При этом я думаю: и про тебя саму уже написан роман. Он называется "И восходит солнце". Героиню его зовут Бретт, и она такая же пустышка, как ты. И вся ее компания, судя по всему, изрядно смахивает на вашу.
- Не сомневаюсь, что написан, - заглатывает наживку Элен. Она весело, с самоуверенной улыбкой, садится. - Не сомневаюсь, что про это написаны тысячи книг. Я их все видела. В библиотеке. Они там выстроились по алфавиту. Послушай, чтобы между нами в дальнейшем не возникало никаких недоразумений, позволь смиренно изложить тебе самую суть дела: я терпеть не могу библиотеки, я терпеть не могу книги, и я терпеть не могу учебу. Как я припоминаю, в книгах стараются изобразить все несколько иначе, чем оно бывает в жизни, и "несколько" - это еще мягко сказано! Именно эти несчастные, ничего на свете не знающие книжные черви - теоретики учат нас, именно они делают вещи хуже, чем те есть на самом деле. Делают как-то призрачнее.
- Интересно, а как в таком случае ты воспринимаешь меня?
- Ну, ты их, знаешь ли, тоже отчасти ненавидишь. За все, что они с тобой сделали.
- А что же они со мной сделали?
- Превратили тебя в нечто…
- Призрачное? - рассмеявшись, подхватил я (да и как мне было не рассмеяться, если вся наша словесная перепалка происходила под одеялом, а по соседству, на ночном столике, стояли маленькие бронзовые весы для опиума).
- Нет, не совсем. В нечто малость повернутое, малость… неправильное. Все в тебе немного лукавит - кроме глаз. Вот глаза у тебя настоящие. И мне даже нравится вглядываться в них подолгу. Это все равно как сунуть руку в горячую ванну и вытащить оттуда затычку.
- Ты так живописно все объясняешь. И сама ты живописное существо. И я тоже обратил внимание на твои глаза.
- Ты понапрасну растрачиваешь себя, Дэвид. Зря ты пытаешься стать другим человеком. У меня такое чувство, что ты плохо кончишь. Первой твоей большой ошибкой стал разрыв с этой бойкой шведкой, которая, подхватив свой рюкзачок, сделала от тебя ноги. Конечно, она изрядная сорвиголова и, судя по фотографии, больше похожа на белку, причем не только прикусом, но, по меньшей мере, тебе с ней было клево. Разумеется, словечко "клево" тебе не нравится, не правда ли? Точно так же, как "летающий гроб" для обозначения старого самолета. Ты такие выражения презираешь. Стоит мне произнести: "Клево", и я каждый раз вижу, как ты буквально кривишься. Господи, тебя уже и вправду хорошо обработали! Ты такой сноб, ты такой ученый, ты такой ученый сноб, и все же мне кажется, что втайне ты уже готов взорваться!
- Слушай, не надо изображать меня чересчур примитивным. И романтизировать мою готовность взорваться тоже не надо. Мне нравится время от времени славно повеселиться. И, кстати говоря, я славно веселюсь в твоих объятиях.
- И, кстати говоря, - передразнивает она меня, - ты не просто славно веселишься в моих объятиях. Это твой звездный час, твой триумф, это лучшая пора твоей жизни. Так что, дружок, и меня не надо изображать чересчур примитивной.
- О господи! - Наступило утро, и Элен лениво потягивается. - Что может быть приятнее, чем хорошо потрахаться!
И она права, права, права. Наш любовный пыл постоянен, неистощим и, учитывая мой скромный опыт, отличается уникальной способностью к самовосстановлению. Оглядываясь с этой высоты на мой роман с Биргиттой, я вижу, что тогда мы, двое двадцатидвухлетних, всячески старались друг дружку "испортить", играя то в "госпожу" и "раба", то в "рабыню" и "господина", попеременно выступая то в роли истопника, то в роли печи. Обладая изрядной сексуальной властью друг над другом и умело распространяя эту власть на посторонних девиц, которых мы вовлекали в наш дуэт, превращая его в трио, мы с Биргиттой создали поистине гипнотическую атмосферу, однако этот эротический гипноз воздействовал прежде всего на разум (в силу его недостаточной искушенности): сама мысль о том, что мы вытворяем, интриговала и заводила меня ничуть не меньше (как минимум), чем то, что я делал, ощущал и видел прямо перед собою. С Элен все было по-другому. Честно говоря, я далеко не сразу привык к тому, что на мой скептический взгляд казалось поначалу наигрышем, чтобы не сказать театральщиной; однако уже довольно скоро (по мере того как росло понимание, а с ним - и доверие, а с этим последним - глубина ощущений) я забыл многие недавние сомнения, прекратил без особой нужды докапываться до истины, и великолепные любовные спектакли, которые закатывала мне Элен, предстали предо мной в должном свете: как свидетельства того самого бесстрашия, которое и притягивало меня к ней, свидетельства той самой решимости и раскованности, с которой она была готова предаться всему, чего ей неудержимо захочется, а уж болезненным наслаждением это в конце концов обернется или сладкой болью, ей без разницы. До чего же я был неправ, внушаю себе я, когда внутренне презирал и едва не отверг ее, как банальную распутницу, подражающую героиням экрана; на самом деле Элен лишена малейшей фантазии, в ее любовной игре просто-напросто нет места для воображения, настолько сосредоточенно и самозабвенно она выражает обуревающие ее желания. Сейчас, только-только кончив, я лежу расслабленный, благодарно умиротворенный, меня можно брать голыми руками. Я самое беззащитное существо на всем белом свете, а может быть, и вообще простейшее. В такие мгновения мне и сказать-то нечего. В отличие от Элен. Да, кое в чем эта молодая женщина - самый настоящий корифей. "Я люблю тебя", - говорит она мне. Что ж, если просто промолчать нельзя, то какие слова больше к месту? И вот мы принимаемся обмениваться нежными признаниями, но, по мере того как развивается наш диалог, во мне нарастает убеждение, что вопреки всем словам и клятвам дорожки наши расходятся. Как бы хорошо ни было нам в постели, как бы здорово, замечательно, неописуемо, ни с чем не сравнимо, мне не избавиться от ощущения великой опасности, которую источает Элен. С чего бы иначе нам - на самом деле не нам, а мне - "метить место" и затевать словесные поединки?
Наконец она соглашается поведать, почему же все-таки отказалась от всего, чем одарил ее Дальний Восток; она преподносит это как прямой и честный ответ на все мои подозрения, а может, пытается лишний раз окунуть меня в море мистики, воспротивиться чему я не могу, да и не хочу.
Любовник Элен, последний из ее карениных, начал поговаривать о том, что хочет организовать гибель жены в специально подстроенной дорожной аварии.
- А кто он такой?
- Он человек весьма влиятельный и широко известный.
Вот и все, что мне удается из нее вытянуть. Проглотив пилюлю и сделав вид, будто она мне помогла, я делаю заход с другой стороны:
- А где он сейчас?
- Да все там же.
- И он больше не искал встреч с тобою?
- Он приезжал сюда на неделю.
- И ты с ним переспала?
- Разумеется, я с ним переспала. И не раз. Да и как же мне было перед ним устоять? Но в конце концов я отправила его восвояси. И это меня саму едва не прикончило. Омерзительно было, знаешь ли, так вот взять и отправить его обратно.
- Что ж, может быть, он все равно решится выполнить задуманное и убьет-таки жену, хотя бы для развлечения.
- Почему ты над ним издеваешься? Неужели трудно понять, что он такой же человек, как ты сам?
- Знаешь, Элен, если хочешь избавиться от законной половины, совершенно не обязательно убивать ее. Можно, к примеру, просто взять и уйти.
- А ты сам-то мог бы просто взять и уйти? Неужели именно такое практикуют на кафедре сравнительного литературоведения? Посмотрела бы я на тебя в ситуации, когда ты к чему-нибудь страстно тянешься, а руки у тебя оказываются коротки!
- Ну и посмотрела бы… Разве я прострелил бы кому-нибудь голову? Разве столкнул бы кого - нибудь в шахту лифта? Как ты себе это представляешь?
- Послушай, но ведь я сама мгновенно отказалась от этого человека и едва не умерла из-за нашего разрыва - и все только потому, что не захотела и слышать об убийстве. Меня ужаснуло уже то, что он может об этом думать. Или, может быть, приоткрывшаяся перспектива показалась мне настолько заманчивой и такой искусительной, что как раз от этого я и убежала. Потому что мне достаточно было сказать "да", и все произошло бы; он ждал только моего согласия. Он ведь и сам пребывал в полном отчаянии, а он, Дэвид, человек серьезный. А ты представляешь себе, какая ничтожная малость от меня требовалась? Одно-единственное слово, даже словечко. Какая доля секунды уходит на то, чтобы сказать "да"?
- Но, может быть, он как раз потому и спрашивал твоего согласия, что был уверен: ты ответишь отказом?
- Нет, такой уверенности у него быть не могло. У меня у самой ее не было.
- Но такой влиятельный, такой известный человек наверняка мог бы организовать все не только без твоего согласия, но и без твоего ведома. Он вполне мог бы убить жену так, чтобы ты ни за что не догадалась, что он сам это подстроил. Такой влиятельный, такой известный мужчина всегда имеет под рукой целый арсенал средств, способных решить поставленную им перед собой задачу. Лимузины, знаешь ли, имеют обыкновение разбиваться, прогулочные яхты - тонуть, частные самолеты - взрываться высоко в небе. Если бы он прибег к одному из этих способов, то вопрос, согласна ты или нет, вообще не встал бы, а твои подозрения - даже если бы ты ими задним числом прониклась - никогда не выплыли бы наружу. Так что, спрашивая твоего согласия, он, не исключено, хотел получить отказ.
- Вот как? Интересно! Но попробуй-ка развить свою мысль. Он спросил, я сказала "нет", и что же, любопытно, он на этом выиграл?
- Выиграл сохранение статус-кво: у него остались и жена, и ты. Он все рассчитал, он рискнул - и выиграл! Но тут ты пустилась в бега, и вся эта история с мифическим убийством стала для тебя как бы альтернативной реальностью, тобой завладели сомнения и терзания… Что ж, а он, должно быть, и не предполагал, что взбалмошная красотка американка с ее неуемной жаждой приключений способна на волнения нравственного порядка.
- Что ж, умно. Особенно насчет волнений нравственного порядка. Одна беда: у тебя нет и малейшего понятия о том, что между нами было. Только из-за того, что он человек, облеченный властью, ты автоматически отказываешь ему в каких бы то ни было эмоциях. Но, знаешь ли, бывают люди, наделенные и могуществом, и сильными чувствами. Мы встречались с ним по два раза в неделю, и длилось это два года. Встречались порой чаще, но никогда реже. И это был раз и навсегда заведенный порядок, и все у нас складывалось просто замечательно. Ты, конечно, не веришь, что такое бывает, не правда ли? А даже если бывает, ты все равно считаешь, что это не имеет никакого значения. Но такое бывает - было и в нашем случае, причем имело для него куда большее значение, чем все остальное.
- Но все это ушло в прошлое, правда? И ты уже готова была его оттолкнуть? Ты начала бояться, ты начала испытывать отвращение… О том, как он тобой манипулировал, давай умолчим. Для тебя, Элен, куда важнее оказалось другое: ты исчерпала собственный лимит терпения.
- Не исключено, что я ошиблась. Что я чересчур сама над собой расчувствовалась. Или, незаметно для себя, украдкой, взлелеяла некую несбыточную надежду. Может быть, мне стоило остаться, стоило превысить свой лимит и удостовериться, что на самом деле никакое это не превышение.
- Ты не смогла бы так поступить, - возражаю на это я. - И ты так не поступила.
Ну и кто же из нас двоих сильнее расчувствовался?
Судя по всему, именно умение наносить болезненные уколы озвученными воспоминаниями в сочетании с даром ставить человека в сексуальную зависимость от себя и делает Элен настолько неотразимой. И наша неспособность разбежаться в разные стороны, вечная моя неуверенность в ней, ее неглубокость и феноменальное тщеславие - все это меркнет перед благоговением, которое мне внушает молодая красавица с бурным прошлым, азартно рисковавшая, крупно выигрывавшая и столь же крупно проигрывавшая, но так и не утратившая вкуса и аппетита ни к жизни, ни к любви. И, конечно же, ее красота как таковая. Разве Элен не самая прекрасная и самая желанная женщина из всех, кого я когда-либо знал или хотя бы видел? Имея дело с особой, внешне столь привлекательной, от которой я не могу отвести глаз, даже когда она всего - навсего пьет утренний кофе или набирает номер по телефону, чье малейшее движение вызывает во мне столь ошеломляющий чувственный отклик, я вправе надеяться на то, что меня больше никогда не потянет на поиски свежих ощущений в пресловутые притоны разврата. И разве не такую чаровницу, как Элен (а точнее, ее саму!), я начал искать еще в колледже, когда припухлая нижняя губка "Шелковой" Уолш увлекла меня за собой из университетского кафетерия в гимнастический зал и, наконец, в прачечную женского общежития? Разве не так она хороша, что на ней, и только на ней, я смело могу сфокусировать все свое томление, все свои восторги, все свое любопытство и всю свою похоть? Если не на Элен, то на ком же? Кто способен заинтриговать меня сильнее? Потому что, увы, мне по-прежнему хочется, чтобы меня интриговали и интриговали.
Вот разве только, если мы поженимся… содержательная сторона наших отношений мало - помалу пойдет на убыль, не правда ли? Всё углубляющаяся интимность, взаимные клятвы и обоюдные импульсы, позволяющие нам оставить упрямые наскоки на оборонительные редуты партнера, да и сами редуты… Разумеется, игра оказалась бы менее рискованной, будь Элен чуть меньше такой или чуть больше не такой но, как я поспешно напоминаю себе (полагая, будто смог взглянуть на ситуацию глазами взрослого человека), такими, и только такими, мы друг другу достались в суровой реальности. Кроме того, как раз то, что я называю "неглубокостью" Элен и ее "феноменальным тщеславием", привлекает меня в ней сильнее всего! Выходит, мне остается только надеяться на то, что "различия во взглядах" (каковые, с готовностью признаю, чаще всего я первый начинаю подчеркивать и всячески драматизировать) будут и впредь более-менее мирно уживаться со страстным влечением друг к другу, которое до сих пор не исчезло и даже не пошло на убыль вопреки нашим отчаянным спорам, выдержанным, как катехизис, в форме вопросов и ответов. Мне остается только надеяться, что как я заблуждался прежде относительно ее истинных мотивов, так ошибаюсь и теперь, предполагая, будто она втайне рассчитывает увенчать законным браком длительную связь с этим своим "нежалким" гонконгским Карениным. Мне остается только надеяться, что замуж она хочет выйти все - таки за меня, а значит, не считает меня всего-навсего временным прибежищем от дальневосточного прошлого, утрата какового едва ее не прикончила. Мне остается только надеяться (потому что наверняка мне знать ничего не дано), что в постель она ложится все же со мной, а не с воспоминаниями о губах, руках и члене самого неописуемого из всех ее любовников, который готов был убить жену, лишь бы возлюбленная принадлежала ему всецело.
По-прежнему в сомнениях и надеждах, в желаниях и страхах (живо представляя себе самые блаженные моменты поджидающего меня будущего в одно мгновение и самые страшные - в другое), я женюсь на Элен Бэрд через три полных года, через три года, полных надежд и сомнений, желаний и страхов. Есть мужчины вроде моего отца, которым достаточно взглянуть на женщину, стоящую у рояля, чтобы мгновенно решить: "Она будет моей женою!", но есть и другие - те, кто со вздохом произносит: "Да, это она", - только после миллиона терзаний и колебаний, включая и неизбежную промежуточную станцию, на которой они приходят к мысли о том, что с предполагаемой избранницей необходимо раз и навсегда расстаться. Я женюсь на Элен, достигнув той стадии, на которой груз накопленного опыта и здравый смысл навязывают мне решение уйти от нее подобру-поздорову со столь тяжкой, столь монументально тяжкой категоричностью и однозначностью, что я просто-напросто не могу представить себе и дня, прожитого без нее. Лишь придя к окончательному и непреложному выводу о том, что с нею пора порвать, причем немедленно, я обнаруживаю, что за предыдущую тысячу дней, проведенных в нерешительности, я уже успел срастись с ней вершками и корешками: я обнаруживаю, что наш "пробный брак", со всеми его колебаниями и сомнениями, затянувшийся на три года, уже насыщен событиями такой важности и интенсивности, каких иной паре в законном браке хватило бы на полвека. И тут-то я и женюсь на Элен - а она выходит за меня замуж - в момент полной опустошенности, граничащей со столь же полным бесчувствием, в момент, настигающий любую пару, которая долгие годы пребывает в рамках строго отрегулированных и вместе с тем напоминающих лабиринт отношений, кои подразумевают наряду с прочим проживание под разным кровом и совместно проводимые отпуска, заверения в безумной любви и размолвки, сопровождаемые внезапным уходом на ночь глядя, "полный и окончательный" (причем с облегчением) разрыв раз в полгода, заканчивающийся уже через семьдесят два часа, причем непременно в постели (и сама "постель" в таких случаях сплошь и рядом сопровождается особенно дикими сексуальными эскападами), в результате наполовину случайной, наполовину подстроенной встречи где-нибудь в супермаркете, или как следствие вечернего звонка оставленному (или оставившему) партнеру якобы с напоминанием о том, что сегодня ему никак нельзя пропустить исключительно важную десятичасовую телепередачу, или в силу необходимости побывать вдвоем на торжественном приеме, прибыть на который наша парочка обещала так давно и твердо, что не посетить его было бы просто неудобно перед организаторами или хозяевами: кем бы мы были, забудь мы о своих обязательствах перед обществом, не правда ли? Конечно, выполнить заранее взятое на себя обязательство можно и отправившись на прием в одиночестве, но с кем же тогда переглядываться за столом, с кем обмениваться тайными знаками, выражающими веселье или скуку, с кем потом, когда званый ужин закончится, поехать домой, с кем обменяться по дороге впечатлениями о достоинствах и забавных недостатках других гостей, кого, раздеваясь перед сном, обнаружить уже раздевшейся и улыбающейся тебе с твоей кровати, на которой она лежит поверх одеяла, кому, раз уж нашла такая блажь, признаться в том, что единственным по - настоящему интересным тебе человеком на только что закончившемся приеме оказалась твоя бывшая (еще совсем недавно бывшая) возлюбленная, которую ты до сих пор, судя по всему, явно недооценивал?