Минут через десять из штаба вышли трое. Они подошли ко все еще лежащему на земле часовому киргизу, постояли над ним, потом взяли его за ноги и поволокли в штаб.
Так была отражена первая попытка захвата нас с суши.
На море всем объявили, что диверсанты плывут.
И они действительно приплыли.
Одного беднягу послали нас минировать, но он должен был на специальной торпеде приплыть к нам за пятьдесят километров, для чего он ее оседлал и поплыл, но торпеда сломалась через два километра, и остальные сорок восемь он тащил ее на себе, держа одной рукой и гребя другой.
Когда он подобрался к нашей базе, он уже не хотел никого минировать. Он хотел только, чтоб его из воды достали и чтоб отняли у него эту проклятую торпеду, в которую он так хорошо вцепился, что судорогой руку свело, отчего она никак от руки не отделялась.
Он высунул другую руку из воды и начал ею подавать сигналы на ту самую лодку, что он минировать приплыл.
Обрадованные вахтенные – им обещали за поимку его десять суток отпуска – тут же забросали его сверху камнями, которые в этой ситуации изображали гранаты.
Так была отражена попытка взять нас с моря.
ПРАЗДНИКИ
Настроение у лейтенанта Петьки Заморзина по случаю праздника было блестящее, красного дня, можно сказать, было настроение.
– Сейчас выпью! – думал со слюной Петька. – И в ДОФ, на танцы! Женщина по сути своей должна отдаваться! – вытянул он один из своих силлогизмов. – Женщина любит ушами. Мужчина должен эпизодически издавать чарующие звуки, чтобы приручить кобру! – силлогизмы цеплялись друг за друга, как влюбленные мухи, и лезли из Петьки на свет Божий.
Пока они лезли, рука Петьки Заморзина шарила в стенном шкафу в общежитии по улице Карла Маркса, дом 8. Рука Петеньки искала бутылку с веселящей жидкостью (он ее тут припас). С ее помощью Петенька должен был исторгнуть чарующие звуки.
Бутылка нашлась, но только она была совершенно пуста. Фонтан силлогизмов немедленно заткнулся.
Только теперь Петька заметил, что его сосед по панцирной койке, Мишка Туракин, неприлично лежит, мечтательно закинув взгляд в потолок, трогательно улыбается перекормленным идиотом и с минимальными экономическими затратами совершает редкие сосательные движения.
Мишка Туракин с давних пор находился под присмотром у самой Эволюции. В качестве юной почки на ее древнем стволе.
Всю эту сложную оранжерейность Мишки на флоте не сумели оценить и определили его существование одним словом – обормот.
– Скотина! – первое, что пришло на ум Петьке. – Высосал! Все высосал, сука-тарантул!
Теперь самое время заметить, что без слова "сука" флот был бы не флот.
Флотское слово "сука" отличает огромная универсальность. Пользуясь этой универсальностью, можно существенно расширить, раздвинуть границы окружающего животного мира. Например, в нем, в этом мире, может появиться "сука-тарантул".
В следующие двадцать пять секунд на блаженную физиономию Мишки обрушилась вся великая оздоровительная сила русского мата.
Последний кусочек фразы был самый безобидный и гласил: "Хрен что получишь!"
– Ладно! – успокоился наконец Петька и вынул из портфеля еще одну бутылку. – Я не такой гад, как некоторые. Выпьем, и на танцы!
Мишка, не снимавший улыбку с лица на протяжении всей проповеди, срочно отмобилизовал свое стокилограммовое сиськастое тело и украсил собой стол, и как только это случилось, несколько замусоленных сосулек, исполняющих обязанности волос на его голове, угрожающе зависло над стаканом.
– Ну что! – воскликнул сильно подобревший к Мишке Петька, когда бутылка свое откапала. – Ринулись? На половые подвиги!
Мишка резко склонил буйну голову на грудь и звякнул под столом воображаемыми шпорами.
Окрашенные в самцовские цвета, они надели шинели и, насколько позволяло выпитое, ринулись.
– Грустное, флотское, лейтенантское сиротство, – вздохнут одни.
– Бездуховность! – определят другие.
– Просто низкая личная индивидуальная ответственность! – изрекут третьи.
Выслушаем всех и продолжим. Итак, сироты из подъезда вышли.
– А чё мы пустыми и… дем? – спросила одна казанская сирота у другой голосом Петьки.
– А чё?
– Праздни-ик… же! – выговорила первая после короткой разминки с шипящими.
– Ну-у? – вопросила вторая, у которой до текущего момента было все в порядке с логикой.
– Давай с флагом пойдем! – скомплектовал все ж таки мысль Петька и указал на флаг, развевающийся над входом.
– С фла-гом? – в растяжку удивился Мишка.
Организация доставания флага была следующей: Мишка упал на четыре кости (на четвереньки), Петька сел на него сверху, Мишка встал, опираясь на торец здания, и с пятой попытки, разгоняясь и нападая на стенку с двухступенчатым селезеночным еканьем, они добыли флаг, слезли друг с друга и отправились в ДОФ.
Через двести метров под влиянием выпитого у обоих от многочисленных пут и наслоений освободилась извилина, заведующая пением в организме.
– Споем? – предложил Мишка, у которого освобождение произошло пораньше.
– Только революционные песни! – сразу отрубил Петька. – Мы же с флагом!
– Хрен с ним! – согласился Мишка. – Пусть будут революционные, но по теме!
Они шли и радовали гражданское население.
– Замучен тяжелой неволей! – плакали две луженые глотки, плавно переходя к сообщению о том, что "темные силы" их "злобно гнетут".
И, как это бывает в таких случаях, им не встретился патруль, хотя улицы города были засеяны патрулями чаще, чем минное поле минами.
Живые и невредимые друзья добрались до ДОФа.
И тут во весь рост встал вопрос с флагом.
– Я вот с такого карманного приучен к флагу! – заявил Петька – Я приучен уважать. флаги!
– Ну? – не понимал его Мишка, растерявший к тому времени способность к возражению.
– Воткнем назад! – решил Петька. – Падай на четыре кости!
И Мишка "упал на четыре кости", а когда, поелозив в снегу, он встал, на нем, как заправский кавалерист, сидел Петька с флагом.
Прогарцевав иноходью до ближайших знамен, они пристроили там свое полотнище.
В ДОФе навзничь рыдала музыка; в зале густел и клубился запах неухоженных лошадей и женщины подпрыгивали с обещающими блаженство лицами.
Но ни одна из них не выбрала себе на ночь ни Мишки, ни Петьки. Вечер грозил половой неустроенностью.
– Зажрались! – ответил сразу всем женщинам Петька, и друзья отправились домой, используя при движении противолодочный зигзаг.
– Ай биг ю паден! – орал по дороге Петька. Он уже находился в том состоянии, когда обычный человек говорит по-английски.
Дома они выпили совсем немного. Петька прислонил ускользающего Мишку к кровати, проверил его на устойчивость и сказал:
– Веди себя хорошо! А я ненадолго… тут… в один "Кошкин дом".
Целый час Мишка вел себя хорошо, пока ему до родовых схваток не захотелось излиться. Праздник зашевелился, запросился и начал из него выходить.
Поскольку идти по коридору было далеко, а графина под рукой не оказалось, то Мишка просто открыл окно и сейчас же заторопился, затоптался, застонал и наконец, переломившись наружу, облегченно чуть слышно завыл.
Проходящие мимо в тот миг смогли бы лишний раз убедиться в том, что ходить под окнами вредно.
Когда Мишка слез с подоконника, у него тут же прорезался половой инстинкт. Лейтенант русского флота в период гона! Он почувствовал себя могучим пещерным медведем.
Дверь оказалась запертой снаружи (Петька, зараза, постарался), а ключей не было.
Как Мишка ни бился, сломать дверь ему не удалось. Тогда он связал вместе четыре простыни, привязал их к батарее и, перекинув свое ставшее необычайно ловким тело через подоконник, принялся спускаться с четвертого этажа.
На третьем этаже первая от батареи простыня стала развязываться. Мишка скользнул вниз, но успел, пролетая, страстно обнять водосточную трубу.
Военно-морской флот почему-то любит водосточные трубы. Уж очень часто, пролетая мимо, он заключает их в объятья.
Но труба к объятьям подготовлена не была. Это был почетный правофланговый, пенсионер среди труб, и место ему было на свалке. Она мгновенно переломилась, и Мишка, скользнув ниже, попал одной ногой в прочный, как ошейник римского раба, держатель трубы. Его развернуло и брякнуло, но он не упал, а завис вниз головой, сжимая руками остаток водостока.
Руки у Мишки очень скоро разжались, и остаток трубы огромной сигарой медленно улетел в бездну – Мишка при этом висел, как летучая мышь.
– А-а-а!!! – заорала та мышь. Ее долгий и тягостный крик возвестил в ночи, что праздники кончились.
Мишка орал потом часто, с многочисленными тональными вариациями.
Так орать может только самаркандский ишак или стадо саванных павианов при выборе вождя.
Дежурная общежития, посаженная внизу сразу при входе за стекло для предотвращения вертепизации государственного учреждения, услышала его где-то через полчасика. Она выбежала, озираясь и паникуя, как мышь в половодье. Она никак не могла понять, откуда так орут.
– Да здесь же я, здесь! – кричал ей Мишка, и она, задрав свою глупую голову, увидела его, наконец, летящего среди звезд.
Пожарные установили лестницу и спасли его, летящего среди звезд, а для дальнейшего спасения Мишка был передан в цепкие руки нашей родной комендатуры.
ШАЛАШ
Какими словами можно описать желание срать?
Только словами "жить" и "дышать".
Видите ли, мне не посчастливилось служить в бригаде ракетных катеров одиннадцать лет начиная с 1979 года.
А некоторым посчастливилось.
На катере проекта 205 гальюнов нет.
И вот встает такой катер под номером "Р-57" погожим летним днем на стенд размагничивания в бухте Улисс, что на Дальнем нашем Востоке.
Старшина команды ракетчиков мичман Корсунь – полный, благовидный мужчина цветущих лет – находился в самом шикарном расположении духа. Он мурлыкал про себя песни советских авторов, он улыбался, он жмурился от солнца.
Но все это до тех пор, пока не почувствовалось, что надо бы сходить в гальюн.
Выбравшись на верхнюю палубу, мичман Корсунь понял, что все не так просто: справа по борту стоит на якоре корабль размагничивания СБР со своей полугражданской командой и поварихой, с левого – пляж на Змеинке с женщинами и детьми.
И вот тут он и стал подбирать слова для описания возникшего желания. Но недолго.
Желание срать подобно ростку тополя, пробивающего асфальт, – оно способно только усилиться, заменив человеку речь.
Напрасно мичман ходил кругами в надежде унять – в глазах непрерывно темнело – ыыы!..
Напрасно постанывал – только подстегнуло и раззадорило – ыын!..
Можно, конечно, было опуститься за борт – он даже посмотрел туда с надеждой, но вода еще ледяная – ы-ым!..
Мичман Корсунь теперь уже не хотел ничего: он не хотел ни денег, ни пляжа, ни женщин. Он не хотел быть первым в очереди на квартиру, он не хотел на сход с корабля. Он хотел только срать.
СРАТЬ!!!
А давление все растет и растет, и мичман, покрытый испариной размером с утреннюю индонезийскую росу, уже начинает поглядывать в низ собственного все увеличивающегося в продольных параметрах живота, ожидая непременный цветок на выходе.
И тут взгляд его натыкается на носовую пушку АК-230, вернее, на тот чехол, которым она всегда накрыта.
Катерники соображают очень быстро. Чехол сдернут с пушки в одно мгновенье.
Не знаю, что напоминал собой мичман Корсунь, обернувшийся в это страшилище, обливаясь потом от жары, – оживший шалаш Ильича, наверное, – когда маленькими, но быстрыми шажками переместился к борту, где, уцепившись сквозь чехол за леера, сдернул с себя одним махом штаны с трусами и испытал – я! я! я! – неописуемое облегчение, можно сказать, даже счастье – фух, хе-хе!
После чего ему немедленно вновь захотелось и денег, и женщин, и очереди на квартиру, и сход на берег.
РАССКАЗ
Знаете, что такое кают-компания? Это ужасное дело. Там ты всегда на виду. Там у каждого свое место за столом и под солнцем. И каждый в кают-компании чего-то должен. Кто-то должен гримасничать, кто-то представлять кого-то, в основном начальство, а я, к примеру, должен всех веселить, рассказывая рассказы.
Вот я и веселю.
Рассказываю.
Но только задачу мне все время усложняют.
Это чтоб я не расслаблялся и совершенствовал свой дар.
– Так, Саня, а теперь говорим слово (любое), и ты на него рассказываешь рассказ. Сможешь?
– Смогу.
– А слово такое: "грабли".
– И все?
– И все. Только рассказ должен быть о замполитах.
– Это уже два слова.
– Чего придираешься? Слово одно, а тема – про замполитов.
– Хорошо. Только рассказик будет короткий.
– Да какая разница? Готов?
– Готов.
– Давай!
– Рассказ: "Он долго шел потом с граблями во лбу!"
– А где тут замполиты?
– А рассказ называется "Замполиты в саду".
УБОЖИЩЕ
– Да вы ж убожище невозможныя-а-а! Да вы ж катарсис-сука-падлы! Да вас, на хуй, взять и облепить об стену-у-у! Да вам бы все над нами член вострить! – вот такой плач приходит мне на ум вместо того, что мне только что сказали.
И еще мне вспоминается выражение: "Каждый волос дыбом становится по сравнению с прошлым годом!" и "Весь штаб теперь будет раком бегать, пока все не выбегает!"
Ну! А все из-за того, что меня опять поставили, чуть не сказал "раком", дежурным по дивизии – му-а-у-а (это я зевнул) – и теперь меня снимают со службы, потому что командующий (бля) проехал на машине по зоне режима радиационной безопасности и нашел в ней лежащий ящик.
В прошлый раз он нашел коробку, и меня послали искать эту коробку, чтоб в приказе о наказании указать ее название. И я пошел, как дурак, ничего не нашел, и тогда, с моей же подачи, ту коробку назвали "коробкой из-под кофе", а она, оказывается, была "из-под сгущенного молока" (или я их сейчас местами перепутал), а теперь меня потащили в штаб флотилии вместе с врио начальника штаба на ведерную клизму.
И вот мне ее вставляют. Особенно старается почему-то флагманский штурман флотилии. Он уже старый и седой, с трясущимися дряблыми щеками. Это он старается потому, что чует свой час увольнения в запас, и потому суетится перед начальством, во все вникает и лезет со своими рекомендациями:
– Надо послать людей, чтоб непременно этот ящик обнаружить, а то получится, как в прошлый раз! Надо, чтоб люди разбились на тройки и чтоб они искали этими тройками!
И тройками будут искать, и двойками. И тебя, дурака, не забудут. Все равно ведь уволят в минуту особого раздражения, потому что ты старый, больной и дурно от тебя пахнет.
А я вот хоть сейчас в запас. Меня оставили с экипажем в пятнадцатый раз. И поставили в наряд по дивизии через день на целый месяц. А трубы в гальюне у меня даже не целованы, как сказал начальник тыла, и батареи я еще в казарме не поменял, потому что их где-то еще надо спиздить.
Да! А тут, как на грех, комиссия едет по проверке какой-то нашей организации.
Не понимаю, что они хотят проверять.
ПИСЬМА
… Мы тогда были приписаны к небезызвестной К-140. Командиром БЧ-5 там был некто Сорокин. Не знаю, почему запомнилось. Мы туда таскали турбинное масло, пешком, бочками со склада ГСМ, который там чуть повыше от залива расположен. Самое веселое было затаскивать их (двухсоткилограммовые бочки) на корпус лодки, по специальному лотку для кабелей питания с берега. Шириной тот лоток был со ступню. Охватывали эту бочку бросательным концом (кто забыл, так это такая тоненькая веревочка), и поехали: один из нас тянет с корпуса, двое его за ремень держат, чтоб он не улетел за борт, а самый из нас идиот шел сзади бочки по этому лотку и направлял ее движение согласно ейному центру тяжести. Как все остались живы и без травм – до сих пор загадка природы. А сей трудовой порыв был спровоцирован самим командиром БЧ-5, товарищем Сорокиным, который пообещал (и почти выполнил, недолив всего-то грамм сто) за подвиг литр шила (спирта наичистейшего, если кто позабыл). А тут еще у меня день рождения случился. То есть все это произошло (это я про транспортировку того масла) 14 июня 1984 года, и мы это шило употребили исключительно к месту, ради моего двадцатилетия, а не пьянства для.
Саня, слушай. Летом это было. Старпом сидел в трусах и красил батарею. И яйца у него от трудов из трусов вывалились. А рядом ходил маленький котик. Заметил те яйца котик, пригнулся, сжался, а потом потоптался на месте, да как на них прыгнет с когтями. Старпом от боли протаранил головой батарею и упал навзничь. Жена вызвала "скорую". Они приехали, давай старпома на носилки грузить, а он без сознания и в крови. Уже на лестнице они вспомнили, что не узнали причину. И вот тогда жена им все и рассказала. Они так смеялись, что уронили старпома. Он упал и сломал себе ногу.
И не думай, что это анекдот.
Твой навеки Гена.
Два старших лейтенанта – я и Бучинчик, главный старшина Стародубцев и представитель славных народов севера по фамилии Ыппын, к этому времени уже старшина второй статьи, убыли из Владивостока в Лиепаю за молодым пополнением из учебки.
Приехав в Москву, решили показать бойцам Красную площадь.
Они ее видели только на открытках да в телевизоре. Выйдя из собора Василия Блаженного, остановились покурить. Подскочил капитан милиции:
– Здравия желаю. Вы за молодым пополнением? Оружие есть? Предъявите, пожалуйста, документы.
Мы ему:
– Да. Нет. Пожалуйста.
Он:
– Все в порядке, извините.
Вежливый какой-то капитан.
Мы двинулись к Мавзолею. Как раз происходила смена почетного караула, и наши бойцы ошарашено смотрели, как ходят строевым шагом эти кремлевские орлы.
Да, забыл сказать, что дело было осенью. Бойцы в бушлатах, я в пальто, а Бучинчик (мудак) в тужурке.
И вот у Мавзолея – толпа иностранцев со здоровенными кино-видеокамерами и сумками под них, да и наших соотечественников хватает, но два парня в мягких шляпах и одинаковых плащах подходят почему-то к нам. То ли их внимание привлекла надпись на ленточке бескозырки "Тихоокеанский флот", а может, Ыппына приняли за японского шпиона.
Тем не менее документы у нас проверили, затем Бучинчика отвели в сторонку и начали шмонать советского офицера посреди Красной площади, как последнюю блядь.
Удостоверение вытащили из обложки, проверили обложку, командировочное зачем-то понюхали, заглянули в баул, который Буча еле таскал – понабрал там на вокзале всякой художественной литературы под самую завязку, и наконец они задали вопрос на засыпку, собственно из-за чего вся эта проверка, как мы поняли, и происходила:
– А что это у вас за отверстия на кителе? – именно так они назвали тужурку (проклятые "сапоги").
– Это, что ли? – Буча тыкнул пальцем в лацкан тужурки.
– Да, именно эти, – подтвердили гэбешники.