Первая книга Ильи была, как потом стало ясно, лучшей из всех, потому что он писал ее без оглядки на мнение редакторов, без приседаний в сторону критиков, без страха, что роман не опубликуют, и без упрека, что читатель пошел теперь не тот. Короче говоря, все, что убивает желание сочинять, Илье тогда было неведомо. Татьяна знала, что история, рассказанная в книге, действительно произошла с отцом Ильи, они с ним несколько раз сталкивались по разным семейным поводам, последним из которых стали его похороны. Через год после освобождения любимого младшего сына, убедившись в том, что у детей все идет как надо, Григорий Борисович – еще не старый, кстати, человек – спокойно и тихо умер. Запомнился он Татьяне мельком, невнимательно, и, прочитав книгу, она стала жалеть об этом. Конечно, Илья вольно обошелся с вехами отцовской жизни, переставляя их в романе по собственному усмотрению, – это чтобы добавить правдоподобия, объяснял он. Иначе ему бы просто никто не поверил.
На Украине, в родной деревне маленького Григория, несколько месяцев подряд стояли итальянские фашисты. Героя книги, четырехлетнего мальчика, Илья отправил на речку и начал безжалостно топить в глубокой воде – Татьяна боялась перевернуть страницу. Фашисты глушили рыбу в реке так, что поверхность скрывалась под белыми брюшками. Мальчик полез в воду за рыбой и тут же задергался на воде, как поплавок. На помощь ему Илья отправил фашиста Умберто, который месяцем раньше научил готовить местных хозяек макароны с мясным соусом и влюбился в маму маленького Григория.
Илья писал так, как умеют писать только те взрослые, что помнят себя детьми. К началу второй части Татьяна видела за строчками не автора и даже не его отца, а маленького мальчика с изуродованной – казалось, что непоправимо, – душой. Умберто переехал к ним в то самое время, когда отец мальчика умирал где-то далеко отсюда, в полевом госпитале. Когда известие добралось до белесой аккуратной хатки, рядом с которой Умберто понастроил для мальчика деревянных домиков и лесенок, ребенок взял в кухне нож, наточенный наконец-то мужской рукой, и воткнул его в шею спящему Умберто. Силенок было мало, ненависти, пожалуй, даже слишком много, но Умберто не превратился в "умер-то", выжил, а вскоре итальянцы покинули село. Мать просила у сына прощения, каялась перед людьми, потом отправилась, как следовало, на зону и там долгие годы произносила, как во сне, как молитву, итальянские слова. Редкие слова для тех мест: каро мио, ти амо. Мальчик получил звание пионера-героя, его имя прижизненно присвоили пионерской дружине села. На этой высокой ноте Илья начал расправляться с персонажами решительной рукой – вначале от запущенного туберкулеза скончалась мать, потом умер в своей Лигурии булочник Умберто (который всегда говорил шепотом и постоянно носил широкий шелковый шарф), а в конце концов автор убил и мальчика, выросшего к тому времени в поселкового пьяницу, позорившего славное имя пионера-героя.
Сюжет захватил Татьяну наравне с языком – за приключениями слов в романе она следила едва ли не бдительнее, чем за приключениями героев, и вскоре поняла, что ей все равно, о чем пишет Илья: главное, чтобы он писал в принципе.
Когда книга закончилась, Татьяна рассердилась на нее за это, как на человека, и потом, смеясь, рассказывала об этом Илье.
Вскоре права на перевод романа купило итальянское издательство – штаб-квартира располагалась в Лигурии.
Глава 21. Так поступают все женщины
Веранда наводила в театре порядок – как всякая женщина, начинавшая жить в новом доме, она первым делом уничтожала любые следы пребывания предшественников. Для начала отменила давно утвержденные льготы и надбавки к зарплатам, решив, что поощрять будет только тех, кто этого на самом деле заслуживает. Контрамарки работникам театра при Веранде выдавать перестали, вместо этого предлагали льготные билеты. Как залетный микроб, новая директриса парализовала живой организм театра, теперь даже в самом дальнем цехе, в котельной, классах и гримерных витала тяжкая ваниль ее духов, оседала в носах и саднила горла. В фавориты к Веранде нежданно угодил главный режиссер, чья словно бы заново натянутая на голову лысина волшебным образом освободилась от кровяных шрамов и царапин. Мнение Сергея Геннадьевича интересовало директрису, даже когда речь заходила о сугубо хозяйственных и финансовых вопросах, что уж говорить о постановочных делах? Вот и сейчас Веранда призвала главрежа в кабинет, чтобы обсудить грядущую премьеру, и он вновь терпеливо объяснял директрисе, кокетливо кутавшейся в кашемировую шаль, что это не премьера, а всего лишь появление Вали на сцене. Обновленный "Онегин" идет в театре уже шестой сезон, декорации, придуманные знаменитым московским художником Валерием Режкиным, частично приходилось освежать, не говоря уже о костюмах для хора и солистов…
– Нет, – лукаво улыбалась Веранда, – это именно премьера и, более того, шокирующая премьера! Такого сопрано, как у нас, никому не найти, американцы будут в восторге!
Ей захотелось провести прогон на публике – заменить им вечерний спектакль. Она поднесла к глазам репертуарный план и ткнула пальцем в жертву – "Трубадур".
– До последнего дня "Трубадур", а потом – "Спектакль будет объявлен особо".
Веранда сняла с плеч шаль, и режиссера накрыла волна дохловатой ванильной сладости.
– Мне нужны неподготовленные зрители и естественная реакция, – объясняла директриса, закрывая кабинет изнутри.
Главный режиссер кивнул и, проявляя естественную реакцию, принялся стаскивать с нее блузку.
Валя думала, что Лилия будет жить у них дома, как и полагается внучке Изольды, но оказалось, что у девушки есть в городе собственная квартира. Там, как объяснила наставница, жили ее дочка с зятем, пока не уехали в Петербург. Лилия отпела три сезона в хоре Мариинки, но потом неожиданно для всех решила уехать в провинцию – Вале очень хотелось спросить почему, но она не решилась бы задавать надменной девушке и куда менее серьезные вопросы. Лилия почти не замечала Валю, да и с Изольдой она общалась в весьма сдержанных, если говорить языком красок, серо-бежевых тонах. Родственными чувствами здесь не пахло, и даже гримерку Лилия делила не с родной бабушкой, а с другими хористками. При этом сходство с молодой Изольдой было у нее таким явным, что старая гвардия театра, встречая Лилию в коридорах, тут же переносилась воспоминаниями в семидесятые.
День прогона меж тем приближался. Вале казалось, что она не доживет до этого дня, петь перед настоящей публикой ей доводилось только в страшных снах.
Труднее всего шел последний акт, когда Онегин и Татьяна встречаются после греминского бала. Малиновый берет казался Вале шутовским колпаком, и на генеральной репетиции она впервые за долгие недели поверила тому, в чем убеждал ее весь театр: Валя и вправду занимает чужое место. Никчемная нахальная карлица не имеет права ни на этот берет, ни на это платье, ни на это место – в левом краю сцены рядом с ведущим баритоном театра, лауреатом международных конкурсов Николаем Костюченко. Валя так быстро, в секунды, потеряла веру в голос, единственное свое оправдание, что голос тут же изменил ей. Ноты поплыли, меняя первоначальный цвет, фальшь резанула слух, и фальшь эта была ее собственной, горькой, как раскаяние. Девушка заплакала, стянула берет с головы. Она ждала улюлюканья, смеха, злорадства, но в ответ услышала жесткое:
– Так не пойдет!
Коля Костюченко, партнер – Онегин, резко нахлобучил берет ей на голову и потом наклонился, приблизив красивые злые глаза:
– Думаешь, это так просто – взяла и запела? А потом – взяла и перестала петь? А мы что, мимо проходили? Это не только твой спектакль, милая, это еще и наш спектакль! – Коля обвел рукой сцену с притихшим хором. – Так что давай! Работай!
Голубев сурово махнул Вале дирижерской палочкой, как строгий постовой. Поехали!
Она запела, и голос ее поднимался все выше, и вскоре не было уже на сцене никакой Вали, а была Татьяна Гремина, встретившая любимого после долгой разлуки.
Хормейстерша Глухова расположилась к Лилии всем сердцем – мариинская закалка, крепкий голос и удобная фактура: на лице этой девушки можно было рисовать, как на чистой бумаге, а фигура и рост у нее были как раз такими, о которых мечтает половина женщин мира (включая саму Глухову, хотя в ее случае мечтами все начиналось и заканчивалось). На репетициях "Онегина" Лилию ставили рядом с Изольдой – они были почти одного роста и похожи, как сестры, особенно когда младшей надевали парик с длинной пшеничной косой. Валя тушевалась, встречая Лилию в театре, рядом с ней она казалась себе особенно ничтожной, уродливой, маленькой. Красавица горделиво плыла мимо и здоровалась, не разжимая губ.
– Странная у вас внучка, – не выдержала однажды Валя. – Хоть бы в гости раз пришла…
– Это не внучка странная, это жизнь наша странная, – сказала Изольда.
Глава 22. Фаворитка
Опера всегда была с Татьяной – девочка еще в материнской утробе слушала хор и сама словно бы пела вместе с мамой. Но лишь под самый закат карьеры Татьяна поняла, что они с оперой неразлучны, когда новенькие, сладко пахнущие молодым потом хористки уже начали теснить ее к дальним декорациям. Когда голос начал стареть, уставать, капризничать.
Впрочем, до этих печальных дней должны были пройти годы.
Годы… Татьяна не верила байкам про ангела, тридцать лет разлуки и счастливую старость, она думала, что художник всего лишь пытался приукрасить расставание. Не зря же он – художник.
Через месяц после того, как они виделись с Согриным в последний раз, Татьяна потеряла голос.
Врач сказал все то, что обычно говорят в таких случаях врачи, – побольше отдыхайте, поменьше нервничайте, и тогда, быть может, голос вернется. Татьяна попыталась представить себе, как она будет жить без голоса, но у нее ничего не получилось, ведь он, голос, и был настоящей Татьяной, а теперь осталась жалкая оболочка, осиротевшая и пустая. Голос – живое существо, которое может болеть и умирать, и теперь Татьяна беспокоилась об этом существе, как о близком человеке, – куда он ушел, где прячется и собирается ли возвращаться?
В театре ей дали отпуск, и Татьяна засела дома, обложенная книжками, как еретик на костре. Илья забегал каждый вечер – готовил ужин, делал с Олей уроки, встречал мать после спектакля.
– Дура ты, Татьяна, – ласково сказала однажды мать, певшая в тот вечер Ларину и еще не вышедшая из роли. – Иди, пока не поздно, замуж! Ну и пусть он младше!
Татьяна придвинула книгу ближе к лицу, Оля вышла из комнаты, хорошенько приложив дверью. С тех пор, как в доме появился Илья, девочка перестала ходить к соседям и не здоровалась даже с тем скульптором, случайно встречаясь в лифте. Оле было почти тринадцать, и она хорошо знала, чего ей хочется.
– Я задумал новый роман, – рассказывал Илья вечерами. – Там будет пять главных героев, как в опере. У каждого – своя партия, хор из второстепенных персонажей, дуэты и один очень мощный квартет…
Илья и раньше любил оперу, а теперь ходил туда, как в свое время Согрин, на каждый спектакль. Мысли о Согрине не исчезали из жизни Татьяны, а голос не возвращался. Он, как болезнь, селится в теле, никого не спрашивая, и уходит – тоже без лишних объяснений.
В театральном профкоме предложили путевку в санаторий, и Татьяна с дочкой отправились на поиски беглеца – что если голос возродится при помощи йодо-бромных ванн и кислородных коктейлей?..
Санаторий был стареньким и страшным – понурая мебель, сочные комары, почти что земляной пол в душевой, напоминавшей не то окоп, не то тюремную камеру. В ингаляторной на Татьяну однажды свалился громадный кусок побелки – раскрошился на плечах белым порошком. По вечерам устраивали танцы – "Малиновка", шейк "Обручальное кольцо – не простое украшенье"… Оля влюбилась в красивую даму и выбрала самый неудачный способ завоевать предмет страсти – вышучивала ее болезненного сына. Татьяна перечитала все книги, что были у нее с собой, прошерстила жалкую санаторскую библиотеку и с утра в субботу начинала ждать Илью с новым запасом зелья. Он приезжал первой электричкой и вел Татьяну гулять к берегу озера, до краев налитого коричневатой водой. За ними следили пауки, водомерки и Оля, спрятавшаяся в ближних кустах.
Прогулки по берегу ржавого озера напомнили Татьяне детство, когда мать отправляла ее на дачу с детским садом, – там тоже были зеленые запахи и густое жужжание лета. Неизвестно, что помогло больше – процедуры, размеренный режим или детские воспоминания, но голос вернулся к Татьяне, как блудный сын или ветреный муж, однажды утром она обнаружила его на месте, и вел он себя так, словно бы никуда и не уходил. На радостях Татьяна тут же собралась домой – к неудовольствию дочери, подружившейся наконец и с красивой дамой, и с ее болезненным отпрыском. Голос готовился к подвигам, Татьяне было всего лишь тридцать два…
Полюбив Согрина, Татьяна думала, что сможет обойтись без театра, но без голоса, как выяснилось, она жить не умеет. Это были ее краски, ее слова, ее картины, фотографии, декорации, книги – все двери открывались одним ключом.
Артисты хора – не пушечное мясо и не общий фон, опера без хора – вообще не опера, и все-таки многие хоровые видят свое место на сцене стартовой площадкой. Вот увидите, пройдет время, и хормейстер (дирижер, режиссер, директор или кто там у нас сегодня принимает судьбоносные решения?) заметит талант и поманит пальцем: "Друг мой, будешь петь эту фразу соло". И вот бывшая хористка в "Царской невесте" несется по сцене в гордом одиночестве: "Боярыни, царевна пробудилась!" А там уже рукой подать до маржовых партий, а потом, глядишь, и в солистки пробьешься – ведущие! У нас в театре один тенор вообще из ямы вышел – в буквальном смысле слова. Играл на скрипке, а потом вдруг запел. Скрипачей найти нетрудно, тогда как с тенорами вечная проблема.
Татьяна никогда не мечтала стать солисткой – все тщеславие в их семье досталось матери, которая в свои шестьдесят пела несколько сольных партий. "Эх, мне бы твои годы, – причитала мать, – я бы уехала в Питер, в Москву, я бы такую карьеру сделала! А так вся жизнь прошла мимо, как будто и не моя была…"
Впрочем, мать унывала редко и каждый год объявляла премьеру любовника. Теперь она выбирала только самых молодых и красивых, обещала им протекцию в театре и обещания свои почти всегда сдерживала. Следить за переменами в Татьяниной карьере у матери времени не было, поэтому о том, что дочке доверили петь Абигайль в премьерном "Набукко", она узнала чуть ли не самой последней в театре. Долгий путь "из хора – в солистки" Татьяна проделала всего за один год.
В день премьеры Татьяне аплодировали дольше всех, и даже директор сказал потом дирижеру: "Что же это вы такую талантливую девушку держали в хористках?" Татьяна до последней минуты перед началом спектакля бегала подглядывать в зал – вдруг Согрин пришел? О премьере в городе знали все, и билеты были проданы за полтора месяца… В первых рядах партера Согрина не было, но, может, он просто решил сесть подальше?
Он здесь, конечно же, здесь. Разве может он пропустить ее премьеру?.. Абигайль пела в этот вечер только для Согрина, накал чувств и мощный голос напрочь перекрыли все потуги Фенены – той лишь в самом конце удалось взять реванш.
Татьяна улыбалась, кланялась, прижимала руки к груди, принимала цветы и думала: он здесь, он не мог не прийти.
Глава 23. Летучий голландец
Тридцать лет пусть медленно, но все же шли, и Согрин каждый вечер расправлялся в календаре с очередной цифрой. Это было целое представление: в окружении гудящих красок, бьющих то в глаз, то в ухо, Согрин доставал из тайника очередной календарь и хоронил новую бессмысленную дату под чернильным пятном. Краски исполняли реквием в землистых тонах: угольная искристая сливалась с карей древесной, а сверху над ними плясала пылающая, глиняная, индейская терракота. По утрам краски свирепствовали особенно – им не нравилось, что Согрин тратит себя на афишную мазню, что он с такой легкостью отказался от живописи.
– У тебя не живопись, а лживопись! – ворчали краски, вкручиваясь штопорами в виски.
Иногда Согрину удавалось приструнить их во время работы – ухватив особенно ретивую краску за липкий хвост, он размазывал ее по афише. Краска, постонав, умолкала, и эта борьба была похожа на борьбу с тягучим, длинным временем.
Евгения Ивановна была рядом, на подходе и подхвате, – с чистой рубашкой, горячим ужином, соболезнующей морщиной на лбу. Учительская часть жены с годами разрослась и поработила все, что уцелело от прежней прелестной Женечки. Эту Женечку даже сама Евгения Ивановна забыла накрепко, и случайно выпавшая из альбома фотокарточка заставляла ее удивленно хмуриться. Разве это она? Настоящая Евгения Ивановна выглядит по-другому. Строгий синий жакет, по плечам присыпанный пудрой перхоти. Голос, возрастающий с каждым оборотом и обретающий в финале пронзительность сирены – не мифологической, а милицейской. И самое главное – презрение к тем людям, что не являются учителями. Презрение было козырной картой Евгении Ивановны, с помощью которой она ежедневно выигрывала у своих учеников, а также их родителей. С ненавистью и любовью всегда можно что-нибудь сделать, но против презрения человек бессилен.
Евгения Ивановна наблюдала за тем, как прорастают в учениках черты родителей и семейные привычки, эти своевольные ростки она выпалывала решительной рукой, причесывая класс по единому образу и подобию. Из рядовых учительниц она быстро ушагала в завучи, потом ее назначили директором школы и под самый занавес, когда на сцене уже красовались декорации перестроечных времен, премировали от района туристической путевкой на двоих. В страну, ранее известную как ГДР. Маршрут был составлен по советским лекалам: Берлин – Дрезден – Лейпциг – Мейсен. Немцы разобрали одну стену и теперь принялись за другую, невидимую, которую за ночь не сломать, как ни старайся. Согрин до последнего дня уговаривал Евгению Ивановну не тащить его с собой, но жена даже и слышать не хотела о том, чтобы ехать в Германию одной, – она смотрела на это путешествие, как на некий символический итог всей жизни и любви. Вот мы какие – вместе путешествуем, да не в соседний город, а в Германию! Жизнь удалась, счастливая старость стоит на пороге, скрестив на груди узловатые руки.
Согрин взял с собой маленький календарик, блокнот и пачку акварельных карандашей.
Тридцать лет – приличный срок, это знает любой заключенный. Согрин, пусть и осудил себя самостоятельно, все же порой сомневался, а правда ли он любит Татьяну? На самом ли деле ждет, когда можно будет продолжить эту книгу, действие которой стихло на середине, на полуслове, в начале абзаца?