- Понимаешь, - говорю, - опера мне ненавистна… Объяснять долго… Не хочется мне там, короче говоря, появляться. Педагог мой может встретиться и прочее… Непременно снова в оперу, а? Как бы миновать это заведение, неужели никак нельзя?
Он думал, думал, потом говорит:
- Да плюй ты на оперу! Чего тебе о ней думать? Ну, играют там, поют, и пусть. Мы же не в зал с тобой идем, а на чердак. Твой педагог на чердаке сидит, что ли, елки-палки? Они там своим делом занимаются, а мы своим. Нам бы только на чердак пробраться, и плевать нам на всю их музыку, севильские цирюльники, оркестры и прочее. Нам даже лимонаду не надо. Выпьем с тобой лимонаду в другом месте. Я же тебе объясняю, елки-палки… Покажь-ка пистолет…
4
Поболтались с ним по улице, плюя каждый в свою сторону через зубы. Многие шиковали таким образом. Плюйся, плюйся, если от моды отставать не хочешь! Гарик в цыкании сквозь зубы феноменом считался. А у меня не очень получалось. Плююсь как могу, раз все кругом плюются.
Наплевались, наболтались, проголодались, купили пирожков на размененную Шторину десятку. Додумались, каким образом возвращаться из мастерской Велимбекова. Краски спустить на веревке. Сначала один выйдет на улицу, а другой ему на веревке краски спустит. Гарик знал место, где лучше всего это сделать, народу там нет и темно. Пустячная, в общем, задача, и волноваться нечего. Главное - не бояться, главное - вперед! Пусть другие назад идут. Ползите, пятьтесь, раки, а мы пойдем вперед, вверх, высоко на крышу Театра оперы и балета имени Магомаева!
5
Уже стемнело, Гарик достал шнур. В мастерской Велимбекова горел свет, и мы сели в скверике на траву. Гарик вертел в руке шнур, как лассо.
Толпился народу входа в оперу. Гарик, не переставая, вертел лассо, яростно плюясь сквозь свои редкие зубы. Вид у него был решительный, готовый ко всему. Над входом, на балконе, стояли люди, свесившись вниз, глядя на толпу. Появилось нелепое желание накинуть на них лассо.
- Может, он там ночевать собирается, елки-палки! - сказал Гарик.
В глубине души мне хотелось, чтобы Велимбеков остался ночевать, все тогда перенесется на другой раз, а там видно будет. Сверлила мысль оставить дома пистолет. Но поздно. Если меня поймают с пистолетом, плохо мое дело, пропало ваше чадо, скатились, докатились, допрыгались, как гад Штора выражался…
Потух свет, и я сразу почувствовал сильное волнение. В роли вора мне еще бывать не приходилось. Нащупал в кармане пистолет. "Руки вверх!" - скажу любому, пусть убираются, хватит мне все время руки поднимать перед Васей, перед Шторой, перед всеми руки поднимать, нашли дурака…
Заслуженный художник вышел не сразу, мы изрядно полежали, поплевали, но тут же вскочили, как только его заметили, и даже проводили его до угла.
- Когда мне пятьдесят два года стукнет, - сказал Гарик, - я тоже буду заслуженным художником, будь здоров!
- А ребятки тебя ограбят, - сказал я.
- Шиш! - заорал он. - Понял? Шиш! Я их всех тогда убью! Я им, елки-палки, голову оторву. - Разволновался, как будто его грабить собираются, а не он.
- Как бы нам голову не оторвали, - сказал я.
- Вот шиш! - заорал он. - Вот им шиш, елки-палки, пусть поймают!
- А вдруг нас все-таки поймают, - сказал я, - что тогда?
- Ни шиша нас не поймают, - сказал он твердо и уверенно.
6
Гарик меня на забор подсадил, и я перелез на ту сторону, - не впервые. А сам он по моему пропуску через служебный вход прошел. Такие "проходы" я называл "инковским вариантом", в честь Рудольфа Инковича.
Помчались вверх по мраморной лестнице, выскочили на другую лестницу через буфет, а как мы с Гариком на крышу выбрались, я так и не понял. Я только его спину видел перед собой, и больше ничего. Дорогу он действительно знал. Да еще как! Он шел вперед настолько смело и уверенно, будто каждый день ходил таким путем, как в школу и обратно. Да он, по-моему, и не ощущал во всей нашей вылазке никакой опасности. Перелезая с крыши на крышу, проделывая то же, что и он, я едва успевал за ним. Мешал ненужный пистолет, готовый вывалиться из кармана. Целый квартал крыш предстояло преодолевать. Мы неслись, как мне казалось, в бешеном темпе, - скорее всего, он решил продемонстрировать мне свое умение по крышам бегать. Надо понимать, что путь наш проходил не по ровной дорожке и на должной высоте. Он с необыкновенной легкостью перескакивал с крыши на крышу, в то время как я только перелезал. Когда мокрая от пота спина Гарика остановилась, я был счастлив.
Окна антресоли мастерской оказались раскрыты.
- Везет нам, - сказал Гарик, влезая в окно, - он прохладу любит. Давай сюда.
Я полез следом.
- Давай за мной, - сказал он, когда мы оказались по ту сторону окна в полной темноте.
Осторожно ступая, я двинулся за ним.
- Очень крутая лестница, - предупредил Гарик. Лестница была не только крутая, но к тому же еще и на манер винтовой. Она шаталась, прогибалась и скрипела. Она еле держалась. Как только по ней хозяин ходит! Ко всему, она имела веревочные перила, что я не сразу понял. В руках я держал веревку, которая довольно свободно провисала и болталась в разные стороны, но я не мог понять, откуда она.
- Как бы мне отсюда не вывалиться, - сказал я, - когда она, зараза, кончится…
- Ты за перила не держись, - шептал мне Гарик.
- За что же мне держаться?!
- Держись поближе к стенке, - советовал он.
- Где же стенка… кругом темнота…
- Тогда за меня держись.
- Как бы ты сам не свалился.
- Не беспокойся, не свалюсь!
Он-то не свалится! А впрочем, тоже неизвестно. Верхнего света мастерская не имела, а окна оказались завешаны. Путь по крышам был легче, уж точно.
Когда зажгли свет, я посмотрел на лестницу - диковинное сооружение, фантазия художника. В том, что он сам, по своему проекту, соорудил такую штуковину, можно было не сомневаться. Но зачем строить лестницу, по которой трудно ходить? Не делал же он ее, в самом деле, специально против воров, чтобы они свалились с лестницы и не поднялись до прихода хозяина?
Занавески колышутся от ветра, как надутые паруса. Старинные часы отсчитывают время старинным маятником. Картина на мольберте. Медные кунганы в нише, разной формы и величины. Тюбики раскиданы повсюду, по всей мастерской, а вот коробки! Коробки с красками мне нужны, а не тюбики! Много красок мне нужно, а не мало! Складываю коробки друг на друга, хватаю книгу "Суриков" с этажерки, кладу сверху на коробки, перевязываю.
Гарик возится у сундука. Открыл его, вытащил костюм неизвестно какого века, какого народа. Примерять его, что ли, собирается, не пойму. Я его поторопил, он костюм быстро свернул и к ковру кинулся. Не заметил даже, что я на ковре стою. Вцепился в него и тянет в свою сторону. Я сразу даже не сообразил, что ему надо.
- Брось ты свои хохмы, отвяжись!
- Это мне подойдет! Красотища! Коверчик! Это я понимаю - клад! Чтоб я такую вещь оставил? Шиш! Елки-палки!
- Ковер не тронь, - говорю, - мы не за этим пришли.
Он на меня уставился:
- А за чем же?
- Не притворяйся, - говорю, - прекрасно знаешь: мы за красками пришли.
- Ну и бери свои краски, а я ковер продам и себе мотоцикл куплю. Заверну в ковер костюмчик - и порядок. Мотоцикл мне нужней, чем краски, к твоему сведению.
- При чем здесь мотоцикл, прекрати дурить, забирай скорей краски, а там разделим.
- Я бы и занавески снял, - он мне отвечает. - Неужели мы ковер оставим, ты в своем уме? Дураки набитые мы будем, учти!
Вдруг - трах! Гарик отпускает ковер, и второй раз - трах! Пропало ваше чадо, крышка… Трах! Мы оба присели, куда бежать? Спокойно, спокойно, арфисты, хлопнуло от ветра окно на антресолях.
Фу… Надо же…
Хватает Гарик краски, кунган, все подряд, не может он не хватать, что под руку попадается.
- Напрасно мудришь, все равно завтра я сюда за ковриком вернусь, так это дело не оставлю…
- Ты люстру с собой в карман прихвати, приятель, и тахту под мышку, айда отсюда, побыстрей…
Ковер оставил, а костюм все-таки в темноте прихватил. Мы уже поднимались по лестнице, как вдруг меня осенило.
- Не очень-то у нас интересно получилось, - говорю, - минуточку, я спущусь…
- Вот молодец, - говорит, - ковер решил забрать, это я понимаю!
Я снова зажег свет, взял лист бумаги. Написал размашисто углем: "Посетили великие художники". Подрисовал череп и кости, положил на мольберт, щелкнул выключателем и стал подниматься по единственной в своем роде лестнице.
Подъем гораздо легче, несмотря что в руках у меня тяжесть. Лестница ходила ходуном, но я уже немножко знал ее. Она уже не была для меня тем таинственным, непонятным сооружением в темноте; я знал конструкцию ступенек и принцип перил, я знал ее длину и ширину, хотя она раскачивалась так же, и скрипела, и ходила ходуном.
На крыше выли кошки.
- Ковер где? - спросил Гарик.
- Завтра сходишь за своим ковром.
- Чего же ты там делал?
Я смолчал.
Он с горечью махнул рукой. Он думал о ковре.
Глазели на нас кошки.
- Что-нибудь другое прихватил? - спросил он. - Поровну поделим.
- Ничего я не прихватил, - сказал я, - пора смываться отсюда!
Кошки разбежались в разные стороны. Почему-то крыша мне напомнила кладбище, а трубы - памятники. И тишина вокруг самая настоящая гробовая.
- Вот сейчас бы выпить лимонаду в опере, - сказал я.
- Можно выпить, - сказал он. Такая ситуация, как ни странно, представлялась ему вполне возможной.
Мы передохнули, а дальше он повел меня к месту, откуда вещи вниз спускать. Мы скоро туда добрались, я остался, а он отправился через оперу вниз, от меня вещи принимать.
Я сидел ждал, когда он мне свистнет.
А вдруг он не дойдет? Его в опере задержат? Вдруг мы не поняли друг друга и он в другом месте посвистывает попусту? Да мало ли что может произойти, но куда, в таком случае, мне деваться с награбленным добром?
Он не свистел.
Жду терпеливо, еще раз проверил, крепко ли привязан шнур, не сорвется ли. Глупое положение.
Звали Леню вдалеке. Отвечал Леня: "Ау!" Слабо доносилась из оперы музыка, знакомая мелодии: "Тра-тара-тили-тили-лили…" - не могу вспомнить откуда. Рудольф Инкович побренькивает на своей арфе. Знал бы он, что я здесь сижу, помер бы, наверное, на месте! А знали бы родители! Кондрашка бы их хватила! А знал бы я сам, что вот так буду рассиживаться?
Свистнул Гарик, молодец! Поехали вниз мои краски и узел. Поехал вниз на веревочке "Суриков", доброго вам пути!
Внизу я спросил Гарика, почему он так долго не появлялся.
- Только выпил в опере лимонаду, - сказал он, - и больше ничего.
7
Мать проводит день у профессорши Фигуровской.
Отец проводит на работе.
А я целую стенку замазал столярным клеем, жду, когда высохнет. По этому грунту напишу картину, отгрохаю монументальную роспись, красок больше чем достаточно. На все четыре стенки хватит.
Вернется отец - ахнет. Прибудут художники - ахнут. Все ахнут, все узнают! Заохают, заохают, раскроют рты и упадут!
В тарелках, в кастрюльках, в ведре разбавил краски скипидаром, каждый цвет в своей посудине. Отличная получится вещь! На днях ремонт, не страшно. Заклеят стенку обоями, пройдут года, и вдруг обнаружат люди великое произведение.
Пол застелил газетами, поглядываю на стенку. Главное - вперед! Как хочу, так и буду писать, без всяких педагогов и учителей. Без всяких советчиков, доброжелателей и родителей.
Я уверен в себе! Я уверен!
Трахну по башке всем художникам этой стенкой, чтобы знали, с кем имеют дело!
Сходил в кухню, съел кусок мяса из супа.
Сейчас начнем.
Потрогал грунт. Клей высох.
Я - перед стеной.
Но разве написать мне до прихода родителей петухов и куриц, льдины и траву, скворцов и Петю Скворцова, цветы и мосты, Гарика и Марика, города и села, поля и аэродромы, железные дороги и нефтяные промыслы, Ирку и других, Самарканд и Москву, Бузовны и Баку, Лену-артистку и Штору-афериста, Париж и Софию, Нахимовское и Михайловское, Цвелодубово и Гололобово, бананы и диваны, Анну Палну, Инну Санну и Канну Исидоровну…
Как написать мне весь мир до прихода родителей?
Окунаю в краску сапожную щетку.
Здесь мы синим мазнем, а тут красным: курица вам с петухом! Шикарную оранжевую линию провожу наискосок в виде Бузовнов. Такую же линию провожу в другом месте, подразумевая Париж. Черной краской мажу второгодника Петю Скворцова, а зеленой Канну Исидоровну… Никто мне не мешает, сзади не торчит. Желтое накрутим, черным обведем. Расхожусь, раскручиваюсь, разворачиваюсь, не хватает мне щеток для такой стены. Сую руку в ведро, размазываю краску по стене ладонью. Другой рукой хватаю другой цвет. Мажу разноцветными руками. Разбегаюсь и - бац! - тарелку с краской в стену, как отец тарелку с супом. Еще две тарелки - хлоп! хлоп! Летят черепки на пол, а краска летит по стене. Просто так хочется капнуть в тот угол. Просто так хочется выплеснуть охру золотистую в середину. Нельзя просто так, а мне можно. Не мажут просто так, а я мажу. Не бывает так, а у меня бывает. Не делают так, а я делаю. Неинтересно вам, а мне интересно. Не имеет значения для вас, а для меня имеет. Не трогает вас, а меня трогает. Выплескиваю ведро - опля! Метнулась фиолетовая дугой, как комета. Плескаю снизу вверх и сверху вниз. Взад-вперед бегаю но комнате, где бы еще шарахнуть. Шарахнем, сейчас шарахнем! Вот этим цветом шарахнем! Газеты корчатся под ногами, съезжают, вылезает паркет. Попадет мне за паркет - не капать! Намазал краску на ладонь из тюбика и - хлоп по стене! Окунул в краску тряпку, раскрутил и как шлепну! Влетела в светлое пятно, красивая случайность! Поставил стул на стол, залез под потолок, и оттуда, сверху, поливаю стену чистой изумрудной. Плеснул в потолок, чтобы он сиротливо не маячил над моей башкой. Размешиваю еще краски, атакую стену, как великий Демпсей, Карпантье, Томми Бернс атаковали своих противников на ринге. Давлю подряд все тюбики, плескаю, мажу, крашу, лью, да здравствует Первое мая, долой Штору, привет опере, не волнуйтесь, родители! Две тарелки разбились, одна осталась целая. Соберу черепки, никто не вспомнит. Обыкновенные тарелки, а стена - шедевр! Неужели вы этого не понимаете? Я-то вижу! Если вы этого не считаете, то я считаю. Отличная фреска. Прекрасное произведение. Смотрю - не налюбуюсь. Оторваться не могу. Ничего лучшего я не встречал, ей-богу!
Сижу на стуле, восторженно рассматриваю свою картину и хвалю себя изо всех сил.
Кто еще так похвалит меня?
А говорят, характер у меня плохой. Замечательный у меня характер, чудесный, изумительный, простой.
Съем еще кусок мяса. После такой работы как следует поесть полагается. Жалко, помидоры не поспели. Больше всего на свете люблю я помидоры. Однажды я полтора кило съел, посыпая их крупной солью, закутывая свежим хлебом.
Вспомнил помидоры и пошел плясать! Плясал, плясал до тех пор, пока дыхания хватило.
8
Мать размахивала вальтером на фоне моей картины и кричала:
- Он в шайке! Он в шайке! Он спятил! Он спятил! Я же говорила, что он в шайке! Фигуровская меня предупреждала! Она меня всегда предупреждала, Господи боже мой, он спятил!
Сыщик бы не нашел мой пистолет, а она нашла! Отвратительная привычка лазать, рыться по всем углам. Каким образом она все-таки его нашла?
- Откуда это? - спросил отец громко.
- Подарили, - сказал я.
- Кто мог тебе его подарить, как не бандиты! - закричала мать. - Ему подарили оружие!!!
- Да подожди ты, - прервал ее отец. - Кто тебе его подарил, отвечай.
- Я его купил, - сказал я.
- На какие деньги?
- На заработанные, разумеется.
- Только что ты сказал: подарили. Теперь утверждаешь: купил. Первому верить или второму?
- Второму, конечно, раз я его купил.
- Зачем же ты сказал: подарили?
- Сначала я не подумал… а потом подумал… Я подумал и решил сказать правду…
- Дай-ка сюда пистолет, - сказал он матери.
Он повертел его в руках, явно не зная, что с ним делать, и вернул ей обратно со словами:
- Отнеси его сейчас же на помойку! Чтоб духу его здесь не было!
- Что они со мной делают! Что они со мной делают! - повторяла мать, унося на помойку пистолет.
- Выбрось его в уборную во дворе! - крикнул ей вслед отец.
- Не нужно, не нужно! - закричал я, пытаясь бежать за матерью, но отец схватил меня за руку.
- Молчать! - заорал он. - Я здесь командир!
- Его можно кому-нибудь подарить, - взмолился я, - зачем же его выбрасывать!
- Никто не позволяет тебе делать такие подарки, слышишь ты или нет? И ты мне ответишь сию минуту, как он у тебя появился!
- Купил я его, вот он и появился, - сказал я зло.
- Молчать!
Будь перед отцом тарелка супа, наверняка она полетела бы в мою картину!
Слабая надежда оставалась - вытащить пистолет обратно из уборной. Как-нибудь, может быть, удастся его оттуда вытащить…
- У кого ты его купил? - спросил отец.
- Откуда я знаю, шел по улице, какой-то тип продавал пистолет, я у него и купил.
- Имей в виду, - сказал отец, чувствуя, что ему от меня ничего не добиться, - имей в виду, разговор будет серьезным и беспощадным! Он давно назрел. Что будет с тобой дальше?
Именно последних слов я и ждал. Они мне последнее время крепко надоели. В этом и заключается его беспощадный разговор, ничего себе!
- Так что же все-таки с тобой будет? - повторил он, не услышав от меня ответа.
- То же, что и со всеми, - сказал я.
- Ты себя ко всем не причисляй!
- А я и не причисляю.
Он как будто хотел меня ударить, но сдержался.
- Со всеми не происходит того, что с тобой, - сказал он. - У всех нормальные дети, порядочные сыновья. Они не портят кровь родителям, не ходят вверх ногами, а ты ходишь вверх ногами уже продолжительное время, да, да! Другого тут слова не подыщешь. Ничего вокруг себя не замечая, ты губишь и себя и родителей. Что ты отмочил на стене, зачем? Объясни мне, по какому праву ты сделал из комнаты свинарник, превратил стенку в безобразное зрелище? Объясни мне, отчитайся, ответь за свои поступки…
- Все равно будет ремонт, - сказал я.
- Если было бы все равно, люди лазили бы в окно, - сказал он.
- Ее всю заклеят обоями, - сказал я, - стоит ли волноваться…
- А где ты взял пистолет?
- Купил.
- Зачем?
- Просто так.
Отец подумал и сказал:
- Что у тебя изображено на стене? Безобразие, какое только можно себе представить!
Я молчал.
- Ничего там не изображено! Ничегошеньки там нет, но у тебя хватило терпения всю ее замалевать, живого места не оставить! Чудовищный ты тип, хулиган, и больше ничего!
Я молчал.
- Разговор будет серьезный, имей в виду! - сказал он, не отрывая взгляда от стены.
- Не так уж это плохо нарисовано, - сказал я.
Он вскочил, подбежал к стене, ткнул в стену пальцем:
- Это?!
- А что?
- Бандит! - погрозил он мне пальцем, измазанным в краске.