В этой главной теме мне интересны некоторые аспекты:
Время: сегодня, чтобы не прозевать завтра.
Место действия: близко – Город, подальше – Страна.
Объекты: существующие и возникающие нелегальные организации и сообщества, называющие себя "революционными" и готовящие изменения нашего государственного строя или части его.
Субъекты: друзья мои, имеющие – в той или иной мере – отношение к зарождению и деятельности указанных тайных обществ, а также я сам – в силу, во-первых, необходимости, толкающей меня на путь преобразования осознаваемой мною действительности, а во-вторых, в силу дружбы нашей, внушающей мне беспокойство за судьбу моих товарищей и друзей.
Отворю одну из чугунных крышек моей кондовой души. На подобные явления у меня с самого начала определения моего в координатной сети реальности сложился грубо однозначный взгляд. И нельзя сказать, что я был и есть совсем посторонний в этих делах. Однако безоговорочное отрицание мною левачества некоторые из спорящих объясняли – совершенно бестактно и несправедливо – моим будто бы идолопоклонничеством перед бытующей официозной моралью, привитым мне в безумной нашей средней общеобразовательной школе. Если бы!
Дело же в том, что встречавшиеся мне до сих пор воплощения левацких идей неизменно склонялись к неизбежности применения террора и локального насилия. Причем, что очень важно, ни разу не была представлена мне хоть какая-нибудь положительная и хоть сколько-нибудь разработанная программа будущих преобразований, перспектива, теоретическое обоснование и пр. на убедительном и осуществимом уровне – так, одни идейки. Но известно: есть идейки и идейки.
Я никогда (почти никогда) не отвергал неизбежности революционного насилия, хотя мне глубоко приятны и привлекательны пацифизм, некоторые христианские и прочие возвышенные идеи. С некоторой натугой я даже согласился бы принять вегетарианский сан и посвятить свою жизнь жеванию травы…
Но групповой террор сегодня, здесь, когда всеми признано отсутствие действительно революционных сил, когда нет не только ясной общей программы или манифеста, но даже и отдельных лозунгов, понятных многим… – такая деятельность представляется мне отвратной.
Конечно, вопрос о терроре возникает лишь в очень немногих головах. Большая часть активных действий приходится сегодня на область культуры и ограничивается ею. И поистине, такая революционно-культурная или культурреволюционная суета имеет место в нашей жизни, и пребольшое. Можно посмотреть движущие силы происходящей суеты, но это как раз и описано уже во введении у Давыдова, правда, относительно Запада.
Речь же идет о единственной Сестре нашей – России.
Как-то – еще светло было, но уже не ярко, – возвращался я домой. Выпрыгнул из переполненного автобуса, прошел несколько шагов, и вдруг меня охватило предчувствие. Передо мной была снежная полоса с узкой тропинкой, по которой ходит множество людей, но идти приходится по одному утоптанному следу: нога сюда, другая – туда… На глазах вечерело, темнело. Снег возле дорожки этой и внутри нее был грязно-рыжего неряшливого цвета, какой-то расхлябанный и разметавшийся, как родная и почти, кажется, нелюбимая женщина во сне, на которую глядишь и глядишь под утро и вспоминаешь привычные мятые желтые слова, которые будут сказаны тобой потом, уже скоро… И эта неряшливая, в сальных пятнах, грязно-рыжая дорожка среди блеклого снега неожиданно перевоплотилась во мне: там, в снегу, как пьяный человек, валялось наше ощущение России – не старой еще, но потасканной и растрепанной бабы с добрыми полоумными глазами, лихорадочным румянцем и блуждающей улыбкой на крупных мягких губах… и от шири вокруг щемит сердце, и тянется медленный всепрощающий звон по морозной тишине. Слово – Жалость…
Мне говорят, что все повторяется. Поэтому и надо относиться так (т. е. с точки зрения революционной целесообразности).
Но если все повторяется (хотя не круг же должен быть, а восходящая спираль!), так ведь целый век все клеймили групповой террор и объясняли друг другу ложность и неэффективность этого направления подготовки революции. Получается, что нет никаких выводов из опыта. (А неизбежность возникновения мысли о терроре внутри такого идейного тупика ясна вполне, она подразумевается постоянно, пусть и прикрываясь пока лозунгами культурной революции.) И кто-то все равно будет готовить революцию (уже неуместное слово) бомбами и выстрелами. Но отчего же все так рвутся к оружию? Это глупо и вредно, потому что кровавые шоры на глазах мешают увидеть другой путь. А "революционность" легко оборачивается контрреволюционностью.
Кто-то с легкой завистью скажет: "Мальчишество!" Ох, нет, не мальчишество уже – мальчишество было в прошлом веке, – а обыкновеннейшая пьяная драка "по справедливости". И буйно, и весело, и "за правду постоим!"…
Но друзья-то мои – что с ними?
Перебирал я как-то из скверного любопытства бумажки на одном столе. Вот известные запрещенные стихи, перепечатанные на машинке, – хорошие стихи. А рядом еще какие-то стихи, не знаю чьи, – паршивые. Вот какое-то письмо-меморандум о задачах и формах борьбы – беспомощная глупость и хриплый шепоток: "Запад нам поможет!" Да было уже такое – продавали!.. А вот стопка листочков, исписанных знакомым почерком: сверху – сценарий восстания (весело!), дальше – историческое что-то, с "аналогиями" (черт, как пишет!), а там где-то еще наверняка – планы тайных обществ, списки заговорщиков (ох-ох!) и бесстрашные слова, которые, видимо, нужно бросить при случае в лицо следователям…
На столе валяется детский пугач. Книжный шкаф набит пухлыми строгими книжицами с дичайшими научными названиями, типа: "Нытье как перманентная констатация деструктивных процессов без попыток повлиять на их ход" (цитата из Наппу). Здесь же труды классиков и основоположников. Эх, читать не перечитать!
И уж как водится – бесконечные ночные споры, идеи, проекты в густом сигаретном дыму…
– Мне хочется, чтобы завтра (завтра среда?) была революция.
– А давай! Собираемся к шести на "Проспекте Вернадского". Идет?..
Гусарики, кавалергардики вы мои, лицеисты с журфака!
Да это ведь игра простодушная с историческими последствиями!
Одни играют на гитаре, другие играют пером, третьи – "пером" в бок… Ха-ха-ха!
Спросите меня сию минуту: "Какова главная черта теперешней молодежи?"
Кричу: отсутствие чувства исторической ответственности!
Предположим, в ответ на мои эмоциональные наскоки кто-то спросит:
– Куда идти тем, кто послушает тебя? Уж не посоветуешь ли ты такому своему товарищу нагрузиться общественными поручениями по месту работы и проводить разнообразные мероприятия?
– Пусть те, – скажу я, – которые не могут остановиться, поют и выдумывают свое. А мы, почистив наши белые перья и прихватив с собой гитары, договоримся весело и ласково с детишками-ребятишками – вон они крутятся под ногами. И петь и писать будем не чтоб прославиться, а для хороших людей. Не примемся спорить и грызться: "кому нары, кому сборы", не употребим даже циркульного слова "педагогика" и подушечного "воспитание" – нет, ни за что! А просто сядем на полу и попоем вместе – на черта нам колющее под ребро слово "методика"? Кто не умеет сидеть на полу? Кто кого заставляет воздействовать, зажигать, подсовывать мыслю? Ты просто играй все время, пой, а мы будем тебе подпевать. Кто не хочет играть? И кто не хочет, чтобы ему подпевали? Ты пиши свой роман, строй свой город, играй на скрипке один в пустом зале. Разве я тебя подавляю, или вот он тебе мешает, или она стучит тебе в стену? Может быть, мы все вместе закрепощаем и гнетем тебя, когда ты играешь и поешь, а мы тебе подпеваем негромко? Я не умею рисовать, но я знаю слово, и я скажу тому, кто станет грязнить твои холсты, я ему открою глаза, и он увидит, что твои холсты прекрасны, а у тебя появится еще один друг. Ты хочешь, чтобы все молчали, когда гудит орган, – я научу их молчать и слушать, потому что я знаю слово, а ты знаешь тайну клавиш. И если ты хочешь пролежать весь день на диване лицом к стене, никто не станет тебя щекотать или громко ронять на пол ботинки с усталых после работы ног, потому что я научу их охранять тебя от глупости. А ты играй, пой, рисуй, пиши, прыгай, женись – разве кто-нибудь стесняет тебя или кричит на тебя и заставляет плясать, когда ты хочешь умереть? И если ты обидишь кого-то – разве не поможет тебе твой друг в твоей беде? Или кто-то не станет с тобой мириться, а захочет враждовать с тобой?
О чем же мы спорим столько времени с такой яростью и болью?
"Горе мне, я обидел человека!" – вот что скажу я.
Я ведь не призываю: "Давайте преследовать и уничтожать членов тайных обществ и заговорщиков!"
Я говорю: "А может быть, попробуем вот так?.. Может быть, так получится радостней и звонче? Попробуем! Коли не выйдет – не обидимся, а споем песню; отдохнем – еще чего-нибудь попробуем".
И вот я кое-чего не понимаю, а хочется.
И я прошу у всех советов.
При случае готов также вступить в общество.
Но я – за мирное сосуществование.
Стану читать Давыдова и другие полезные книжки и тогда поумнею очень.
Ура!
До свидания среди бумажек, терпеливая и добрая Соня!
Будущий эстет и нигилист товарищ Фурманель
Не зная, что ответить на этот неожиданно съехавший на нее горный оползень, Соня без разрешения дала почитать фурмановское послание "умному человеку" Морозову.
(Ну, там ведь у тебя стоял заголовок "Письмо нам", вот я и решила, что он тоже один из "нас", – я была не права?..) Впрочем, у них давно было принято пускать все бумажки по кругу.
Вскоре состоялось короткое обсуждение этого, как сказал Морозов, "странного текста". Фурман, естественно, завелся и принялся чересчур жестко настаивать на каких-то школьных азах марксизма, после чего с грустной иронией отметил в своем дневнике: "Морозов назвал меня, покачав убежденно головой, ортодоксом".
А он-то воображал, что Экзюпери его полностью изменил, дав ему новый, неотразимо убедительный язык… Коммунизм тоже был таким "огненным" языком. Но он позволял говорить лишь о каких-то самых общих вещах, а для описания конкретной человеческой жизни (если только это не была завидно простая и самоотверженная жизнь "пламенного революционера") его явно не хватало. Понять себя или другого человека во всей его сложности с помощью этого грубовато-требовательного языка было невозможно. Значит, оставался только роман.
Конечно, Фурман догадывался, что сам он не тянет на героя большого, серьезного современного романа – его личный опыт был полон избыточных безобразных подробностей, а воля слабовата для жизнеутверждающего пафоса, необходимого настоящему герою. Если ставить себя – такого, какой ты есть, со всем "тайным" знанием о себе – в центр повествования, то это ведь будет какая-то совсем другая история…
Ну а кого тогда можно взять в "герои эпохи"? Брата Борю? Наппу? "Мятущегося" Морозова?
Воскресным утром 20 февраля Минаев позвал Фурмана к себе – его родители куда-то уехали, оставив на него шестилетнего брата Мишку и целую кастрюлю свежеиспеченных пирожков с картошкой. Впрочем, Фурман оказался не единственным приглашенным – дверь ему открыл Макс. Он с усмешкой объяснил, что Минаев только притворяется добрым, непрактичным человеком – и, надо сказать, до сих пор это у него неплохо получалось. Но сегодня он полностью разоблачил себя: ему срочно понадобилось уйти из дома на пару часов, и он не придумал ничего лучше, как зазвать к себе их обоих под каким-то надуманным предлогом, чтобы они посторожили Мишку вместо него.
– А обоих-то зачем? – удивился Фурман, не успев перестроиться.
– На всякий случай. Для надежности, видимо. Он же, как мы теперь знаем, очень практичный человек.
– А про пирожки он тоже придумал?
– Нет, пирожки, к счастью, настоящие. Я их даже успел попробовать. Действительно вкусные!
– Ты их уже все слопал, что ли?
– Не волнуйся, там их много.
Мишка начал теребить Фурмана, требуя к себе внимания (видно, он уже понял, что от Макса толку мало). Наконец он не выдержал и, вцепившись в фурмановскую руку, без слов потянул его за собой – показывать свои богатства.
Когда церемония представления местных героев и осмотра бедноватого игрушечного "хозяйства" завершилась, Мишка деловито спросил тоненьким голоском: "Ну, чем мы теперь займемся?" Ничего не поделаешь, надо было включаться, и Фурман предложил ему старый, проверенный ход: построить в гостиной самолет или подводную лодку. Оказалось, что Мишка о такой возможности никогда не слышал. С Борей они, по его словам, иногда играют в домино, а еще в шашки и настольные игры. Хочешь, принесу? Спасибо, не надо. Итак, пусть это будет у нас подводная лодка.
К изумлению Мишки, в дело шло все, что попадалось на глаза: обеденный стол, стулья, диванные подушки, покрывало, складная металлическая лестница из чулана (вот это классно!), настольные часы и два будильника (нам ведь нужны "приборы управления"?), большие кастрюли (это будут "топливные баки"), лыжные палки, "спецодежда" для предстоящих водолазных работ… Мишка лихорадочно рыскал по комнатам в поисках еще чего-нибудь полезного для их грандиозной стройки. Макс наблюдал за всей этой суетой, сидя в кресле и скептически покачивая головой:
– А вы потом все эти вещи аккуратно вернете на свои места или так и оставите до прихода родителей?
– Эй, там, на берегу, спокуха! У нас всё под контролем.
– Ха-ха-ха, – заливался Мишка, – "на берегу"! Он – "на берегу"! Если он на берегу, то где же тогда мы с тобой?
…И вот сложнейшее двухпалубное сооружение готово к отплытию. Фурман рассчитывал, что после его подробного инструктажа Мишка легко войдет в роль капитана и отправится на поиск воображаемых приключений, а они с Максом смогут поговорить о своих делах, но мальчишка оказался морально не готов к самостоятельному плаванию. Пришлось совершить с ним на пару короткий демонстрационный выход в открытое море и несколько погружений с научно-исследовательскими целями. Казалось бы, все уже было понятно и по два раза отрепетировано: порядок действий, когда и какие правильные капитанские слова произносить, на что нажимать, как вслух комментировать все происходящее и чем заниматься под водой аквалангисту, – но Мишка продолжал твердить, что один он не сможет, упрямо отказываясь даже попробовать. В какой-то момент он заявил, что больше не хочет играть в подводную лодку. Может, сыграем лучше в домино? Я принесу! Подожди, так ты вообще не хочешь в это играть? Не хочу. Зачем же мы тогда все это нагородили? Не знаю. Фурман расстроился. А тут еще, к Мишкиной предательской радости, от подводной лодки вдруг сами собой отвалились несколько важных конструкций… В общем, опытному воспитателю, потерпевшему позорное поражение, не оставалось ничего другого, как начать безжалостную охоту за этим мелким, юрким, восхищенно визжащим существом, закидывая его подушками. В самом начале этой новой рискованной игры Макс со снисходительной миной удалился в Борькину комнату ("Предупреждаю: если вы тут что-нибудь случайно сломаете или разобьете, чур, я не виноват…").
Однако все было под контролем: когда умаявшийся мальчишка повалился на пол и стал уже без всякого повода захлебываться от смеха, "дикая" часть развлекательной программы была сразу же остановлена. Пора было всем подкрепиться чаем с пирожками. Мишку отправили умываться холодной водой, Макс пошел на кухню готовить чаепитие, а Фурман тем временем привел в порядок гостиную.
После еды Мишку усадили рисовать. Ну, теперь вроде бы можно было спокойно выдохнуть. Но странный маленький Минаев с пугающей сосредоточенностью начал каждые три минуты, как какой-то станок-автомат, выдавать готовую продукцию. Во избежание возможных эксцессов мудрому руководству пришлось заложить в него более сложное многоступенчатое задание. И больше он уже никого не беспокоил.
Чтобы разговаривать свободно, Макс с Фурманом перешли из гостиной в тесную Борькину комнатушку.
Беседа двух писателей немного повертелась вокруг общих проблем писания, а потом соскочила на неправильные и в целом необъективные эстетические и жизненные взгляды Фурмана (который к тому же недавно мягко раскритиковал очередную максимовскую повесть). Фурман уже начал слегка горячиться, но тут из прихожей донеслись звуки, говорившие о возвращении кого-то из хозяев.
– Глянь-ка на всякий случай, кто там, – попросил Фурман (ему надо было сбросить напряжение).
Было слышно, как Мишка что-то радостно попискивает и ему отвечает добрый голос Минаева. Ладно, можно выходить. В дверях Фурман столкнулся с Максом.
– Я думаю, стоит тебя предупредить: Борька вернулся не один.
– А с кем же он? – удивился Фурман.
– С ним пришла Ася. Ты ведь с ней уже знаком?.. Слушай, что это с тобой? Ты мне что-то не нравишься. Тебе, наверное, лучше присесть.
ТА САМАЯ АСЯ.
У Фурмана вся кровь отхлынула от головы.
Проклятый Минаев, хоть бы предупредил…
– Эй, друзья, вы чего там от нас прячетесь? Ну-ка, выходите! – позвал Борька.
– Ну как ты? Тебе уже немного получше? – с надеждой спросил Макс.
Фурман слабо кивнул.
– Хорошо, а то ты меня ужасно напугал. Я подумал, что ты сейчас хлопнешься в обморок… Уже идем! – крикнул Макс. – Еще минуту!
– Мы вас ждем!
Макс посоветовал Фурману с силой помассировать виски и уши: если увеличить кровообращение, то его болезненная бледность будет не так бросаться в глаза. Пока Фурман приводил себя в порядок, выяснилось, что Асю давным-давно знают все, кроме него, поскольку они вместе учились в ШЮЖе.
– Так это ты на нее так среагировал? Ну, Фурман, ты даешь! Вообще-то на тебя это не очень похоже… Черт, что за день сегодня – сплошные открытия. Бр-р! Между про чим, ты и меня заразил своей дурацкой истерикой! Меня вон аж затрясло всего. Причем, в отличие от тебя, – без всякого реального повода. Ну, так что, ты уже готов идти? А то становится неудобно перед Асей. Она может подумать, что это мы от нее прячемся, хи-хи-хи…
По-мальчишески потолкавшись в коридоре, кому идти первым, они наконец предстали перед Асей, похожие на двух нелепых длинноволосых клоунов – высоченный тощий Макс и мелкий, бледный, обливающийся пóтом Фурман… о котором эта чудесная незнакомая девушка, по ее словам, слышала много хорошего, причем от разных людей. "Да? Я тоже много хорошего о вас слышал…"
Ася оказалась совсем другой, чем на той злосчастной фотографии. Ростом она была чуть-чуть выше Фурмана. И в ее глазах не было никакой тревоги – только смех, ум и любопытство. Она по-свойски подкалывала зануду Макса, в сердцах нежно называла Борьку "гадом" ("Ну какой же ты все-таки гад, Минаев!..") и первой начинала хохотать над "сложносочиненными" остротами скованного Фурмана. А после второго бокала сухого вина, которое Минаев торжественно выставил на стол вместе с остатками пирожков, она ответила на очередную ядовитую фурмановскую шутку таким метким ехидным замечанием, что все чуть не попадали со стульев от смеха. В общем, Фурман все больше укреплялся в мысли, что Борьке не просто повезло – этому дураку вот так, ни за что ни про что, можно сказать, досталось самое настоящее, редчайшее сокровище.