"Ошиздованный" - такой диагноз мог бы поставить Артуру наш университетский "приглашенный поэт" Ральф Баумгартен. "Ошиздованный" или "шизданутый" (оба эпитета являются производными от излюбленного авторского неологизма Баумгартена, существительного "шизда", рифмующегося в его стихах то со "звездой", то с "ездой", то с "уздой" и ассоциирующегося, разумеется, с характерным для любовной шизофрении расщеплением сознания). "Шиздострадальцев" - а именно к этому подвиду женатых мужчин причислил Артура Шёнбрунна холостяк Баумгартен - характеризуют рабская покорность и собачья преданность не столько женам, сколько многовековым традициям, выработанным и свято соблюдаемым замужними женщинами для того, чтобы держать укрощенных и объезженных мужей в узде, рифмующейся, понятно, с "шиздою". В узде, хотя бы примерить которую на себя наш поэт категорически отказывался. Я готов согласиться с Баумгартеном в том, что его откровенно непочтительное отношение к прекрасному полу, равно как и его сексуальная (гетеросексуальная!) практика, стали главными причинами того, что по истечении первого срока контракт с молодым мужланом от литературы университетской администрацией продлен не был. Так или иначе, заслужив откровенное презрение некоторых университетских коллег и их жен, он не сделал ровным счетом ничего, чтобы облагородить или хотя бы несколько замаскировать свои любовные (да и жизненные) правила и привычки, сколь бы чудовищны они ни были. Судя по всему, чудовищность и была тем идеалом, к которому он стремился, да и основным источником удовольствия тоже.
"Склеил девицу в музее, а на выходе, представляете, Кипеш, нос к носу столкнулся с вашими друзьями. Дебби сразу же потащила мою подружку в дамский туалет, чтобы расписать меня во всех красках, а ее муж, разумеется, с всегдашней своей учтивостью поинтересовался, давно ли мы с Ритой нашли друг друга. Часа полтора назад, ответил я, а сейчас, говорю, мы уходим, потому что во всем этом чертовом музее нет ни одного укромного местечка, где можно было бы перепихнуться. И, кстати, спрашиваю, Артур, как на ваш взгляд ее попка? Ведь правда пухленькая? Но он, конечно же, уклонился от ответа. Прочитал мне целую лекцию о том, что люди должны относиться друг к другу с большей терпимостью".
Конечно же, Баумгартен ловил рыбку, большую и маленькую, широким (и частым) неводом. Когда мне случалось прогуливаться с ним вдвоем по Манхэттену, он не упускал из виду ни одной юбки и приставал практически к каждой особи женского пола между пятнадцатью и пятьюдесятью с расспросами, преподносимыми так, словно ответы и впрямь имеют для него жизненно важное значение.
- Глянь, какая шикарная шубка! - восклицает он, во весь рот улыбаясь женщине в обшарпанном пальто с меховым воротником, толкающей перед собой детскую коляску.
- Вы очень любезны, - откликается та.
- А могу ли я поинтересоваться, что это за мех? Какое животное рассталось с жизнью, чтобы на свет появилась такая красотища? Сроду не видывал ничего подобного!
- Это? Это искусственный мех.
- Быть такого не может!
Всего через пару минут он, не переставая изумляться (и, кстати, его изумление не на все сто процентов наигранно), узнаёт, что молодая женщина в зимнем пальто с воротником из искусственного меха - разведенка, мать троих детей и успела благополучно вылететь из какого - то Университета-в-Трех-Тысячах-Километров - Отсюда. Обращаясь ко мне (а я сознательно отступил в сторонку), поэт восклицает:
- Ты слышал, Дэйв? Ее зовут Алисой. Алиса родом из Монтаны, и вот она разгуливает с детской коляской по улицам Нью-Йорка!
И молодая мать, судя по ее виду, ничуть не меньше самого Баумгартена поражена тем, что к двадцати пяти годам проделала такой путь.
Успех уличного знакомства, наставляет меня Баумгартен, зависит от умения не задать ни одного вопроса, на который дама не смогла бы ответить не задумываясь. И с предельным вниманием выслушивать ответы, сколь бы банальны они ни были.
"Ты ведь читал Генри Джеймса, Кипеш? Вот и поступай, как он велит: расписывай роль по репликам! И произноси со значением каждую! Пусть женщина поймет, что тебе на самом деле интересно, кто она такая, откуда родом и почему одевается так, а не иначе. Вот это я бы и назвал истинной учтивостью. Вот это я бы и назвал подлинной терпимостью. И прошу тебя, никаких насмешек! Твоя беда в том, что ты воспринимаешь мир во всех его взаимосвязях, воспринимаешь комплексно, и это, разумеется, прекрасно, но женщин это отпугивает. Поверь, женщина, идущая на уличное знакомство, ни в коем случае не настроена на шутливый лад. Ты подшучиваешь над ней, а она смотрит в сторону. Ей хочется внимания. Ей хочется поощрения. Ей хочется лести. И, знаешь ли, парень, ей ни в коем случае не хочется мериться с тобой умами! Прибереги остроумие для статей и рецензий. А на улице не умничай. А на улице держи себя просто. Для этого и создана улица".
Уже в первые месяцы в стенах университета я обнаруживаю, что, стоит имени Баумгартена всплыть на каком-нибудь академическом сборище, как тут же находятся люди, на дух его не переносящие и прямо-таки рвущиеся объяснить всем и каждому почему. Дебби Шёнбрунн говорит, что "приглашенное позорище" было бы смешно, не будь оно, если воспользоваться ее и мужа излюбленным словечком, столь "деструктивно". Разумеется, от меня не ждут возражений: сиди, парень, допивай свой коктейль, а потом убирайся восвояси.
- Не так уж он плох, - говорю я ей. И, подумав, добавляю: - Честно говоря, он мне даже нравится.
- Но чему же тут нравиться?
Убирайся восвояси, Кипеш. Пустая квартира - вот где тебе самое место; выбирая между бессмысленным спором в гостях и постылой холостяцкой берлогой, ты и сам прекрасно знаешь, куда тебе дорога.
- А чему же тут не нравиться? - Я упорствую.
- Ну, я даже не знаю, с чего начать, - с полоборота заводится Дебора. - Может быть, с его отвратительного отношения к женщинам? Отвратительного, бессовестного, прямо-таки убийственного. Судя по всему, он самый настоящий женоненавистник!
- А по-моему, он любит женщин!
- Дэвид, в вас вселился бес противоречия, вы сами не знаете, что несете, и каким тоном! Честно говоря, я не понимаю почему. Ральф Баумгартен - позорище, и его стихи - тоже. В жизни не читала ничего столь же варварского и бесчеловечного. Возьмите его первый сборник и сами увидите, как он относится к женщинам!
- Ну, я, знаете ли, еще не читал его стихов… (Это ложь.) Но мы с ним пару раз встречались за ланчем. И я не нашел в нем ничего предосудительного. Вполне ведь может быть и так, Дебора, что стихи - это одно, а человек - совершенно другое.
- Начнем со стихов: самодовольный, напыщенный вздор без капли таланта. А теперь перейдем к человеку… Взять хотя бы его походку: как он вышагивает, как держится, как одевается под отставного офицера! А его физиономия… Эти подлые глазки и кривая ухмылка. Для меня загадка, как девицы соглашаются с ним хотя бы пройтись.
- Наверное, в нем что-то есть.
- Да нет, это в них чего-то нет! Послушайте, вы такой милый, такой элегантный, а он такой хищный, такой отвратительный. Что у вас может быть общего с этим порочным до кончиков когтей стервятником?
- Мне с ним весело. - Я пожимаю плечами, а затем действительно допиваю коктейль и убираюсь восвояси.
Вскоре я узнаю, какие откровения извлекла "наблюдательность" Деборы из нашего застольного спора о Баумгартене. Конечно, чего-то подобного мне следовало ожидать, причем, скорее всего, получил я по заслугам. Беда, однако, что я этого не ждал и, будучи застигнут врасплох, оказался уязвлен не на шутку.
На торжественном ужине у Шёнбруннов (куда я приглашен не был) хозяйка дома объявила всем собравшимся, что Баумгартен стал с некоторых пор духовным наставником Дэвида Кипеша, "на практике вершащим надругательство над женщинами", о котором сам Дэвид только мечтает с тех пор, как его несчастный брак пришел к "убийственному концу". Убийственный конец в Гонконге - кокаин, копы, коварство женатого любовника, - равно как и убийственные факты из начала и середины моей супружеской жизни, были тут же расписаны ею во всех красочных деталях. И все это я узнал из достаточно надежного источника - от одного из гостей Шёнбруннов, человека весьма порядочного и к нашей истории отношения не имеющего; докладывая мне обо всем, он полагал, будто делает доброе дело.
Воспоследовала переписка. Начатая мною и мною же, увы, навсегда сохраненная.
Дорогая Дебби!
Мне стало известно, что на торжественном обеде, устроенном Вами на прошлой неделе, Вы позволили себе откровенничать о моих личных делах, а иженно о моем браке и его "убийственном конце", а также о моих "агрессивных женоненавистнических фантазиях" (в обоих случаях я цитирую Ваши слова в прямой передаче). Могу ли я осведомиться о том, откуда Вам известно о моих фантазиях? И почему Вы решили обсуждать мою жизнь с Элен в застолье, с большинством участников которого я даже не знаком? Во имя давней дружбы с Артуром, еще совсем недавно получившей новое отрадное подтверждение, я надеюсь, что впредь Вы воздержитесь от обсуждения с посторонними людьми моих агрессивных фантазий и моего убийственного брака. В противном случае мне будет трудно сохранить дружеские отношения с Артуром и, разумеется, с Вами.
Искренне Ваш, Дэвид
Дорогой Дэвид!
Я извиняюсь за то, что сболтнула о Вас лишнее в разговоре с посторонними людьми, и обещаю не делать этого впредь. Хотя я отдала бы что угодно, лишь бы узнать имя сплетника или сплетницы, известивших Вас о происшедшем Чтобы впредь он (она или они) не распускал языка, понапрасну изведавшего вкус моих бараньих отбивных на косточке!
Чтобы пролить бальзам на Ваши раны, добавлю, что, во-первых, Ваше имя было упомянуто вскользь - потому что, увы, не о Вас говорили мы весь этот незабываемый вечер, - а во-вторых, мне кажется, у Вас есть все основания относиться к Элен именно с тем отвращением и презрением, с каким Вы к ней и относитесь, и, наконец, разве Вам самому не кажется несколько странным и даже постыдным то обстоятельство, что Ваш праведный гнев на Элен принял в настоящее время форму дружеского общения с молодым мужчиной, терзающим женщин, как хищная птица - добычу? Но если Вы воспринимаете свою дружбу с ним не так, как я, мы оба в полном праве остаться на сей счет при своем мнении.
И чтобы раз и навсегда покончить с этой темой - если я несколько необдуманно завела речь об Элен перед нашими гостями, то только потому, что еще в Стэнфорде, откуда мы все трое приехали, крайне вызывающее поведение сделало ее воистину притчей во языцех для изрядного числа академических ученых, в том числе и Ваших друзей. Да Вы и сами, заходя к нам с Артуром, были, мягко говоря, не прочь поговорить о ней и на нее пожаловаться.
Но, дорогой Дэвид, не будем больше об этом Не соблаговолите ли Вы прийти к нам на ужин, скажем в ближайшую пятницу? Приходите один или прихватите с собой кого угодно (за исключением этого варвара). И, если Вы придете не один, а с подружкой, то торжественно обещаю не произнести против нее ни слова, как минимум в ее присутствии.
С любовью, Дебби
P. S. Все, чего пожелаете, за имя того скунса, который меня выдал.
Дорогая Дебби!
Не могу сказать, будто Ваш ответ показался мне исчерпывающим. Похоже, Вы не до конца поняли, какую нескромность проявили в обращении с фактами. Вам известными или будто бы известными, да и со мной тоже. Понятно, что я время от времени говорю по душам с Артуром, понятно, что он, в свою очередь, делится с Вами услышанным, но все это ни в коей мере не объясняет Вашего неумения держать язык за зубами и уж тем более его не оправдывает. Неужели Вам непонятно почему? К тому же я просто отказываюсь понимать то, что Вы словно бы не замечаете: мой брак - тема для меня по - прежнему болезненная, и боль, испытываемая мной, отнюдь не станет меньше из-за того, что Вы с Артуром - люди, с которыми я частично поделился своей тяжкой ношей, - приметесь обсуждать ее, как какую - нибудь мыльную оперу.
Тон, в котором написано Ваше письмо, на мой взгляд, не смягчает нанесенной мне обиды, а, напротив, усугубляет. Поэтому я никак не могу принять Ваше приглашение.
Дэвид
Дорогой Дэвид!
Очень жаль, что предложенные мною объяснения Вы не сочли исчерпывающими. Честно говоря, я сознательно выдержала письмо в несколько легкомысленном тоне, вполне, как мне показалось, соответствующем характеру предъявленного обвинения.
Неужели Вы и впрямь считаете меня старой ведьмой, с дьявольским упорством порочащей Ваше доброе имя и безупречную репутацию злокозненными клеветническими измышлениями? Судя по всему, Вы действительно так думаете, и это уже с Вашей стороны чудовищно: но факт остается фактом: то, что Вы видите меня такой, отнюдь не доказывает, что я такая и есть.
Я извинилась перед Вами за то, что, не подумав, завела о Вас разговор в компании посторонних для Вас людей, извинилась потому, что знаю за собой такой грех. Я исходила из того, что именно так Вы все и восприняли - как некое легкомыслие с моей стороны, может быть даже глупость. Сама-то я знаю, что никогда не произнесла бы ничего способного причинить Вам боль. И, вспоминая Ваши собственные рассказы о некоторых эскападах времен Вашей юности, об эскападах, связанных с дамами, - Вы ведь не забыли? - вспоминая Ваши рассказы, в которых подчас сквозило истинное раскаяние, я и в мыслях не держала, что Вы полагаете себя выше любых упреков. Признаюсь, я никогда не считала Вас этаким безгрешным ангелом во взаимоотношениях с женщинами, но неизменно верила, что Ваша личность к этим грешкам не сводится, Я хорошо относилась к Вам, я причисляла Вас к своим друзьям.
Должна сказать, меня крайне огорчило бы, узнай я, что Вы ополчитесь на Ваших калифорнийских друзей из-за того, что они "не умеют держать язык за зубами" применительно к Вашей драгоценной персоне. "Не умеют держать язык за зубами" не из злорадства, обиды или врожденной подлости, но только потому, что им известно, через какие испытания Вам довелось пройти.
Боюсь, Ваше письмо рассказало мне о Вас больше, чем я хотела бы знать.
Дебби
Дорогой Дэвид!
Дебби ответила на Ваше последнее письмо, но теперь я чувствую себя обязанным вмешаться.
Как мне представляется Дебби сочла нужным, с оглядкой на Ваши прискорбные обстоятельства, формально извиниться перед Вами в ответ на претензию, которую она посчитала тоже сугубо формальной. Вместе с тем, сознательно избрав шутливый тон, она дала Вам понять, что не находит свой проступок таким тяжким, каким он показался Вам. Проанализировав ситуацию, я согласился с ее выводами, и тем поразительнее оказалось Ваше последнее письмо с его неприкрытой агрессивностью, позой оскорбленной невинности и непререкаемым тоном собственной правоты. Если это и ответ на обиду, невольно причиненную Вам Деборой, то ответ неадекватно суровый. Честно говоря у меня нет ни малейшего представления, в каком именно виде Вам передали слова Деборы (небольшое документальное подтверждение пришлось бы здесь как нельзя кстати), но могу заверить Вас в том, что в общей сложности прозвучало не больше пары реплик, Вас хоть как-то затрагивающих, все это длилось одну-две минуты и не содержало в себе ровным счетом ничего для Вас обидного. Я предполагаю, что Вам случалось говорить об Элен и кое-что похлеще (правда, наверняка не посторонним людям). Мне кажется, что друзьям следует проще подходить к взаимным недоразумениям и оплошностям.
Искренне Ваш, Артур
Дорогой Артур!
Давайте все-таки определимся: или Дебора "сознательно избрала шутливый тон", или "сочла нужным… извиниться". Одно из двух! Потому что именно эта уклончивая двусмысленность извинений меня и не устраивает, не говоря уж о бестактном припутывании моих "прискорбных обстоятельств". Несдержанность Дебби на язык была, разумеется, простительна, и я прямо написал об этом в первом письме, однако она продолжила начатое, причем не только со все той же тупостью и бестактностью, но и подхихикивая надо мной, а это уж заставило меня убедиться, что речь идет отнюдь не о "недоразумении и оплошности", к которым "друзьям следует подходить проще".
Дэвид
Дорогой Дэвид!
Я колебался, стоит ли отвечать на Ваше последнее письмо, потому что вроде бы, увы, и так все ясно. Я просто не могу себе представить, что Вы сами верите в то, что Дебора сознательно хотела Вас обидеть. Кроме того, я не могу себе представить, будто Вы сами не замечаете того, что, обостряя ситуацию подобным образом, лишний раз доказываете справедливость аналитического вывода Деборы о развившемся у Вас в последнее время агрессивном женоненавистничестве. Прежде чем броситься в новую атаку, остановитесь и подумайте! Подумайте о том, почему, собственно. Вы с самого начала отказались принять извинения Деборы за допущенную ею бестактность, почему вместо этого Вы решили поставить на карту нашу дружбу, лишь бы размазать Дебби по стенке за якобы присущую ей враждебность.
Поскольку я не планирую развестись с Дебби и выгнать ее на улицу в чем мать родила, а других способов сохранить нашу с Вами дружбу пока не вижу, то буду благодарен Вам за любую подсказку.
Искренне Ваш, Артур
Доктор Клингер приходит ко мне на помощь со спасительной формулой, позволяющей положить всему этому конец. Я излагаю ему содержание следующего послания к Артуру, уже второй вариант которого, практически дописанный, вложен, закладкой на два экземпляра, в мою пишущую машинку, послания о фрейдистской петле, которую Артур вознамерился захлестнуть у меня на шее. И я по-прежнему изрядно раздосадован требованием "небольшого документального подтверждения", предъявленным два письма назад, пусть и в скобках. Он что, забыл, что мы уже не учитель и ученик, не профессор и готовящий первую диссертацию аспирант? Я пишу ему не затем, чтобы он выставлял мне оценки! Наплевать мне на то, что от меня ожидают признательности; я не потерплю, чтобы обо мне лгали! Не потерплю, чтобы меня унижала и высмеивала неврастеничка и клеветница! Да и клеветы на Элен не потерплю тоже. Агрессивные фантазии, видите ли! А если вдуматься, это всего-навсего означает, что я не выношу Дебору. И, честно говоря, не понимаю, почему бы ему и впрямь не вышвырнуть ее на улицу в чем мать родила. Это был бы воистину героический поступок! И я зауважал бы его за это! Да и все академическое сообщество тоже.