Вообще говоря, такая поза всегда служила признаком особо серьезной беседы, и поэтому сначала Квазимодо присмирел и приготовился внимательно слушать, стараясь по возможности не отвлекаться на близкие вражеские маневры. Хозяин говорил и говорил, но практически все слова были псу незнакомы, а знакомые не соответствовали моменту, то есть, тоже не несли полезной информации. Команд там не было никаких, это уж точно. Поэтому Квазимодо решил, что на этом этапе от него, видимо, ничего не требуется, а значит, и вслушиваться в мишкину речь особо не стоит. Видимо, хозяин просто хотел выразить какие-то чувства. По опыту пес знал, что в таких случаях люди чаще всего издавали этот длинный, неразборчивый и совершенно бесполезный словесный шум. Конечно, это было извинительно ввиду отсутствия у них многих важных средств выражения, и прежде всего - такого удобного инструмента, как хвост.
Так или иначе, но Квазимодо предпочел сосредоточиться на перемещениях противника, не забывая, впрочем, время от времени лизнуть Мишку в нос, дабы продемонстрировать таким образом свою беспрекословную готовность на все. Потом хозяин замолчал, но пса не отпустил, а только глядел на него пристальными мокрыми глазами, так что Квазимодо даже подумал, что, видимо, опять у него на лбу завелся какой-нибудь нахальный клещ и теперь предстоит неприятная операция по его удалению. Поэтому пес дернул головой, показывая, что соглашаться на операцию в настоящий момент он не намерен, и хозяин, видимо, согласившись, вздохнул и разжал руки.
А потом враги сели в машину, очевидно собираясь уезжать, и поэтому Квазимодо, решив снизить уровень боеготовности, отошел к придорожному столбику - поинтересоваться, что к чему, и кто тут вообще живет, и оказалось на самом деле совсем небезынтересно… Наверное, здесь-то он и потерял необходимую бдительность, потому что в уже следующий момент, подняв голову от столбика, он увидел, как Мишка садится в "субару", как, хлопнув, закрывается за ним правая задняя дверь, как летят мелкие камешки из-под пробуксовывающих колес, как машина, звеня и чихая, начинает движение и выруливает, поднимая пыль, с обочины, и в два приема забирается на высокую кромку асфальта, и кашляет, и стартует, и, набирая скорость, уезжает, уезжает, уезжает, увозя от него хозяина. А он стоял, остолбенев около своего дурацкого столбика, стоял, не веря своим глазам, застыв и теряя драгоценные секунды, стоял, вместо того, чтобы сразу сорваться с места, догнать, вспрыгнуть на окно, отчаянно залаять, напоминая: а как же я?.. а меня-то забыли!..
А сейчас-то уже что? Сейчас-то уже поздно… Впереди показалось то самое мокрое пятно на асфальте. Запахло водой. Квазимодо сошел с дороги и сквозь густой кустарник продрался к стенке утеса, подходившего в этом месте совсем близко к шоссе. Слоистая каменная стена жила и сочилась водою; крупные прозрачные капли, чреватые сами собою, свисали со скальных полочек и уступов и, посомневавшись минуту-другую, срывались в поспешный извилистый бег в никуда. Тут и там рождались и немедленно иссякали суетливые крошечные потоки; достигнув низа стены, они ныряли под большую глыбу песчаника, сырую и самодостаточную, как квашня. Пес пристроился поудобнее и принялся с наслаждением лизать прохладную сырость. Лизать пришлось долго, потому что жажда не желала уходить, очевидно, раздосадованная столь необычным способом доставки воды.
Наконец Квазимодо скорее устал, чем напился. Солнце уже перезрело, хотя и держалось еще высоко, и вечер ощущался в уставшем от неподвижной жары воздухе. Пес немного покрутился, выбирая место поудобнее, лег и тут же заснул, откинув вбок усталые ноги и выставив ухо на боевое дежурство. Закрывая глаза, он разом увидел клубящуюся неизвестностью пропасть своего несчастья - всю, сверху донизу - и, проваливаясь в сон, как в избавление, вдруг ощутил какую-то непонятную щемящую радость, ту самую, которая живет только за гранью полного, всепоглощающего отчаяния.
Ему сразу же приснилось, что он бежит за белой машиной, увозящей хозяина, бежит огромными размашистыми скачками, сильно и красиво, быстро съедая разделяющее их расстояние. Вот он уже в нескольких шагах от нее, вот еще ближе… и еще… Еще немного, и можно будет, обогнув машину справа, заглянуть в окно и увидеть Мишку. И старая "субару" тоже, наверное, понимает, что убегать бесполезно, что могучий Квазимодо неизбежно настигнет ее, и поэтому она сдается, она просто трусливо останавливается и ждет, пока он подбежит. И он подбегает и, повернув вправо, начинает огибать ее сзади, чтобы добраться до мишкиного окна, и бежит, и бежит, и бежит. Машина стоит, ее угол маячит перед самым квазимодовым носом, но отчего-то он никак не может добраться до этого угла, как ни старается. Он прибавляет шагу, но угол остается все там же - в полуметре от его носа, как будто машина растет вширь, одновременно с каждым движением Квазимодо. И даже потом, когда он притормаживает, запыхавшись, проклятая железяка продолжает расти, растягивая черный исцарапанный бампер, удаляя от него столь близкий еще совсем недавно угол. И он окончательно останавливается, поняв, что опять проиграл, останавливается и смотрит назад, и не видит ничего, кроме бесконечной, уходящей в никуда, черной линии бампера…
Он проснулся оттого, что почувствовал чье-то присутствие, а потом услышал и лай, визгливый и неуверенный. Квазимодо перевернулся на живот и осторожно выглянул из-под своего куста. На обочине дороги переминались несколько бродячих собак. Скорее всего, они пришли сюда с той же целью, что и сам Квазимодо - напиться, но приблизившись, уловили его запах, запах крупной собаки, и теперь не знали, как быть. Пес без труда определил среди них главную - лохматую рыжую сучку среднего размера с мордой кирпичиком. Она уже различила его сквозь заросли и теперь благоразумно ожидала следующего хода чужака. Надо было выходить знакомиться.
Превосходящее количество шавок не испугало Квазимодо, он знал, что сильнее их всех вместе взятых. С другой стороны, все его предыдущие стаи состояли либо исключительно из людей, либо управлялись по сугубо человеческим законам, так что правила настоящей собачьей стаи были ему совершенно незнакомы. Но на счастье, все оказалось не так уж и сложно. Быстро завершив почтительный обряд обнюхивания, рыжая дала своей команде добро, и вся стая с веселым треском ломанулась к воде через ошалевшие от такого напора кусты. Квазимодо остался один на обочине. Темнело. В лощине зашевелился ветерок; на восточном краю горизонта тяжелыми серыми складками сгущалась ночь. Пора. Он в последний раз оглянулся на шебуршащую в кустах чужую стаю и тронулся в путь. Домой, к морю, туда, где заходит солнце.
Неторопливой экономной побежкой Квазимодо трусил вдоль пустынного в этот час шоссе. Фары редких машин ненадолго выхватывали из темноты пробуждающиеся к ночи самарийские холмы. В горных котловинах закипала поспешная и жесткая ночная жизнь. Выбегали на охоту крошечные пустынные лисы; собирались шакалы, любители побазарить, попугать тишину своим грубым визгливым хохотом. В поисках падали выходили к проезжим дорогам мрачные гиены. Неслышно ставя точные копыта, осторожно проходил пустынный олень со своим пугливым гаремом. Проснувшиеся змеи тихо скользили между камней и кустов в поисках зазевавшейся мышки.
Кстати, о мышах… Квазимодо увидел впереди оливковую рощу и свернул с дороги. По опыту своих прошлых скитаний, он знал, что среди оливок, где попадались и миндальные деревья, вполне можно было разжиться неплохим ужином. Мышковать он умел замечательно, пользуясь данными ему природой тончайшим нюхом, ловкостью и сильными лапами. Вот и теперь, учуяв особо мышиное место, он довольно быстро накопал вполне достаточное количество еды. Увлеченный удачной охотой, пес не сразу заметил свою давешнюю рыжую знакомую, а с нею еще двух собачонок. Они робко стояли у края площадки, будто прося разрешения присоединиться к его роскошному пиршеству. Что ж… Квазимодо уже успел наесться до отвала, так что жадничать не имело смысла. Он снисходительно чихнул и отошел в сторону, как бы приглашая к столу рыжую и ее поредевшую свиту. Мышей и в самом деле хватило на всех. В дальнейший путь Квазимодо отправился уже не один - его новые приятели решили держаться поближе к столь удачливому охотнику.
К полночи они спустились с холмов и попали в неширокую лесистую полосу, зажатую между сухой самарийской пустошью и трансизраильским скоростным шоссе. Теперь их оставалось трое - один из друзей рыжухи, маленький кривоногий пинчер, захромал и отстал по дороге. Рыжая вовсю кокетничала с Квазимодо - к вящему неудовольствию ее последнего, самого верного кавалера - коренастого кобелька-лабрадора. На открытую конфронтацию с Квазимодо лабрадор не отваживался ввиду явного неравенства сил. Впрочем, это не мешало ему подвергать сомнению квазимодово лидерство и вообще всячески демонстрировать свою независимость. По-хорошему, давно следовало бы задать ему трепку, но Квазимодо еще не успел свыкнуться с новой для него ролью вожака.
За все это время они не повстречали ни одной, даже самой захудалой лужицы. Сам пес вполне мог идти дальше и без воды; как бывалый солдат, он умел справляться и с жаждой, и с голодом. Но рыжая не переставала жаловаться, вредный лабрадор презрительно фыркал за спиной - мол, что это за вожак, если он не умеет привести стаю на водопой?.. - и Квазимодо решил поискать воду. Долго искать не пришлось. На выходе из леса, прямо за магистралью начиналась густонаселенная сельская местность, с полями и огородами, примыкавшими непосредственно к шоссе. На некоторых полях еще не закончился ночной полив, и длинные угловатые штанги равномерно перемещались над зеленью, таща за собою сверкающие в лучах прожекторов водяные облака.
Собаки стояли перед заграждением, отделяющим их от скоростного шоссе, и завороженно смотрели на это праздничное, сияющее всеми цветами радуги изобилие. Рыжая облизнулась и сделала шаг вперед, но Квазимодо остановил ее предупредительным лаем. Опыт научил его, что на дороге следует быть крайне осторожным, особенно на таких многорядных магистралях, как эта. Шоссе безраздельно принадлежат машинам, это их территория, так уж заведено, и они ревностно охраняют ее, точно так же, как, скажем, собаки - свою. Стоит ступить на асфальт, как тут же на тебя начинается охота. Машины нападают всегда неожиданно, часто их несколько, и они, рыча, наскакивают с разных сторон. В этой неравной схватке у собаки, даже самой сильной и быстрой, нету ни одного шанса. Даже самая огромная пасть с самыми острыми зубами, даже самая широкая грудь и самые мощные мышцы беспомощны против страшной, все сметающей, разъяренной машины, защищающей свою территорию. Сопротивление бесполезно, можно только убежать, да и то не всегда, а только если ухитряешься не впасть в панику. А не в впасть в панику трудно, почти невозможно.
Поэтому Квазимодо, как правило, никогда не покушался на владения машин. Любое шоссе можно обогнуть или пересечь его понизу, под мостом, по канализационному туннелю… главное, не торопиться. Вот и сейчас он с сомнением смотрел на обманчиво пустынную в этот час магистраль. Действительно, непосредственной опасности вроде бы не было, ни с той стороны, ни с этой, но опять же по опыту Квазимодо знал, что с машинами любое внешнее впечатление может оказаться обманчивым. Возможно, они просто прячутся где-нибудь поблизости и ждут, пока собаки неосмотрительно выйдут на середину, так, чтобы можно было бы убить их наверняка. Нет уж… надо искать безопасный переход. Квазимодо сделал шаг назад, повернулся и потрусил вдоль ограждения. Рыжая, разочарованно вздохнув, последовала за ним. Но лабрадор остался на месте.
Он решительно не принимал идиотского поведения этого новоявленного вожака. Желанная вода находилась в манящем изобилии в каких-нибудь двухстах метрах, дорога была пуста, и тем не менее он, непонятно чего испугавшись, направлялся в обход! Скорее всего, он просто трус, этот лохматый длинноносый пес. Жалкий трус… какой смысл слушаться такого? Странно, что рыжая не замечает этого очевидного факта. Лабрадор энергично взрыл землю задними лапами и залаял, призывно и самоутверждающе. Сейчас он продемонстрирует этой глупой сучке, каким должен быть настоящий вожак! Прогнувшись, он протиснулся под железным ограждением и встал на обочине, меряя взглядом расстояние до разделительного барьера. Краем глаза он видел, что рыжая и лохматый тоже остановились и смотрят на него. Отступить сейчас означало окончательно потерять себя в глазах подружки и плюс к тому еще и унизиться перед соперником.
Шоссе показалось ему неожиданно широким, намного шире, чем это виделось по ту сторону барьера. Он сделал осторожный шаг, другой и осмотрелся. Дорога тоже смотрела на него, сыто и снисходительно, похожая на бесконечно длинного, жирного асфальтового питона с гребнем разделительной полосы посередине и яркими пятнами фонарей по бокам. Один из фонарей наклонился прямо над ним, как джентельмен с моноклем, будто удивляясь его неожиданному и безрассудному появлению. Лабрадор прислушался к ровному нутряному гудению дороги, еще раз нерешительно переступил с ноги на ногу, собрал все свое мужество и рванулся вперед. Он был уже посередине пути к разделительной полосе, когда внезапно понял, что издаваемый дорогой звук резко изменился. Теперь он звучал как громкий, нарастающий рык. Пес посмотрел влево и увидел мчащуюся прямо на него машину. Она была еще далеко, и лабрадор мог без всяких проблем добраться до спасительного разделительного островка, но он отчего-то остановился, глядя, как завороженный, в медленно колышущийся, гипнотизирующий свет фар. Потеряв таким образом несколько секунд, пес сделал шаг назад, потом вернулся на прежнюю точку, потом передумал снова… Машина приближалась, а он все никак не мог решить, что же делать. Каждое движение давалось с трудом, время замедлилось, как в кошмарном сне, и лабрадор вдруг почувствовал, что сейчас умрет.
Он обернулся назад, на фонарь, от которого отошел совсем недавно и, как оказалось, совсем ненамного, и к которому было совершенно невозможно успеть вернуться даже за тысячу лет, даже за всю оставшуюся жизнь… хотя сколько там ему осталось ее, жизни… Фонарь смотрел на него с прежним отчужденным, скучающим любопытством. Фонарь ждал развязки. Машина была уже совсем близко. Ее слепящие фары вцепились в парализованную страхом собаку и тащили ее к себе. Она побеждала, эта машина. Еще немного, и она ударит пришельца, в труху размолотит его кости, выбьет мозг из черепа, расплющит скользкие пульсирующие внутренности по жирному ночному асфальту… Заранее торжествуя победу, машина завизжала, а потом зашлась резким устрашающим воплем. Это оказалось ошибкой. Победный машинный вопль будто подстегнул лабрадора. Он подскочил, как ужаленный, и со всех ног бросился к разделительному островку. Машина, скорее всего, не предвидела его маневр. Она метнулась вправо и, промазав всего несколько сантиметров, упустила свою жертву.
Придерживая языком колотящееся в горле сердце, лабрадор выскочил на разделительную полосу. Он на время утратил способность чувствовать, видеть, слышать… во всем его существе стучало одно лишь счастливое осознание случившейся с ним неимоверной удачи - он выжил! Выжил! Какая радость… Теперь-то он уж точно будет остерегаться и никогда, ну совершенно никогда и шага… да что там шага!.. - и полшага не ступит на смертельный асфальт шоссе! Теперь он будет жить долго и счастливо, не отвлекаясь на пустяки и не подвергая себя ненужному риску, он будет ежедневно, ежечасно радоваться самым простым собачьим радостям - свежему утру, удачной охоте, прохладной воде… Голова лабрадора кружилась от счастья. Он летел навстречу новой, только что подаренной ему, вновь обретенной жизни. Тремя упругими прыжками он пересек разделительный островок и выскочил прямо под колеса встречного автомобиля. Он умер сразу, мгновенно, даже не успев понять, что произошло, не почувствовав боли. Он умер на взлете, на пике гармоничного согласия с миром. Он умер счастливым, этот лабрадор, мир праху его… хотя при жизни был довольно-таки сварливым, мелочным и недалеким кобельком. Почему именно ему досталась такая прекрасная смерть? Эй, кто там на раздаче… - почему?
Но Квазимодо и рыжая всего этого не знали. Квазимодо и рыжая стояли за ограждением на другой стороне шоссе, стояли и в оцепенении наблюдали за происходящим. Они видели странные сомнения лабрадора, его медлительность, отнесенную рыжей за глупое желание покрасоваться, удивлялись и радовались его неожиданной прыти, когда, казалось, уже не было спасения от неотвратимо накатывающейся машины, праздновали его чудесное избавление, пытались предупредить его отчаянным лаем, когда он длинными лихими прыжками несся наперерез мчавшемуся по противоположной полосе грузовику, отчего-то не видя и не слыша ни предупреждений, ни грузовика.
Они разобрали слабый, за ревом мотора, звук удара, неожиданно глухой и чмокающий. Они видели, как безжизненное собачье тело взлетело вверх, кувыркаясь в брызгах крови и слюны, как оно поскочило еще раз, ударившись о твердую крышу кузова, и наконец, упало, упало на асфальт и осталось на нем - мертвым бесформенным комом с торчащим из него, неестественно вывернутым обломком ноги. Грузовик, даже не притормозив, унесся, красноглазый ночной убийца, мясник, поставляющий свежее мясо ненасытному асфальтовому питону. Шоссе снова опустело, машины спрятались, поджидая очередную жертву.
Квазимодо толкнул свою спутницу в бок, выводя ее из столбняка, и продолжил путь. Лабрадор сам выбрал свою дорогу. С одной стороны, его независимость заслуживала уважения, и поэтому Квазимодо испытывал определенное сожаление оттого, что все закончилось именно так. С другой, по-справедливости, дураки должны всегда погибать первыми, просто для того, чтобы предоставить больше шансов другим. Таков закон жизни. Странно, что они называются именно так, ведь законы жизни никогда не говорят о жизни. Они всего-навсего определяют очередность смерти. Как сейчас.
Рыжая покорно трусила вслед за вожаком. Страшная гибель лабрадора не только испугала и расстроила ее, но еще и пробудила необыкновенный голод, в добавок к прежней жажде - как будто этими, самым характерными актами жизни - едой и питьем - она хотела возможно дальше отделить себя, живую, от мертвого комка шерсти и плоти, бывшего когда-то ее ухажером. Она шла за этим сильным и умным лохмачом, слушаясь его во всем, но, если разобраться, а стоило ли доверять ему так слепо? В конце концов, он ведь никогда не звал их за собою; он был сам по себе, он следовал к какой-то своей, одному лишь ему известной цели, и вполне могло оказаться, что там, куда он так стремится, нет места не только для лабрадора и для отставшего хромого пинчера, но и для нее. Каждый - сам за себя. Каждый умирает в одиночку. Конечно, есть еще стая… но разве они - стая?
Тропинка нырнула вниз. Они стояли перед широким, засыпанным гравием входом в канализационную трубу. Квазимодо оглянулся на рыжую. "Вот видишь, - говорил его взгляд. - Разве я не был прав? Сейчас мы спокойно перейдем на ту сторону…"
Рыжая молча смотрела на него, и призрак погибшего лабрадора дергался в ее глазах, привставая на перебитые лапы.