану! В Айову! О, моя Америка - твои равнины и горы, долины и реки, и каньоны…
Именно этими магическими словами я убаюкивал себя по ночам, после того, как спускал в носок. Моя радиопьеса называется "Пусть зазвонит Свобода!" Это нравоучительное произведение (теперь я уже в курсе), главными героями которого являются Предубеждение и Терпимость. Написана пьеса "прозо-поэзией". К тому времени, когда мы подъезжаем к забегаловке в Довере, штат Нью-Джерси, Терпимость начинает защищать негров от упреков в том что, они воняют. Звуки моей собственной гуманистической, исполненной сострадания аллитерированной риторики, напыщенной сверх всякой меры благодаря "Тезаурусу" Роже (подарок на день рождения от сестры), - плюс рассвет, который наступает на моих глазах, - плюс татуированный бармен в забегаловке, которого Морти называет "шефом", - плюс жаренная по-домашнему картошка, которую я впервые в жизни ем на завтрак, - плюс мои "Левисы", мокасины и куртка (которые на шоссе уже не смотрятся так шикарно, как в школьных коридорах), - плюс показавшееся над холмистыми равнинами Нью-Джерси, моего штата, солнце!.. Я чувствую себя рожденным заново! Свободным от всяких постыдных секретов! Я чувствую себя чистым сильным и целомудренным, я чувствую себя Американцем! Морти вновь выезжает на трассу, и я то и дело даю про себя клятвы: я клянусь, что всю свою жизнь буду исправлять несправедливости, облагораживать опустившихся и подвергшихся дискриминации людей, и бороться за освобождение несправедливо осужденных. Я призываю в свидетели Морти - моего вновь обретенного старшего брата, являющегося живым свидетельством того, что можно одновременно любить бейсбол и человечество (а также мою старшую сестру. Сестру, которую теперь готов полюбить и я - за то, что она показала нам обоим, где находится спасательный люк), Морти - звено, которое связывает меня с Комитетом американских ветеранов войны и с Биллом Моулденом, который является для меня таким же кумиром, как Корвин или Говард Фаст. Со слезами умиления на глазах (от любви к нему и к себе) я обещаю Морти использовать "силу пера" для освобождения от несправедливости и эксплуатации, от унижений бедности и невежества всех людей, которые отныне для меня являются (аж мурашки по коже) Народом.
emp
Я просто окоченел от страха. Я боюсь этой девки, я боюсь сифилиса! Я боюсь ее отца и его дружков! Я боюсь ее брата с огромными кулачищами! (Даже несмотря на то, что Смолка пытался убедить меня - нет, это невероятно, на это не способны даже гои, - будто и отец, и брат Бабблз знают, что она шлюха, и им на это наплевать.) Я боюсь, что под окном кухни из которого собираюсь выпрыгнуть, как только на лестнице послышатся чьи-нибудь шаги, - может оказаться железная ограда, увенчанная острыми кольями, и я проткну себя насквозь. Конечно, на самом деле такая ограда идет вокруг католического приюта для сирот, что на Лайонз-авеню, но я сейчас нахожусь в состоянии, близком к коме. У меня кружится голова, меня подташнивает, словно я давно не ел. Кажется, у меня уже начались галлюцинации: я вижу фотографию в "Ньюарк Ньюс", на которой изображены металлическая ограда и тая лужа крови на тротуаре. И заголовок, который не сможет пережить моя семья "СЫН СТРАХОВОГО АГЕНТА ПОГИБ НАНИЗАВ СЕБЯ НА ЖЕЛЕЗНЫЕ КОЛЬЯ ОГРАДЫ".
Пока я стучу зубами от страха, замерзая в своем иглу, Мандель наоборот, исходит потом. Запах негритянского пота вызывает во мне сострадание, вдохновляет, меня на "прозо-поэзию", но запах пота Манделя доставляет мне гораздо меньше удовольствия. "Меня от него тошнит" (как говаривает моя мама), что, впрочем, не мешает Манделю воздействовать на меня почти столь же гипнотически, как Смолка. Ему тоже шестнадцать и он тоже еврей, но на этом все наше сходство заканчивается: у Манделя прическа "утиный хвост", бакенбарды - вернее бачки - до нижней челюсти, он носит пиджаки с одной пуговицей, остроносые черные штиблеты и воротники а-ля Билли Экстайн - причем у Манделя они больше, чем у самого Билли Экстайна! И при этом он еврей! Невероятно! Учитель в школе как-то раз сказал нам, что у Манделя интеллектуальный коэффициент гения, но он, несмотря на это, предпочитает кататься на краденых машинах, курить сигары и блевать, напившись пива. Представляете? Еврейский мальчик! Кроме того, Арнольд Мандель - активный участник сеансов коллективной дрочки, которые проводятся за занавешенными окнами гостиной Смолки после уроков, когда оба старших Смолки горбатятся в портняжной мастерской. Я слышал об этих оргиях, но по-прежнему (несмотря на собственный онанизм, эксгибиционизм, вуайеризм - не говоря уже о фетишизме) не могу и не хочу в это поверить: пятеро парней садятся в кружок на полу и по сигналу Смолки начинают дрочить что есть мочи- кто первым кончит, тот срывает весь банк - по доллару с рыла.
Ну и свиньи.
Единственное объяснение поведению Манделя я нахожу в том, что он остался без отца в десять лет. Именно это обстоятельство и гипнотизирует меня в первую очередь: Мандель - безотцовщина.
А какие достоинства я нахожу в Смолке? В чем причина его дерзости? У него - работающая мама. Моя собственная мать, как вы помните, занята патрулированием шести комнат нашей квартиры - так партизанская армия обычно прочесывает леса. У меня в доме нет такого шкафа или выдвижного ящика, содержимое которого не было бы "сфотографировано" мамой. Мать же Смолки весь день шьет, притулившись в уголке его отцовской лавки. И потому, вернувшись вечером, домой, она естественно уже не в силах рыскать по дому со счетчиком Гейгера в поисках собранной ее сыном коллекции пикантных французских штучек от которых волосы встают дыбом. Смолки, как вы уже догадались не столь богаты, как мы - и в этом наше главное различие. Мать, которой приходится работать, у которой нет дома жалюзи… Да, этим, конечно же, объясняется все: и то, почему Смолка ходит плавать в бассейн, и то, почему он норовит ухватить тебя за член. Он питается кексами и полагается в жизни на собственные мозги. Я ем горячие завтраки и только и знаю, что подавлять свои желания. Вы только поймите меня правильно (хотя вряд ли возможно, чтобы вы истолковали мой рассказ превратно): что может сравниться с ощущением, которое испытываешь, возвращаясь домой в зимнюю пургу - когда, отряхивая на пороге пальто и счищая грязь с ботинок, ты уже слышишь, как лопочет радио на кухне, и улавливаешь чудный аромат томатного супа, разогревающегося на плите? Что может сравниться со свежевыстиранной и свежевыглаженной пижамой - а она выстирана и выглажена всегда! Что может сравниться с запахом полированной мебели в спальне? Разве мне понравилось бы, что мое нижнее белье посерело и лежит на полке в шкафу скомканное и неглаженное - как у Смолки? Конечно, нет. А как насчет дырявых носков, как насчет того, что никто не напоит тебя горячим медовым напитком, когда ты лежишь с воспаленным горлом?
А как бы я отнесся к Бабблз Джирарди, если бы она заявилась ко мне домой посреди дня, и принялась дрочить мой член, как она не раз поступала со Смолкой?
emp
Кстати, вот вам ирония судьбы. Иду я прошлой весной по Уорт-стрит, и кого же я вижу? Нашего любителя коллективной дрочки, мистера Манделя собственной персоной. В руках у него коробка, набитая скрепами, суппортами и прочими железками. И знаете - я был совершенно ошеломлен, увидев его живым и здоровым. Я до сих пор не до конца в это верю. Как и в то, что он женился и теперь живет вместе с супругой и двумя детьми в собственном доме. В Мейплвуде, штат Нью-Джерси. Мандель живой, и у него член размером с садовый шланг. И во дворе собственного дома он жарит барбекю. Мандель, который из благоговейного трепета перед Пупо Кампо и Тито Вальдесом, в первый же день после окончания школы заявился и городской совет и официально изменил свое имя Арнольд на Бабалу! Мандель, который поглощал по шесть бутылок пива за один присест! Какое-то чудо! Этого не может быть! Как ему удалось избежать кары? Мандель, которого то и дело выгоняли из школы, который изнывал от безделья на углу Ченселлор и Лесли, который громоздился над своими барабанами словно какой-нибудь мексиканец, который ходил под небесами с патлами "утиный хвост" - как же эти небеса не разверзлись над ним и не поразили его насмерть? А теперь ему тридцать три, как и мне, и он работает торговым агентом у своего тестя, который владеет магазином хирургического инструмента на Маркет-стрит в Ньюарке.
- А ты чем занимаешься? - спрашивает он. - Чем зарабатываешь на хлеб насущный?
Неужели он не знает? Может, родители забыли включить его в список людей, которым следует рассылать письма? Разве есть еще человек, который не знает о том, что я - самый высоконравственный человек в Нью-Йорке, воплощенная добродетель и гуманность? Разве он не в курсе, что я зарабатываю на хлеб насущный тем, что я хороший?
- Я на государственной гражданской службе, - отвечаю Манделю показывая на дом номер 30 по Уорт-стрит. Мистер Скромность.
- Видишься с кем-нибудь из ребят? - спрашивает Бабалу. - Женился уже?
- Нет. Нет еще.
За фасадом из толстых щек и двойного подбородка просыпается прежний хитрый латиноамериканец:
- Как же ты без пизды обходишься?
- У меня есть подружки, Арни. И я еще не разучился дрочить.
"Ошибка", - спохватываюсь я. Ошибка. А если он проговорится, если сообщит об этом в "Дейли Ньюс"? ВЫСОКОПОСТАВЛЕННЫЙ ЧИНОВНИК ОКАЗАЛСЯ ЛИЦЕМЕРОМ, и продолжает жить в грехе, сообщает его старинный школьный приятель.
Заголовки. Всюду заголовки, разоблачающие меня, выставляющие мои грязные тайны на обозрение шокированного и осуждающего мира
- Кстати, помнишь Риту Джирарди? - говорит Бабалу. - Ту, что отсосала у нас троих?
- А что с ней? - потише ты, Бабалу, ради Бога. - Что с ней?
- А ты разве не читал в "Ньюс"?
- В каких "Ньюс"?
- В "Ньюарк Ньюс".
- Да я уже давно не читаю ньюаркских газет. Что с ней случилось?
- Ее убили. В баре на Готорн-стрит. Она была там с каким-то черномазым, а потом туда заявился другой черномазый и пристрелил их обоих. Как тебе это? Эти сраные черномазые..
- Ни хрена себе… - я действительно расстроился. - Слушай, Бабалу, а что со Смолкой?
- Не знаю, - говорит Бабалу. - Говорят, он вроде стал профессором.
- Профессором?! Смолка?!
- Вроде преподает в каком-то колледже.
- Не может быть, - презрительно усмехаюсь я.
- Ну да. Я слышал от кого-то, что он преподает в Принстоне.
- В Принстоне?!
Но этого не может быть! Без томатного супа по утрам? Смолка, который спал в вонючей пижаме? Смолка, который коллекционировал красные презервативы с усиками, от которых девки в Париже лезут на стены? Смолка, который любил плавать в том бассейне? Он еще живой? Он профессор Принстона? А что он преподает - классические языки или астрофизику? Бабалу, ты сейчас похож на мою маму. Наверняка ты что-то путаешь. Ты хотел сказать, что он стал водопроводчиком. Или электриком. Правда? Потому что я не могу в это поверить! Я, конечно, отлично знаю, что Смолка и Мандель живут в собственных домах, и у каждого - свое дело и жизни, - но мое нутро, моя душа отказывается поверить в то, что этим парням удалось выжить. Эти два плохих парня должны сидеть в тюрьме. Или валяться в сточной канаве. Они никогда не делали домашних заданий, черт подери! Смолка хоть подсказывал мне на испанском, а Мандель вообще никогда пальцем о палец не ударил. Чтобы они хоть раз вымыли руки перед едой… Разве вы не понимаете, эти двое уже давно должны были помереть. Как Бабблз. Хоть ее карьера завершилась закономерно. Случай с Бабблз подтверждает мою идею касательно того, что человек должен нести ответственность за содеянное. Ты была мерзкой, прогнившей личностью - вот тебе и снесли твою похотливую башку черномазые. Таким и должен быть мир!
emp
Смолка возвращается в кухню и сообщает нам, что Бабблз не хочет ничего делать.
- Но ты говорил, что мы ее трахнем! - орет Мандель. - Ты обещал, что она у нас отсосет! "Отсосет и оближет", - твои слова?!
- Ну и хрен с ней! - говорю я. - Не хочет - и не надо. Сдалась она нам! Пошли отсюда…
- Да я дни считал, дождаться не мог! Никуда я не пойду! Что за херня, Смолка? Она что, даже подрочить не может?
Я со своим рефреном:
- Слушайте, если она не хочет, то может пойдем…
Мандель:
- Что она из себя строит, хотел бы я знать? Она не хочет подрочить мой член, видите ли! Гнушается поработать вручную! И я еще должен ее упрашивать? Никуда я отсюда не уйду, пока она не отсосет у меня или не подрочит. Или - или! Пусть сама выбирает, блядь!
Смолка вторично отправляется на переговоры и возвращается примерно через полчаса с новостью, что девчонка согласна подрочить у одного из нас, но клиент при этом не должен снимать брюк. И это все. Мы бросаем жребий - и право заразиться сифилисом достается мне! Мандель уверяет, что монета царапнула по потолку и готов прикончить меня на месте. Он продолжает орать, что мы нарушили правила, даже тогда, когда я вхожу в гостиную, дабы получить заслуженную награду.
Она сидит в свой комбинации на диване в дальнем конце комнаты, пол которой застлан линолеумом. В ней все восемьдесят кило веса. И у нее растут усы. Антонио Перута - так я представлюсь, если она спросит. Но ей нет никакого дела до моего имени.
- Слушай, - говорит Бабблз. - Давай уточним все еще раз. Я обслужу только тебя. И больше никого.
- Как скажешь, - вежливо отвечаю я.
- Ну ладно. Вынимай свой член, но штаны не снимай. Слышишь? Я предупредила твоего приятеля, что не собираюсь играть с вашими яйцами.
- Хорошо, хорошо. Как скажешь.
- И не смей ко мне прикасаться.
- Слушай, если хочешь, я уйду.
- Просто вынь свой член из ширинки.
- Конечно, конечно… если ты так хочешь… вот… вот…
Кажется, я поспешил.
- С-с-сейчас… я… его дос-с-с-стану… - лопочу я в отчаянии. Куда он подевался? Иногда в школе я нарочно заставляю себя думать о СМЕРТИ, о БОЛЬНИЦАХ, об УЖАСНЫХ АВТОМОБИЛЬНЫХ КАТАСТРОФАХ, надеясь таким образом избавиться от эрекции прежде, чем прозвенит звонок, и мне придется встать из-за парты. Я не могу выйти к доске или сойти с автобуса без того, чтобы мой приятель не вскочил радостно:
- Привет! А вот и я!
Куда же он запропастился теперь?
- Вот! - кричу я наконец.
- Это и есть твой член?
- Ну… - бормочу я, заливаясь краской. - Он увеличится в размерах, когда встанет…
- А то я не собираюсь дергать тебя всю ночь.
Вежливо:
- О, я не думаю, что это займет всю ночь…
- Ложись!