"Меня все больше и больше интересует Рудольф II - один из немногих исторических деятелей, помянув которого инстинктивно чувствуешь симпатию. Он был ровесник (я сам удивился, когда подсчитал) сэра Филипа Сидни! Сидни однажды повстречался с ним на какой-то пирушке во время своего путешествия по Европе - вроде командировки - и, к своему отвращению, нашел, что "в нем очень много от испанца". Причина та, что Рудольф воспитывался при дворе своего дяди, испанского короля Филиппа II. Он одевался по-испански, в белое и черное, а детство вспоминал со сложными чувствами, как и многие, кто воспитан в строгом католическом духе: смесь глубокой неприязни с неуемной ностальгией. В сущности, под конец жизни он перестал быть католиком, но - диковинка по тем временам - и протестантом не стал; просто он с ужасом, отвращением и чувством вины отрекся от прежней религии. По слухам, перед смертью он отказался от церковных обрядов.
Здесь тысячи его портретов - в городе, который он так любил, куда приехал, чтобы укрыться от Вены и иезуитов: посеребренные бюсты, конные статуи и т. д. Но мой любимый портрет находится не здесь, а в лондонском Музее Виктории и Альберта, в галерее восковых фигур, жуткой до очарования: небольшая, размером с почтовую открытку пластинка с рельефом; император изображен яркими реалистичными красками: щеки цвета вишни, золотая цепь, похожая на пластиковую имитацию, рука - на голове любимой собаки. Он напоминает здесь смиренного Орсона Уэллса, а выражение глаз - немного странное (странное для императора): они полны мольбы.
Ты знаешь, Бонн, когда лекарь Рудольфа - последователь Парацельса иатрохимик Освальд Кролл - спросил, почему же он, несмотря ни на что, так жаждет заполучить Эликсир, император, по слухам, ответил, что тогда станет бессмертен, а потому и не судим. У тебя причины те же - а, Бони?"
Игра, как Бони в конце концов понял, была лишь утонченным способом лести, который избрал Крафт, чтобы вернуть долг своему престарелому патрону за поддержку, оказанную Фондом. Соблазняя и увещевая его, играя на их общей тайной мечте, Крафт заставил Бони испытывать безобидные, но сильные желания, страхи и эгоистические надежды.
Нет, у Бони были иные причины. Он не боялся суда, не боялся ничего, что мог бы назвать, но и не мог поверить в то, что должен умереть: словно он бездумно заучил строки, которые произнесет, должен произнести, когда спектакль доиграют до этого мига, но чем ближе была последняя сцена, тем явственней он понимал, что не сможет вымолвить ни слова.
"И кстати, у того же Кролла (автора "Basilica Chymica") был знаменитый ящик или сундук, в котором что-то хранилось - не знаю, что именно; и этот-то сундук после внезапной (как для иатрохимика) смерти лекаря император искал яростно и в конце концов отвоевал его у великого магната Петера фон Роземберка, который не меньше жаждал завладеть им. А после этого - никаких упоминаний о ящике или сундуке. Где он сейчас? Где, если уж на то пошло, Проективная Лютня, изобретенная Корнелием Дреббелем; где Машина Вечного Движения, созданная им для императора в 1610 году? Где Профетический Автоматон, построенный в этом городе другом Кеплера Йостом Бюрги, часовщиком, который изобрел секунды? И что же он предрекал?"
Бони бросил письмо на пол, посчитав, что оно не имеет особенного значения, и поднял взгляд. За окнами кабинета властвовало лето. Лето: обещание и его исполнение, смесь тоски и сладостного томления, тоски столь осязаемой, будто она не переполняла грудь Бони, но пребывала в этом дне и проникала в тело посредством всех пяти чувств.
Но разве не должны его ощущения ослабевать, чтобы он хотя бы попытался избавиться от них? Доктор не раз говорил, что для старых и больных людей мир становится меньше, теряя свою ценность, как бы съеживаясь до размеров их спальни, а его население уменьшается до одного-двух представителей (наследник, сиделка), все остальное забывается. Так легче покинуть этот мир. Почему же у него все по-другому, почему нынешний летний день не менее, а более ценен, чем любой другой в прежние годы, - не это ли знак, что он никогда не оставит земной мир?
Он не оставит, руками и ногами вцепится.
Да - это была шутка Сэнди, который хотел и уколоть, и пощекотать его чувства: он притворился, что поверил, будто Фонд Расмуссена послал его в эту сумасшедшую командировку, чтобы привезти из Старого Света эликсир против Смерти.
Но все же - вот в потемневшей от старости, дрожащей руке Бони последняя телеграмма из Чехословакии, от 1968 года; шутка зашла слишком далеко, и Бони так и не осмелился задать вопрос, когда Крафт вернулся, из страха, что Сэнди высмеет его, как он один умел это делать; а теперь он умер и уже не мог объяснить:
MON EMPEREUR ТЧК РАЗДОБЫЛ ЧТО ОБЕЩАЛ ТЧК С ГОРЕМ ПОПОЛАМ УПРЯТАЛ В СТАРЫЙ РАНЕЦ ТЧК УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ ТЧК СЭНДИ
Дом Феллоуза Крафта стоит в шести милях от усадьбы Бони Расмуссена, путь лежит через холм, через лес, а дальше - по открытой дороге и вниз, в долину. У Пирса не было машины, но он просто не мог сказать Роузи Расмуссен, что вымотался за день и хочет пойти домой (рабочее время Фонд оставил на его усмотрение). Он сказал, что сегодня прогуляется до Аркадии, когда закончит. Точно? Концы не близкие. Точно-точно, пешие прогулки - дело хорошее, да и поразмяться не мешает.
По его настоянию она нарисовала карту (она-то была из тех людей, которые почти всегда знают, где находятся, а он - отнюдь нет; когда она говорила "юг", то и вправду, нет, вправду указывала на юг). Он развернул план, пол-листочка желтой линованной бумаги - да, и в самом деле очень просто.
Он ухватил сумку, вышел из Крафтова дома, со всем тщанием запер дверь, положил бурый ключ в карман, а карман застегнул. Если ты его потеряешь, сказала Роузи - и умолкла, не в силах придумать достойную кару. Он пошел вниз по пыльной дороге.
Ключ, дом, дорога. Однажды его кузина Хильди привезла из школы игру - даже не игру, а, как она сказала, тест, психологический тест, который надо проводить наедине (чтобы ответы одного человека не повлияли на других) и даже с некоторой торжественностью.
Так, говори первое, что приходит в голову, - велела она. Представь, что идешь вверх по дорожке к дому. Не этот дом, не чей-то дом, а вообще. Опиши тропинку.
Выслушав ответ, она с важностью кивнула, но не сказала ничего. Теперь входишь в дом. Нашел ключ. Какой ключ? Где он? Что он отпирает? Нашел чашку. Что за чашка? Где она?
Чашка. Дверь. Вода. Он не мог вспомнить все предметы, о которых шла речь, - помнил только, что простые и всегда в единственном числе, - а когда они обшарили весь дом и вышли наружу, Хильди объяснила его ответы.
Пирс глянул на карту, повернув ее так, чтобы дорога на ней совпадала с направлением пути. Он снова нащупал в кармане ключ и свернул направо.
Дорога к дому - это твое прошлое. Она изогнутая или прямая, грязная или чистая? Ключ - это знание, твое отношение к нему, то, как ты им воспользуешься. Пирс представил себе старый бурый ключ от автоматического замка, как тот, что в кармане; и отчего-то он был уверен, что это ключ от подвала. Крошечный ключик Хильди (по ее словам) открывал стеклянный шкафчик. Чашка - это любовь: у Хильди - полупрозрачная китайская чайная чашечка, хрупкая, как сахар; она-то и стояла в закрытом шкафчике. Пирс увидел крепкую чашку повседневного пользования, да только с жуткой трещиной, нет, серьезно, сразу же ее и заметил. А Джо Бойду досталась мятая оловянная кружка, прикрепленная цепью к водопроводному крану.
Дорога вилась меж рядами деревьев - древних титанов с ободранной корой и обрубленными ветвями. Посажены ли они столетия назад, или же здесь некогда рос лес, а теперь лишь последние деревья оставлены вдоль дороги, чтобы давать тень путешественнику? За сводом дающих прохладу деревьев проглядывали поля и луга, яркие, как декорации. Пирс остановился там, где дорога пересекала крошечный ручеек, и постоял, поглядел, как бежит вода меж синих голышей, над медноцветными камнями.
Смысл. Тебе разъяснили смысл чашки, двери, воды, и ты понял, что безошибочно соотнес каждый предмет с его значением, если оно вообще было (дом Сэма оказался его собственным домом, ключ - ключом от него, чашка - его кофейной чашкой). Смысл будто являлся прежде своих вместилищ - чашек и ключей.
Первоязык: чашки и ключи, дороги и дома, собаки, звезды, камни и розы для того и возникли, чтобы его воплотить; язык не обозначения, но смысла.
Не об этом ли говорил Бруно? Он и все те, кто копался в словарных запасах своих языков (латыни, итальянского, французского и английского) в поисках слов, означающих то же самое, что и греческое logos - слово, идея, причина, - ноне могли найти ни одного достаточно верного или полного. Может, тогда не было такого слова, каким теперь стал Смысл.
Смысл. Тайный внутренний свет, что делает вещи вещами, свет, что отбрасывает в сознание тень, рисунок, символ: не изображение формы, размера или цвета, знак не отличия предмета, но его сходства со мной: его Смысла. Символ, способный сочетаться с другими образами, существующими в языке достаточно пылком и могучем, чтобы преодолеть различия между Внешним и Внутренним, фонтаном и зеркалом, достаточно сильном, чтобы заменить вещь ее смыслом. Чтобы воплотить наши желания.
Дверь в Аркадию была открыта, вход закрывала занавеска, тоже не задернутая до конца. Пирс все же остановился и подергал за медную ручку звонка. Подождал, по-дурацки радуясь, что без проблем добрался до места.
Когда стало ясно, что никто не явится. Пирс отодвинул занавеску и вошел в дом; уже в широком вестибюле он понял, что в доме никого нет.
- Есть тут кто?
Он не жалел, что разминулся с Бони Расмуссеном: в обществе старика он чувствовал себя неловко, и чем более такта и уважения выказывал Бони, тем неуютнее становилось Пирсу. Но должен же кто-нибудь подбросить его до дома.
- Есть тут кто? - повторил он, и вопрос утоп в совершенной пустоте: ни души. Кажется, дом - полностью в его распоряжении.
Он пересек вестибюль и заглянул в большую гостиную, где еще ни разу не видел гостей. Кружевные занавески и темные шторы - чтобы ковер не выцветал. В этой прохладной пещере шея Пирса тут же покрылась липкими капельками пота.
Роузи Расмуссен говорила ему, что Бони хранит где-то в доме настоящий хрустальный шар эпохи Возрождения - когда-то его использовали для общения с духами, и, по уверениям старика, первым владельцем кристалла был Джон Ди: родословие, в которое Пирс поверит не прежде, чем ему предъявят доказательства. Роузи говорила, что Бони хранит шар в каком-то деревянном сундучке или ящичке, закрытом на ключ.
Вот в этом?
Комод из инкрустированного дерева, в верхнем отделении которого, в замке филигранной работы, торчит ключ.
Стоило Пирсу сделать шаг вперед, как телефон завопил, будто сигнализация. Пирс отпрыгнул в сторону. Старинный черный аппарат стоял на длинном узком столе под лампой, и возможно, приходился ровесником дому. Вот зазвонит еще раз, и трубка запрыгает на рычаге, как мультяшная.
Если в доме кто-нибудь есть, звон прекратится, как только снимут трубку параллельного телефона. Звон не прекращался. Пирс вытянул руку, чтобы утишить мольбу, - и отдернул ее. Дурак, это не тебя. Новый звонок - он поднял трубку.
- Алло?
- Пирс? Как я рада, и не надеялась тебя застать.
Это была Роузи Расмуссен. И тут Пирс осознал, что фургона Роузи около дома нет.
- Тут случилось кое-что… - будто издалека донесся до него голос. - Я тебя не смогу забрать.
- А что такое?
- Это с мистером Расмуссеном, - ответила она. - Какой-то приступ. Я нашла его на полу. Сейчас ему получше, но.
Тяжелая черная трубка холодила, как мрамор.
- Сердце? - спросил он.
- Не знают. Он в реанимации. Вот. Пирс. Ты сможешь сам добраться домой?
- Конечно. Конечно. Ты, слушай, ты не беспокойся.
- У экономки сегодня выходной…
- Как-нибудь разберусь. Проголосую, в конце концов.
- Ой! - вдруг вскрикнула она. - Споффорд придет, чтобы покормить своих овец.
Подходя к воротам, в тени дубов Аркадии Пирс этих овец видел.
- Ладно. Ладно. Нормально.
- Что? - спросила она - не Пирса, а того, кто стоял рядом с ней, там, в больнице; наверное, пришли с новостями. - Пирс, мне нужно идти, - сказала она, и телефон замолчал, а он даже не успел попрощаться.
Глава седьмая
- Любовь, - сказала Вэл, дальвидский астролог, глядя на Роузи Расмуссен. И протянула зажаренное куриное крылышко Сэм (дочери Роузи), которая только покачала головой. - Если бы дома зодиака придумывали сейчас, пришлось бы соорудить Дом Любви.
- А что, нет такого? - спросила Роузи.
- Нет. То и странно. - Распахнув глаза, Сэм наблюдала, как Вэл привычным движением пальцев и зубов отделяет мясо от костей. - Вот это - Nati, пятый дом, Дом Детей, главным образом: секс тоже вроде как имеется, во всяком случае, зачатие, а еще в нем - завещания, наследство и его получение. А вот Uxor, седьмой дом, Жена. Брак, партнерство и такое прочее, всякие отношения. Но что я тебе рассказываю: это все не совсем любовь.
- Хм, - ответила Роузи.
Она была матерью-одиночкой и как раз вела бракоразводный процесс с отцом Сэм.
- Любовью все интересуются. Сразу после денег и здоровья. А если молодые, то и прежде того. Господи, да любовь мне дает чуть не половину дохода. А Дома Любви все-таки нет. Странно, да?
Роузи внимательно посмотрела на тарелку Пу-пу, которую они заказали на троих, и выбрала кусочек запеченного в тесте яблока.
- Странно, - подтвердила она.
Но ей-то как раз не было никакой нужды в ответах на вопросы насчет любви или планов на совместное будущее с любимым человеком. Да и потребности она не чувствовала. Вэл права: для многих любовь - дело весьма важное, но для Роузи - уже нет. Она чувствовала (хотя так было далеко не всегда), что любовь утратила для нее всякий интерес - так же как другие популярные увлечения, спорт и политика, которые ее никогда не занимали.
Хотя это и разные вещи.
- А есть дома Здоровья и Денег? - спросила она.
- Конечно, - ответила Вэл. - Lucrum - это деньги, собственность и имущество. Valetudo, шестой дом, - Нездоровье. Болезни. А еще Mors: Смерть.
- А как насчет политики? Спорта?
Вэл в афронте вздернула голову, так и не выпустив крылышко из пальцев (большого и указательного).
- Для тебя это все хиханьки?
- В моем думе есть спорт, - кивнула Сэм.
- Где? - переспросила Вэл.
- В моем стародуме.
- А. Вот как.
- Ее старый дом, - сказала Роузи. - У одних детей - воображаемые друзья, а у нее - воображаемый старый дом. Говорит, что раньше она в нем жила. Он у нее всегда был. Как только заговорила.
- Ну конечно, - сказала Вэл. - И у тебя тоже, ты просто не помнишь.
Роузи попыталась объяснить, как у нее обстоят дела с Любовью.
- Будто все, что происходит, - не здесь, а там, где меня нет, - как будто я вижу все через стекло или на экране, и еще звук плохо доходит. Но то, что я слышу, меня пугает. Ну, как Футбол: я не знаю правил, а кругом орут во весь голос, все с головой в игре, а мне кажется, я одна думаю, что это очень опасная игра и кого-нибудь обязательно убьют.
- А что здесь удивительного? - нежно произнесла Вэл. - После того как ты прошла через то, что прошла. Ну, то есть, гос-споди!
Конечно, довод разумный. Даже слишком: он объяснял все, что произошло с Роузи, не поясняя ничего. Она опустила яблочко в холодный темный соус.
- Мамочка, я же говорю, ПОЙДЕМ, - уже не в первый раз сказала Сэм, но взрослые опять не обратили на нее внимания.
- Господи, я же тебе не рассказывала, - продолжала Роузи. - Прошлой ночью такое было. Сэм. Ходила во сне. Ага. Лежу в кровати, проснулась от шума - знаешь, как бывает, просыпаешься, если кто-то стоит рядом? Проснулась и вижу: возле кровати стоит Сэм.
У Роузи волосы на затылке зашевелились от ужаса, когда она поняла, что Сэм все еще спит и ничего не видит, а глаза ее открыты. Казалось, дочка рядом, а на самом деле - далеко в мире снов.
- Ты не поверишь. Подошла она к постели и что-то протягивает. Дала мне. Знаешь, что это было? Яйцо.
- Яйцо?