– Гы-ы, так это ж была парадная тужурка, а ее надеваешь четыре раза в год, и она как новая, а повседневная уже поистерлась, вот к поездке и подготовил практически новую форму одежды – снял с нее железные такие листики, а что от них остались дырки, так их же почти не заметно!
Гэбешники облегченно вздохнули и улыбнулись: "Наш, стопудово наш!" – подумали, наверное, они.
Не понимаю, за американцев они нас с нашими рожами приняли, что ли?
Витей меня зовут.
Утро. По коридору ПКЗ идет совершенно пьяный командир БЧ-5 атомохода – экипаж живет здесь же. Навстречу ему движется комдив. Они встречаются. "Вы пьяны!" – говорит комдив. В ответ он слышит: "Никак нет!" – "Но вас шатает!" – "Только от удивления".
С вами был Валера Воробьев.
Кстати о проверяющих. Комиссия к нам на тральщик прибыла. От главкома.
Среди этой комиссии был один капдва, который в кают– компании рассказывал, как он на крейсере плавал и как там качало, отчего все блевали, а он не блевал.
– Не понимаю, как люди могут от качки блевать! – говорил он с небывалым жаром, а наши все кивали и кивали, соглашались, мол, действительно непонятно, с чего это люди при качке блюют, потому что с комиссией надо во всем соглашаться.
Вышли в море, и этот проверяющий с нами тоже вышел.
Как качает в море тральщик – это нетрудно описать.
Его качает, как пустое ведро на чертовой карусели.
И на этот раз качало как-то особенно убедительно.
Проверяющий наш на глазах стал сереть и терять интерес к жизни.
Потом он вышел.
Через пятнадцать минут похода он уже блевал, как все нормальные люди.
А еще у нас был проверяющий из Генштаба. Он взошел на борт и сказал: "Я из Генштаба!" – а потом он натрескался шила, в смысле корабельного спирта, как последняя свинья, и застрял на вертикальном трапе – коленками уперся – и ни в какую. Висит и дипломат сжимает. Потом он дипломат все-таки выпустил. Вслед ему он блеванул. Еле отбежать успели.
Это Паша Колокольчиков вам историю рассказал…
… Хочу поделиться тем, что у нас командир, уходя в автономку, наголо постригся, да так за всю автономку волосами и не оброс. Выросла только ерунда какая-то. Так что стричься под водой не стоит. Можно больше не обрасти.
Кочетов моя фамилия.
Александр, это Ефремов Игорь, 12 лет на железе, 705К проект. Рассказываю историю.
Автономка, центральный пост, два часа ночи. Командир по кличке "Бармалей", как обычно, в кресле. Все время вянет, но вахту бдит. Первая боевая смена. Акустик (это я в те времена) монотонно бубнит через каждые пятнадцать минут: "Горизонт чист", – да подвижный вахтенный периодически просит "добро" перейти из отсека в отсек.
В общем, тридцатые сутки плавания пошли.
Вдруг откуда-то снизу, со второй палубы раздается грохот, словно стадо пьяных слонов бежит по деревянному причалу в африканской саванне. В центральном изумление, сна как не бывало.
Стихло на секунду, потом дикий крик и еще один грохот падающего тела.
Вахтенный центрального Юрик Урбанович от одного взгляда на него капитана исчезает в люке, чтоб посмотреть, как там дела. Минут пять тишина. Напряжение растет. Потом в люке появляется голова Юрика, и он чуть ли не на карачках вползает в центральный пост. Глаза, как у средней собаки из сказки "Огниво", в два блюдца, и спазмы булькают где-то в животе. Бармалей очень удивился, увидев Юрика на карачках посреди центрального поста. А Юрик, не обращая внимания на него, продолжает ползти и давиться.
– Урбанович, в чем дело?
– Там, там, там.
– Что там, мать вашу!!!
– Коц. Коцуба.
– Что Коцуба, где Коцуба?
– Он.
– Ну?!!
– Его из каюты выкинули.
– Что еще за херня, давай его сюда!
Появляется наш управленец капитан-лейтенант Коцуба. На нем почему-то подштанники, по-простому кальсоны, тельняшка, все это невразумительного цвета, волосы дыбом, глаза бешеные.
– КОЦУБА!!! – орет командир, нарушая акустическую культуру подводников. – Какого хуя не даете ни спать, ни вахту нести?
– Я… меня.
– В рот… тебя! В рот! Мыла съели? Мыла? Или так охуели?
Тишина.
Утром на завтраке спокойно все выяснили.
Коцубе приснился сон.
А спал он в пятой каюте, на втором ярусе, справа от входа. Это такое место, больше похожее на нору суслика, чем на койку подводника, койка наполовину задвинута за рундук, а расстояние до подволока пятьдесят сантиметров. Ночник, естественно, выключен.
И снится Коцубе, что его положили в гроб и заколотили. Просыпается он в холодном поту. Ручонку тянет – слева дерево, сверху дерево, справа тоже дерево. И тут понял все наш Коцуба и начал биться не на жизнь, а на смерть. А потом орать. А вторая боевая смена все то время, что отведено для сна, резалась в "козла" и только пришла поспать. Только уснули, а здесь такое. Сережа Журашов, тоже управленец, только ростом под два метра, недолго думая, вскочил, сдернул Коцубу с коечки и, как котенка, швырнул его в проход. После этого он спокойно улегся спать и, по-моему, он даже не успел проснуться во время такого упражнения.
А Коцуба после этого несколько дней спал с включенным аварийным фонарем. Боялся еще раз оказаться в гробу.
ДЕДУШКА
Мы назвали его Дедушкой. Он был из тех командиров, которые отплавали в командирах по десять и более лет и на все жизненные штормы и шквалы привыкли смотреть с легким прищуром, практически не расходуя свою нервную энергию.
В центральном он спал. Он спал всегда, особенно в автономках, прямо в кресле. Но стоило обстановке измениться, как тут же открывался желтый командирский глаз, отпускалась пара шипящих и все приходило в норму, после чего он опять затихал.
Нас он никогда не дергал по мелочам, никогда ни во что не вмешивался, полагая, что командиры боевых частей у него лихие ребята и разберутся сами. Он был уверен: брось нас в пустыне голышом, и мы там найдем простыни и воду.
За всю свою жизнь он никого никогда не наказал.
Перед автономкой все бегали как ошпаренные, и только один капитан не суетился, сохраняя великолепное спокойствие. Подвести его считалось большим позором. Он просто не понимал, как могло так случиться, что кто-то что-то не сделал.
– Ну, батенька! – говорил он в таких случаях, и виновный был готов провалиться сквозь землю.
Лейтенантов он любил, как свою юность. Когда я, лейтенант, командир боевой части, ему что-то докладывал, виновато спотыкаясь, про что-то свое, очень мелкое, увязая в подробностях, он никогда не перебивал, но и, казалось, не слушал. Взгляд его бродил по моему лицу, присутствовал и отсутствовал. Он улыбался, приговаривая:
– Да, да, да, хорошо.
Когда я заканчивал свой доклад, он слушал еще некоторое время с таким видом, словно я должен сообщить еще что-то. Потом он находил глазами старпома и говорил:
– Надо поощрить лейтенанта. Не все у него получается, но он очень старается. Это хорошо.
Лишь однажды мы увидели его бегающим по центральному и изрыгающим фантастический набор удивительных выражений. Но все были примерно в таком же состоянии и его тут же простили.
А случилось вот что: у нас была ракетная стрельба, и во время предстартовой подготовки в ракетные отсеки стала поступать забортная вода. Тут же провал по глубине, обесточивание щитов, мелькающие, трясущиеся люди – ад кромешный. Хуже не придумаешь. И вдруг ракетчик докладывает:
– Стартует первая!
– Есть! – говорит командир.
– Стартует вторая!
– Как стартует? – до командира дошло, за аварийной тревогой он совсем забыл, что у него идет ракетная стрельба.
– Как стартует? Стой! Отставить! Назад!
– Как же назад, товарищ командир? Они уже улетели!
Это были первые ракетные стрельбы стратегических лодок, а наша, да еще и с аварийной тревогой.
Магнитную пленку решили послать в научно-исследовательский институт для изучения ситуации. Когда ее там включили, то двадцать минут с нее лился фантастический набор удивительных выражений, а в конце после "Стартует первая" прозвучало командирское: "Как стартует?"
Он давно уже на пенсии, и когда мы встречаемся, лицо его молодеет.
Он слушает нашу болтовню, любуется нами, ну совсем как дед своими внуками, подробно обо всем расспрашивает, во все вникает, глаза его сияют, и нет для него лучше минуты.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
РАССКАЗЫ ИЗ БОРТОВОГО ЖУРНАЛА
* * *
Очень хорошо знаю Люлина. Виталий Александрович замечательный человек, наш замкомдив. В море он с нами выходил не раз. Казалось, что он вообще не спит. Когда бы ни запросили его в каюте по "Каштану", всегда сразу: "Да!"
Вот его письмо: "Да, Александр, в море я спал не раздеваясь. Одевал на себя чистую эрбэшку (рабочее платье) и ложился поверх одеяла. Мгновенно просыпался (с совершенно ясной головой) в тот момент, когда гасла лампочка подсветки "Каштана" в изголовье диванчика-кровати. В каюте темно, лампочка постоянно светится, но как только в ЦП (центральный пост) включают тумблер каюты командира, она гаснет. Отвечал центральному: "Слушаю!" – когда он еще не успевал что-то сказать. Возникшая тишина (она всегда на лодке аварийная или предаварийная), немедленно катапультировала меня в центральный. Маневр всплытия – самый сложный и самый ответственный момент для командира. Оценив обстановку, он убегает в боевую рубку и уже из боевой рубки подает соответствующие команды. Поверь мне, грамотный командир никогда (!) не будет продувать концевые группы, не оценив надводную обстановку и не приняв решение на всплытие в надводное положение. И даже всплыв в надводное положение (поначалу это позиционное положение) обязан (!) продувать концевые группы ВСД (воздух среднего давления), не расходуя запас ВВД (воздух высокого давления). Он ему нужен для выполнения маневра "срочное погружение", к которому подводная лодка должна быть готова всегда (!). Сколько времени потребуется на пополнение ВВД концевых групп? С полным запасом ВВД концевых групп можно уходить "по срочному" на глубину, а там уже "подбить" ВВД средней группы за счет снятия давления в отсеках. Времени на это – сколько хочешь. Можно ли срочно погружаться без запаса ВВД? Кувалде – можно, подводной лодке – нет. Ты своими размышлениями напомнил мне один случай. Отшвартовавшись с одной стороны причала, я влез на мостик корабля, стоящего с другой стороны в готовности к выходу. Комдивов Матушкин предпочитал всегда держать "под рукой", у НШ (Саша Петелин) было больное сердце (его старались беречь и в море не пускать), поэтому у меня был режим "поршня". Предстоял контрольный выход. "Азуха" (лодка 667-А проекта) старая, с "продленным моторесурсом". С совершенно неисправным одним из компрессоров. Горел график цикличного использования РПК СН (ракетные стратегические крейсера специального назначения), коэффициент напряженности, и так далее, и тому подобное. Снялись со швартовых и пошли. Погрузились в точку "Я". Сутки отрабатывали элементы подводного плавания, а потом по плану должны были всплыть, надводный переход до места (из створа Кольского залива прямо на норд), погрузиться и следовать в один из полигонов далеко на севере для отработки ЗПС (звукоподводная связь) с лодкой, возвращающейся с боевой службы. Перед погружением получили устрашающую метеосводку о возможности урагана. Сводка стала оправдываться в ближайшие же часы. Семидесятые полигоны мелководны (чуть более ста метров), глубина погружения не более 50 м. На контрольном выходе сеансы связи по 4-х часовой программе, так что достоверность метеосводки проверяли при подвсплытиях на перископ. К назначенному времени всплытия ощутимо покачивало даже на 50 м. Прослушали горизонт, оценили обстановку (по горизонту до 50 целей), начали всплывать под перископ. Учитывая сверхсложность обстановки, вместе с командиром поднимаюсь в боевую рубку. На 30 метрах начинаю поднимать перископ, поручив командиру быть на связи. Только высунулся из воды перископ – мазанул им по горизонту: "Продуть среднюю". Командир репетует. Грохот продуваемого балласта (сразу почувствовал, что это не только средняя дуется), лодка буквально вылетает наверх выше ватерлинии, плюхается вниз с намерением тут же погрузиться. "Обе турбины – средний вперед! Командир! Бегом вниз, доложи мне, что случилось!" Остаюсь на перископе и держусь на глубине под крышу рубки, не давая лодке погружаться, манипулирую ходами и даже задействую рубочные рули. Наше счастье было в том, что не сработала АЗ (аварийная защита реактора). Целей по горизонту, несмотря на сильнейший шторм – видимо-невидимо (шла путина). Всплыть окончательно не можем (один компрессор на все, его не хватает и может "перегрузиться"), погрузиться – смерти подобно, ВВД – ноль. Донесли о всплытии и следовании по плану. Дошли до места в таком положении, донесли о погружении, а сами продолжили движение в ситуации "горлышко" дальше. Около суток я провел в боевой рубке, вися на перископе. Болтаемся на столбовой дороге всех судов, идущих в Мурманск и на выход в море, на запад. Вертелся с перископом, как белка в колесе, не отрываясь от окуляра ни на минуту. Штурманский электрик припер мне сухарей и банку из-под регенерации. Сухари грыз, а в банку отливал. Откуда только бралось. Командир мне доложил, что отказали электромагнитные клапана всей системы ВВД – поэтому сразу самопроизвольно продулся весь балласт. Врали, сволочи. Почти сутки они якобы устраняли неисправность, командир сидел в центральном, вся эта шушера изображала кипучую деятельность, а фактически пополняла ВВД одним полудохлым компрессором…"
Да, помню я этот выход. Это наша была "Азуха". Я там от качки сутки блевал.
Помните нашу "К-3"? Ох, сколько она крови химикам выпила. У нее была ограниченная производительность – 3 куба в час. Делим это на 25 литров кислорода в покое (сидя) и получаем 120 человек. А у нас ходили по 130–140 человек. Все встали – кислород поехал вниз. А трубы раздачи кислорода по отсекам забиты уносимой щелочью, автоматика из-за сопротивления снижает производительность, и без того низкую. Эксплуатировать на 500 ампер нельзя – это максимальный режим. В общем, что только ни делали, чтоб повысить ее производительность и чтоб она работала устойчиво: снимали трубы, кислород пускали мимо дозатора. Чудеса, да и только. И многого в инструкциях не было, техника была еще та.
* * *
Сначала я думал, что все люди вокруг меня такие же как и я, но потом, лет в десять, после множества ошибок я понял, что это не так. Вот это было открытие! Все были разные: большие, мелкие, умные, глупые, подлые, честные.
На флоте, чтоб не сильно выделяться (там это опасно), я принял такую форму поведения, что меня считали чудаком, артистом, гулякой, бездельником и даже лентяем. Я остер на язык. Это помогло сохранить себя. Много было всякого рода провокаций – от любимых органов и от начальства – но Бог миловал.
Я чувствовал командира. Причем любого. Я видел, что человек мается, страдает, ему не спится, он вскакивает, вздрагивает, напрягается изо всех своих невеликих человеческих сил, старается это скрыть от окружающих. Я старался помочь. Напрямую нельзя было это сделать, но на своем месте, в своей специальности.
Я видел моего первого командира Бусырева. Я видел его, чувствовал как он. Я знал, что все дело в емкости души, что она у него небольшая и в ней есть все: лень, мелкое воровство, хамство, подлость, наплевательское отношение к людям как к ступеням на пути к его адмиральству – и в то же время есть страдание, широта, щедрость.
У Берзина прежде всего – благородство, честность, самообладание, а потом уже слабость, сомнения, метания. У него эта "емкость души" была самая большая. Ко мне он относился хорошо. Он знал, что со мной он не одинок, что не морозно спине, я его прикрою, я никогда не подставлю. Он меня оставлял с экипажем. Все в отпуск – я остаюсь, все из отпуска – я остаюсь. Я не возражал, не жаловался – ему надо было на кого-то опереться. Он звал меня с собой помощником, но я отказался: я химик, проклятое племя. На лодках к химикам относятся как к бездельникам. Среди нашего брата есть всякие, как и среди любого подводного брата, но химикам почему-то ничего не прощалось. Я не возражал. Людям порой и не положено было знать то, что знал я. Будут знать – лишняя паника. Этого не надо. У нас в походе есть такая дебильная штука, как снятие картограммы на 50–70 % мощности обоими бортами. В каждой реакторной выгородке по 38 точек. По 4 замера в каждой. Дозиметр на себя – и пошел. Обычно снимает мичман. А тут он приходит весь белый: "Диапазона на промежуточные не хватает. Я туда не пойду!" "Промежуточные" – это нейтроны. Они бывают быстрые, тепловые, промежуточные. Последних больше всего. "Рукой не пробовал прикрывать?" – "Нет". – "Что ж так? Хватило бы. Рука замедляет в полтора раза". (Разговор этот о том, что если прикрыть датчик рукой, то часть излучения ею задержится, и его уровень можно будет измерить, а потом умножить на полтора).
И такого в специальности химика немало. Знаешь, но говорить нельзя. Можно сказать командиру, но зачем его нагружать. Зачем ему говорить, что органика в воздухе отсеков влияет на реакцию, на скорость принятия решений. Что магнитные, электрические и прочие поля вызывают глюки, временную шизофрению, что после 120 суток похода ("Акулу" однажды загнали на 120) необратимо меняется состав крови. Зачем ему говорить, что кислорода в воздухе должно быть не более 21 %. Что если больше, то он сушит горло, выжигает ткани. У нашего механика была ишемическая болезнь сердца. Он любил дышать чистым кислородом. Встанет под раздатчик и дышит. Я говорил ему: "Не надо дышать чистым кислородом!" – а он мне: "Им же лечат". Одно лечат, другое калечат. Как ему объяснить?