Но, похоже, ангела в этой квартире не ждали. Тем более - что спасительница вдруг вернется… Ну да, его мать после того, как находилась некоторое время в руках врачей, утратила веру в медицину. Только представить себе не могла, что получится так натурально… Зачем же было чуть ли не раздеваться перед чужим человеком, только узнав, что имеет дело с какой-то будущей, да еще детской врачихой, педиатром? Рассказывать о перенесенном инфаркте… Просить измерить давление, давно освоив этот тонометр…
Услышал: "Саша принесла для меня лекарство. Саша, вы наша гостья, уже очень поздно и сын вас проводит. Мой сын, мы надеемся, сегодня ты трезв? Ты проводишь Сашу до метро? Я рассказывала вам, он мечтает стать художником. Он влюблен в живопись. Но если вам это о чем-то говорит, кумир моего мальчика, к сожалению, - Винсент Ван Гог".
Подумал, "говорит, сама не понимает, что говорит!". Почувствовал мучительное, гнев - но сделался тут же беспомощным.
Все это время она задерживала свою гостью потому, что ждала прихода сына… И он понял это - и девушка, конечно, давно поняла.
Вытерпела спокойно и те несколько последних минут, когда он с какой-то злостью наблюдал за ее пребыванием в своей квартире.
Врач… Пришла к ней… Она, может быть, еще права не имела кого-то лечить и больных наблюдала только на практике, но призванием своим выбрала - лечить, спасать, да еще ведь детей, то есть самых беспомощных, кто о спасении собственном задуматься не способен. Спасать - значит бороться. Саша, она в это верила… Может быть, это - вера, которую нельзя потерять, когда так легко не то что усомниться, но хотя бы уклониться, как в споре, внушила ей мысль и волю такую, или просто упрямство: найти еще раз этот дом, квартиру, оставить, передать лекарство… нужное, зная, что оно помогало, помогло уже тысячи раз.
Алла Ивановна, прощаясь, кокетливо болтала с энтузиазмом выписанного на свободу больного. "Я столько испытала на себе разной химии!". Она спокойно приняла на прощание и это, вместо благодарности. "До свидания, это лекарство вам поможет". - "Ну, что вы… Чем же вся эта химия способна помочь? Она вредит организму сильнее, чем помогает, уж я-то знаю!".
Молча спускались по лестнице, по которой хотелось ему сбежать. Уткнувшись взглядом в ее спину, подумал: "Неприятная даже со спины". Удержала подъездную дверь - поравнялись. И он опять вдруг почувствовал себя беспомощным, как если бы этот жест и значил - помощь слабому. Нет, его уже тошнило от ее заботы… Пожалела, пьяненького, ну и хватит! Шли, точно скованные наручниками. Может быть, это действовала на воображение осень, темнота, но воздух волновал… И странно было идти по безлюдной слезящейся огоньками улице с этой особой, чья близость только мешала; его присутствие рядом коробило ее не меньше. Одна, но вовсе не одинокая, смотрела прямо, собирая глазами мерцающие далеко впереди огоньки, чувствуя, должно быть, то же волнение, разлитое в этом еще теплом сладковатом воздухе.
"Вы всем их разносите, лекарства?" - "Успокойтесь, больше я не приду". - "Нет, вы не понимаете, я вам, конечно, благодарен…" - "Знаете, я дойду сама". - "Нет, я провожу…" - "Тогда я пойду в обратную сторону". - "Что ты делаешь, стой… Так нельзя, понимаешь?!" - "Хорошо. Только идите молча". Да, и он поволокся, с отставанием, как тень, хоть она даже не ускорила шаг. Эта победа над ней, оказалось, ничего не стоила, лишь его мрачный серьезный вид мог бы, наверное, внушить опасение, попадись кто-то навстречу.
У павильона метро, похожего своим куполом на уменьшенный в размерах шатер цирка - в огнях, как будто давалось представление - она остановилась, обернулась, и его поразил этот взгляд: твердый, почти скучный. Проговорила с мучительно-доброжелательной улыбкой: "Ну вот, вы исполнили свой долг". Он сказал в ответ, не задумываясь: "А вы, наверное, свой". - "Ваша мама очень одинокий человек". - "А вы?" - "Она вас любит". - "А вы любили, ну когда тащили? Смешно, можно спасать, но испытывать отвращение. Я вот испытал, благодаря вам, к себе. Всех пьяных спасаете? Нет, серьезно, сейчас примерно столько же времени, мы стоим у метро… Большой выбор, посмотрите… Давайте кому-нибудь окажем медицинскую помощь, кого-нибудь спасем…". Но резко оборвала - вдруг сказала: "Я не знаю, кто такой Ван Гог". - "Ван Гог? - повторил за нею, сдавленно усмехнулся… Потом выдавил: "Вы узнаете, это гениальный художник… Если хотите, в Пушкинском музее… Пойдемте, и я покажу, расскажу… По студенческому можно бесплатно в любой музей". Она согласилась. Невозмутимо просто, как если бы поставила перед собой эту цель: узнать.
Это ее "да" он носил потом в себе несколько дней, ничего не понимая… Он что, хотел получить это ее "да"? Нет! Представлял себя в роли поводыря этой врачихи по музейным залам - и хотелось провалиться под землю… Студент и студентка… Но странно, когда увидел ее - вышла из последнего вагона метро на "Кропоткинской" - отвращение, то, воображаемое, сменилось волнением. Да что там - трепетом! Ни на одну женщину он еще не смотрел так - как ребенок. Странная прогулка - из метро к особняку музея лишь перейти улицу. Дымил кратер бассейна, еще не потух. И чудилось, это над Москвой, незамерзающей, хоть уже пришли холода, двигался горячий пар. Облачность его застыла - но в ней ежесекундно что-то менялось. Школьников, их водили учиться плавать в бассейн "Москва", всем классом. Увидит этот дымящийся кратер бассейна, вспомнит… На уроке плавания утонул одноклассник, Сережа Парамонов. Просто утонул, и никто не мог объяснить причины, как это произошло, - тело плавало само по себе в этом тумане. Он лежал на воде, раскинувшись, но уткнувшись в нее же лицом. Был отличником, примерным мальчиком, лучшим учеником в классе. Странный умник, такой вечно ссутуленный, будто что-то давило на плечи, и ходил тихо, как старичок, пригибался, но в глазах одиноких - усмешка надо всеми, осознание своего превосходства. За это били его, бывало, пробегая, ударишь в спину - и уже сам смеешься над хиляком. Еще чем он выделялся - его отец работал в КГБ. Все знали, какие у кого родители - и вот о нем говорили, что его папа работает в КГБ. Сережа ни с кем в классе не дружил, в доме у него никто не бывал. Поэтому веяло от дверей их квартиры какой-то тайной. Отец его рыдал на похоронах, выл: злой, чудилось, страшный. Всем классом отвели вместо урока на похороны. Прощание у подъезда девятиэтажки, в ней многие жили из их класса. Первые похороны, которые видел, - и лежал Сережа Парамонов в открытом гробу в школьной форме, даже с галстуком пионерским на шее. Место его за партой потом никто не занимал… "В вашем классе учился Сережа Парамонов"… "Вы все должны учиться, как Сережа Парамонов"… "Cережа Парамонов решил бы эту задачу…". Кем бы он стал, этот мальчик? Почему он, а не кто-то другой? Пока шли к музею, рассказал… Не выдержал. Саша слушала и ничего не прибавила. Почему-то он был ей за это благодарен.
Успокоился, такой бывает, светлой, лишь печаль, пронизывая все закоулки души. Там, на той стороне, Сережа. Тут, через дорогу, Ван Гог. И она - слушает, молчит. Гуляли по музею - не замечал времени, а сколько же незаметно минуло веков!
И вот уже он сам чувствует себя призраком. Здесь, где-то в этом пространстве. В этом огромном муравейнике, что потряс и унизил когда-то своей красотой. Всего-то вечность тому назад, мальчик вошел под гулкие своды, поднялся по лестнице… Глядя и не отрываясь, задирая голову, будто проваливаясь в бездну.
Плоть в исполинских мраморных статуях, как живая…
Лабиринт залов, переходящих один в другой по прихоти эпох…
Тысячи предметов, поднятых на поверхность со дна времен: все уже тонули и погибали в их пучинах… И эти устрашающие то своей огромностью, то самой физической реальностью изображения, застывшие в золотых рамах. Проемы их красочные в стенах, даже самые огромные, похожи на окна. Чудилось, из окон своих домов смотрят молчаливые люди в старинных одеждах.
Сюда привел своих учеников школьный учитель рисования.
О, слепой Карандаш… Он думал, что они внимали его рассказам, пристраиваясь у каждого алькова стайкой амурчиков, чтобы, не ведая стыда, жадно разглядывать женские прелести. Страшная сила, как же было ею не проникнуться и еще долго, долго блуждать, чтобы все обойти, но так и не обрести покоя…
Учитель входит в класс… Он похож на верблюда. Долговязый, сгорбившийся под своим грузом - это классный журнал.
Он все помнит - не зло, но очень зорко и чутко запоминает. "Здравствуйте", - обращение ко всем и каждому. На его уроках не звучало ни имен, ни фамилий. И никого не вызывал к доске. Это чем-то претило. Подходил к ученику - и только с ним говорил. С кем-то говорил - кого-то переставал замечать. Его оценки: "отлично", "хорошо", "посредственно"… Как бы реплики. Он доволен, удовлетворен - или он разочарован, ему скучно.
Поведение этого человека не могло остаться незамеченным. Оно удивляло и возмущало учителей истории, литературы, математики, химии, биологии… Вслух звучало: "Это непедагогично". Казалось, новичок хотел выделиться, поэтому и к нему, чтобы дать это понять, но уже в учительской - в царстве нервных обидчивых женщин - обращались на "вы", пользуясь только этим личным местоимением. И если учителю рисования приходилось что-то выслушивать, он смущался и молча кланялся в ответ с медлительной грациозностью и высоко поднятой головой, чуть подаваясь вперед, как будто благодарил - что воспринималось даже обидней. Только учитель музыки, еще один мужчина, боязливо сочувствовал собрату и делился, наверное, с надеждой на взаимность, мыслями о сокровенном: об искусстве. Он гордился, что преподавал свой предмет, музыку, по методике Кабалевского. Но когда произносил благоговейно: "Музыка покоится на трех китах…" - раздавался смех, стоило вообразить себе это. Учитель рисования нисколько не презирал бесед с этим одновременно серым и светлым, искренним и трусливым, униженным и возвышенным человеком, чье прозвище было Смычок.
Дети безжалостно, почти изощренно казнили обнаруженное уродство или хотя бы нелепость. И новый школьный учитель - он был откровенно нелеп, некрасив. Сутулая худоба с плетущейся походкой. Строение черепа, большие оттопыренные уши, отвисшая нижняя губа. Остатки волос, остриженные коротко. Такая же седоватая куцая бородка. И все его именование: "Семен Борисович Аксельруд". Само липло прозвище: Верблюд. Он мог стать еще одним смешным человеком, чье существо в их глазах уничижительно слилось бы с его же наружностью. Но не стал.
Взгляд насмешливый - и грустный. Он одинок даже в стенах своего кабинета, среди изуверского оснащения: набора стальных геометрических моделей и огромных гипсовых болванок.
Сидит боком к учительскому столу, обозревая класс, положив одну руку на колено, другую совсем опустив… Она безвольно повисла. Казалось, это не новый учитель пришел - а уходил отработавший свое и уставший, то ли потеряв, то ли так и не найдя места. Вдруг спросил, но не сам себя, а как если бы отвечал на вопрос: "Что такое живопись? Все очень просто. Перспектива определяет контур… Светотень сообщает рельефность путем расположения света и теней, приведенных в соответствие с фоном… Цвет придает изображению видимость жизни… Вот чему я должен учить. Но эти действительно простые слова принадлежат, поверьте мне, великому художнику. И я бы хотел, чтобы каждый из вас почувствовал себя художником. Поэтому… Поэтому мы будем учиться немножко другому".
И еще это… "Я прошу поднять руки тех, кто любит рисовать. Понимаете, любит?". Кто-то все же не поднял руку. Учитель усмехнулся. "Ну что же. Надеюсь, остальные полюбят черчение. Что такое черчение? Очень просто. Черчение - это труд. Ленивые поймут это очень скоро". Было унизительно молчать и слушать. Новый учитель преподносил себя так, как будто его урок был первым в их жизни. Но многие подчинились: слушали, забывая себя. Весь урок учитель говорил, больше не сдерживаясь, с напряжением, нервно, как никто еще не рассказывал о своем предмете - и произносил никому неведомое.
Вот и он вдруг услышал: "итальянская земля", "испанские белила", "берлинская лазурь"… И эти звуки окунули в теплую нежную дрожь. Всего лишь названия красок. Чудесные - и невидимые, потому что видимость придает цвет. Может быть, он коричневый, зеленый или желтый. А потом - о художнике с отрезанным ухом. Но… что они понимали? И у каждой свой, неповторимый цвет - то, чем светятся краски. Краски - это цвет. Цвет - это свет. Но мы не видим - этот свет мы чувствуем. Художник с отрезанным ухом чувствовал в коричневом золотое, а в черном - зеленое…
Все оборвал звонок. Учитель велел принести на следующий урок бумагу и краски. Кто-то не выдержал, почти воскликнув: "Мы будем рисовать?".
И он ответил в своей насмешливой манере как бы веско заявлять: "Красками - пишут. Рисуют - карандашом".
Наверное, это повторилось на каждом его уроке и в каждом классе, потому что по школе прокатилось победно, точно эхом… Карандаш!
От него ждали удивления, продолжения таинственной и поэтому занимательной игры. Взрослые дети, они обманывались, не чувствуя, что у этого человека могла быть своя, вполне осознанная, возможно, высшая для него цель, которой служил он сам и хотел заставить служить. Бумага, краски… Учитель… И теперь, действительно, урок, у которого уже есть название: "урок фантазии". Он произносит это испытующе, обозначая - будто свое же присутствие в классе - значительной паузой… Все должны запомнить это, запомнить - и получить на что-то право.
Он предоставил ученикам полную свободу, какую только дают краски. О, как это было странно и трудно: осознать, что свободен и, вспоминая себя ребенком, выдавливать на бумагу голубые деревья, желтое небо… ну, что же еще? Новое задание, еще один урок: описать то же самое в словах. Это уже сочинение. И каждый должен начинать свое строкой: "Я вижу…".
Карандаш объявит, что хочет создать изостудию. Нет, не кружок - "студию изобразительного творчества".
А в один день на голых и пустых стенах его кабинета вдруг появятся репродукции: цветные картины в настоящих рамах. Принес их сам - и развесил, не спрашивая ни у кого разрешения.
Странности его и без того оказались к этому времени под подозрением. Терпеть их приходилось лишь потому, что, пока не окончился учебный год, избавиться от учителя не было возможности.
Директриса распахнула дверь, молча вошла в класс, осмотрела широко стены - и заорала, приказав все тут же убрать… Была она не напугана - а разгневана страхом. Учитель застыл, ничего не услышал. Она приказала ученику - но в его присутствии никто бы не посмел это сделать. Карандаш спокойно произнес: "Это репродукции картин великих художников, хранящихся в советских музеях". И несчастная опустошенно застыла… Потом она бросилась куда-то звонить. Весь день в школе царил переполох, как будто здание горело и дымило. Кто-то приехал - и, осмотрев стены, уехал. Карандаша куда-то вызывали и о чем-то с ним беседовали - но репродукции остались на своем месте. Директор школы, казалось, сама же проверяла их сохранность что ни день - распахивала дверь, входила и, убедившись, что в ее отсутствие ничего не подменили, разрешала продолжить урок. Может быть, мстила. Карандаш замолкал - но ее появление встречал уже со спешащей покорной благодарностью за внимание.
Можно было услышать, что школа не дворец пионеров… И его, похоже, не волновала чья-то успеваемость… Он был холодно безразличен ко всему, что не имело отношения к его работе, и брезгливо-раздражителен, если постороннее отвлекало от нее же его учеников. Эту заповедь они усвоили первой. Учились - на уроках. В студию - приходили работать. И поэтому же бросали, уходили. После воодушевленных походов толпой в изостудию очень скоро с учителем осталась горстка, как он же внушал, "лучших из лучших".
И они зачем-то были нужны Карандашу. Вечерами это был резкий до грубости судья. Бескомпромиссный, не прощающий ошибок. Все прощал он, по его словам, "дуракам". И если кто-то сдавался, ломался - казалось, даже радовался. Иногда он так и начинал занятие: "Ну, что же… Сегодня у нас нет желающих записаться в посредственности?".
"Надо смешивать краски не на палитре, а на холсте!".
"Живопись - это пот и кровь!".
И он же прилежно отчитывался об успехах: "Работы наших студийцев заняли первое место". И только первое! Почетные грамоты, дипломы, кубки творческих олимпиад… Ученики его студии работали: юным художникам доверяли оформлять самое святое - а он рукой мастера подправлял радостную лучистую мазню и портреты вождей. Это было важно, нужно - потому что было работой. Учитель-новатор. Кабинет изобразительного искусства. По боковой стене, вверху, над стендами с творениями учащихся, располагаются репродукции и портреты великих. Вместо парт, похожих на скелеты каких-то недоразвитых животных, - умные столы для проведения занятий по живописи и графике… Они даже расставлены не рядами, а как бы освобождая место для чего-то важного и общего. На полках секционных шкафов, где прежде зияла хамская нагота, - "Библиотека юного художника". Номера журнала "Юный художник", диафильмы, диапозитивы музейных шедевров в пронумерованных коробочках, картотека справочной литературы, а на почетном месте: "Энциклопедический словарь юного художника". И еще это чудо в виде складных мольбертов, подставок для натюрмортов, чертежных инструментов, диапроектора… Пугавшие своей необычностью уроки - теперь как образцовые перенимали восторженные учителя, присутствуя целыми делегациями в классе, как если бы его трудом выстлан был путь к успеху для всех.
Уроки красоты. Уроки фантазии. Беседы об искусстве. И этот, образцово-показательный: "осязательное моделирование"…
Стоп. "Ощущение", "впечатление" - его слова. И еще это: "воображение"… Да, и это "замирание"… Мгновение, парализующее волю, потому что оно прекрасно… Но как же он был - нет, не прав, а чуток, все понимая; живопись - это сама красота, но не изображение ее распрекрасное, а свет, состояние света!
Мы замираем - и видим как мгновение свет, ведь это так просто! Тот, что не исчезает, во все проникает, все помнит, все чувствует, все знает, но это свет, наш свет, в котором вся жизнь, и даже вся наша жизнь, нет, вы понимаете это, понимаете!