11
В камере я положил в угол свой пиджачок под голову и прилег. Хорошо, что пиджачок прихватил с собой на всякий случай.
Лезли в голову мысли. Самые разные, самые несуразные.
Подвальчик темненький, прохладненький подвальчик, а наверху жара. Играют двое в карты. Странно, у них карты не отобрали, не обыскали. Пьяный спит. Обстановочка, новая обстановочка. Никто на меня внимания не обращает, и то хорошо.
Встал, потянулся. Надоело лежать.
Те двое кончили игру, один мне говорит:
- Не надо.
- Чего не надо?
- Здоровье теряешь, брат, здоровье теряешь…
- Как это?
- Факт тебе говорят: когда тянешься - все здоровье уходит. Нужно хлопнуть себя по груди. Хлопни, брат, себя по груди.
Он хлопнул себя по груди кулаком, и я хлопнул.
- Вот так. Здоровья не теряй.
Никто меня не спрашивал, за что я сюда попал, хотя мне всех хотелось спросить.
Я отошел в сторону и еще раз хлопнул себя по груди.
Он заметил:
- Умный человек - совет повторил! Молодец - совет повторил! Разумный совет повторил "Антон около пекарни"!
Он подошел ко мне с картами в руках.
- Набрал однажды я пригоршню медяков на три рубля, - продолжал он, - кладу в карман и чувствую, меня клонит, клонит в одну сторону. Один бок другой перевешивает, брат. Так. Двое подкатили, понял? Ограбление средь дня. А я? Пригоршню медяков швырнул в рыло - ать - одному! Ать - другому! Самого гиганта можно свалить, пехлевана - р-рраз! Наповал! Ать! Ошарашил…
Дверь отворилась, его окликнули.
- Некогда мне! - заорал "Антон около пекарни". - Не хочу я сейчас домой, дайте с человеком поболтать!
- Давай, давай, Антоша, погода хорошая, - сказал милиционер в дверях.
- Тьфу! - сказал "Антон около пекарни". - Ну, я пошел… Здоровье не теряй, - сказал он мне возле дверей, хлопнув себя но груди кулаком.
Я сделал то же самое.
- Умный человек, - совет повторил, - сказал он.
Вскорости ушел за ним его партнер в карты. Ушел, протрезвившись, пьяница.
А я сидел.
12
- Кто здесь сидит? Кто здесь сидит? - разбудил меня откуда-то издалека тонюсенький голосок.
Опять не понял сразу, где я. Сплю на пиджаке. В углу… Голосок назойливо не прекращался.
Увидел решетку и хлопнул себя по груди.
Ухватился за решетку, подтянулся на руках.
Маленькая девочка стояла посреди двора, задрав кверху голову, и повторяла без конца: "Кто здесь сидит?"
- Я здесь сижу! - крикнул я.
Ее как ветром сдуло.
Если бы меня не разбудили, я бы не проснулся. Время раннее. Проспал здесь всю ночь, а дальше что?
Что будет, то и будет…
Мысли лезли и лезли. Лежу на пиджачке весь в мыслях. Продолжает ли жариться на сковородке еда, после того как выключен огонь? По идее, рассуждал я, должно еще жариться, пока не остыла сковородка… А может, наоборот? Нужно у кого-нибудь спросить. Проклятая сковородка не выходила у меня из головы. Торчит в мозгу, никак от нее не отделаться, втесалась в башку и сидит. Ну и мысли!
Встал, походил, поднял газету с пола.
Лег.
Вспомнил мать. Она всегда вот так лежит, что-нибудь читает или рассматривает картинки. Чаще всего рассматривает картинки, а на кухне горит на сковородке…
Прочел строчку: ОБЕД ПРОШЕЛ В ТЕПЛОЙ И ДРУЖЕСКОЙ ОБСТАНОВКЕ.
Я стал вспоминать, какие могут быть обеды, и представлять.
Ну, во-первых, конечно, - В ТЕПЛОЙ И ДРУЖЕСКОЙ ОБСТАНОВКЕ.
ОБЕД ПРОШЕЛ НЕ СОВСЕМ ГЛАДКО (у нас дома очень часто).
ОБЕД ПРОШЕЛ НЕБЛАГОПОЛУЧНО (опять же у нас дома).
ОБЕД ПРОШЕЛ СКАНДАЛЬНО (конечно, у нас дома!).
ОБЕД ПРОШЕЛ НАТЯНУТО (неохота думать мне о своем плачевном положении…).
ОБЕД ПРОШЕЛ БЫСТРО (все очень быстро для меня закончилось…).
ОБЕД ПРОШЕЛ МЕДЛЕННО (слава богу, не надо мне теперь школу заканчивать, ну ее вместе с физикой, со сковородкой…).
ОБЕД ПРОШЕЛ НА ВЫСОКОМ УРОВНЕ (через оперу…).
ОБЕД ПРОШЕЛ НЕ НА УРОВНЕ (м-да…).
ОБЕД ПРОШЕЛ, ПРОШЕЛ, ПРОШЕЛ (да, да, да, да…).
ОБЕД ПРОШЕЛ ЧТО НАДО (ничего мне не надо, ничего не надо…).
ОБЕД ПРОШЕЛ С ВОДКОЙ (тьфу, Штора, гад!).
ОБЕД ПРОШЕЛ БЕЗ ВОДКИ (в нашей семье всегда он так и проходил, а скандалов было больше, чем у других с водкой).
ОБЕД ПРОШЕЛ ТАК СЕБЕ (так себе… так себе… Без толку думать о своем тюремном положении…).
ОБЕД ПРОШЕЛ НА НЕТ (на нет - суда нет, а на меня будет…).
ОБЕД ПРОШЕЛ БЕСПЛОДНО (что бесплодно? Что бесплодно? Успею я еще школу закончить тысячу раз!).
ОБЕД ПРОШЕЛ БЕСТОЛКОВО (бестолково, конечно, мы к Велимбекову залезли…).
ОБЕД ПРОШЕЛ, СМОТРЯ КАК ЭТО ПОНИМАТЬ (ах, чего тут понимать!).
ОБЕД ПРОШЕЛ БЕЗ МЕНЯ (без меня… без меня…).
ОБЕД ПРОШЕЛ, ВСЕ СЕЛИ В ЛОДКИ И ОТЧАЛИЛИ (какие еще лодки?!).
ОБЕД ПРОШЕЛ, А Я И НЕ ЗАМЕТИЛ (чего я не заметил? Разве я чего-нибудь не заметил?).
ОБЕД ПРОШЕЛ ГЕНИАЛЬНО (вот, вот! Картину я все равно написал гениально!).
ОБЕД ПРОШЕЛ, ЖИЗНЬ ПРОШЛА, ГОЛОВА ПРОШЛА, ВОЙНА ПРОШЛА, ОНА ПРОШЛА…
ОБЕД ПРОШЕЛ ТЕМ БОЛЕЕ, ОБЕД ПРОШЕЛ БОЛЕЕ-МЕНЕЕ, ОБЕД ПРОШЕЛ, КАК С ЯБЛОНЬ ЦВЕТ, ОБЕД ПРОШЕЛ ЗА ТЕХ, КТО В МОРЕ…
Я городил и городил про себя и вслух, и есть хотелось, обедать мне хотелось…
- Художника просят!
Я вскакиваю.
- Пиджак свой захвати!
Значит, сюда я не вернусь.
Поднимаюсь за милиционером по лестнице в дежурку.
Кого я вижу! Гарик! "Шиш, елки-палки, пусть поймают, ни шиша нас не поймают!" - чьи были слова? Поймали ведь, поймали, докатились! Будут нас сейчас спрашивать, будут нас допрашивать…
Привет, художники-грабители! Отправим вас сейчас в тюрьму, переезд на новую квартиру. Не пойду по улице под конвоем, ни за что не пойду, что хотите со мной делайте! Увидят меня люди, увидит меня Ирка… В тюрьму нас отправляют, понял, Гарик? Ну и дурак же ты, Гарик, ну и дела! Сейчас нас уведут, сейчас нас упекут…
Ввалился пьяный в сопровождении милиционера.
- Кружку разбил, - сказал милиционер, - а платить не хочет.
- Ничего я не разбивал! - заорал пьяный.
- Разбил, разбил, товарищ дежурный, а теперь отпирается. Скандал устроил у торговой точки.
- Прошу за перегородку, - сказал дежурный.
- Не бил я кружку и за перегородку не пойду!
- Разбил, разбил, товарищ дежурный.
- Заплатите за кружку и будьте свободны, - сказал дежурный.
- Ни за что на свете!
- Тогда прошу за перегородку.
- Хорошо, я заплачу.
Он стал считать копейки.
- Не буду я платить за кружку! - вдруг заорал он снова.
- Отведите его вниз, - сказал дежурный.
- Я заплачу за кружку, - сказал пьяный.
- Давайте платите, - сказал дежурный.
- Ничего я не разбивал, - сказал пьяный.
- Втолкните его за перегородку, - сказал дежурный.
Пьяного втолкнули за перегородку, между мной и Гариком. Ростом он оказался ниже меня и Гарика, непомерно маленький и пожилой. Забавная компашка! Пока рассматривали его документы, записывали его фамилию, он уверял всех, что без всякого труда способен пройти по узенькой дощечке не пошатнувшись, приглашал всех в гости в Менжинский переулок, дом шесть, а мне сообщил доверительно, что кружку он действительно разбил, но заплатить не в состоянии, поскольку ему не хватает на пиво…
Появился начальник милиции.
Начальник поманил нас пальцем.
- Подойдите-ка ко мне, голубчики, поближе. Не стесняйтесь, грабить не стеснялись. Попались мне, голубчики, попались. Допрыгались, родные, доигрались.
Стоим с опущенными головами, два болвана. Добыли краски через оперу… Зевает начальник: "Эх-хэ-хэ-хэ…"
Смотрел, смотрел на нас, потом как заорет:
- Сержант!
Сержант схватил нас за шиворот и к нему подтолкнул.
- К полу приросли с испугу, - сказал сержант, - не оторвать. Такого человека обокрали…
- Выбросьте их вон! - сказал начальник.
Мы возле дверей задержались, ничего не поняли.
- Проводите их на улицу, сержант, - сказал начальник. Голос у него был усталый и злой.
Невероятным казалось, но нас отпустили…
13
Я ни черта не соображал, ровным счетом ничего не понимал на этом свете, - с какой стати нас отпустили? Елки-палки, бей пять, Гарик, ни шиша нас не поймали!
И у Гарика вид - словно его мешком огрели. "Бежим скорей отсюда, - говорит, - пока нас снова не схватили, ошибка, наверное, произошла".
Припустили во весь дух по мостовой, едва на нас машина из-за угла не наехала. Шофер успел затормозить: "Эй, спятили вы, что ли?!" А мы и вправду спятили, любой на нашем месте спятит. Сначала схватили, потом отпустили. Поймали с вещественными доказательствами - и дуйте на все четыре стороны! Жмите, дуйте, двое оперных, опереточных, чокнутых, привет вам от милиции с поклоном!
Дуем что есть мочи через трамвайную линию, перед носом у трамвая.
Дуем сквозным через Пассаж, зигзагами сквозь прохожих.
Дуем через скверик, через заборы.
Дуем через бульвары, сшибая листья на ходу правым хуком и апперкотом (надо научиться, надо научиться бить как следует!). Сбил пару олеандров прямым с ходу!
Бежим, плюемся и смеемся. Не пятнадцать лет мне всегда дают, а пять. Пять лет тебе, говорят, можно дать, а не пятнадцать. Хотя на вид семнадцать. Не дают пятнадцати, а сейчас и вовсе не дадут. Чепуха - не давать мне те года, которые у меня имеются. Давайте не давайте - ничего ведь не изменится. Стану старый в старости и умру своей смертью. Валяйте мне не те года, - опля! хук, апперкот!
Помочились в море и помчались.
Сняли туфли и помчались босиком.
Пронеслись через базар (гляжу, случайно нет ли Шторы).
Бежим, несемся, дуем, мчимся, хотя никто за нами не гонится.
Опля!
14
Дома никого. Сообщили им из милиции или нет? Или опять они ищут меня по всему городу, старая музыка! Я расхаживал из одной комнаты в другую, поглядывал на свою роспись. Сообщили или не сообщили? А что, если меня действительно по ошибке выпустили, а родители, явившись в милицию, все испортят? Там сразу хватятся: покорнейше вас благодарим за исправленную оплошность… Родного сына по доброте душевной упекли в тюрьму! Вот до чего может довести родительская забота! Ну ладно, родителей я прощу за их необдуманные действия, а остальным я покажу. Мое произведение настолько прекрасное и значительное, что все остальное чепуха по сравнению с ним!
Насвистываю, размахиваю руками и вышагиваю.
Гадость, словно я на сцене! Неприятно, дурацкая артистичность! Особенно после кинокартины бывает: наглазеешься на киношного героя и начинаешь, как он, ходить и выпендриваться. А сам не замечаешь.
Я прошел на веранду, уже своей нормальной походочкой, без кретинства, и стал вылавливать из супа мясо. В дверях щелкнул ключ, и я отпрянул от кастрюльки. Вошла мама: на ней лица не было! Так и есть, меня ищут! Я приготовился выслушивать, а она последовала в свою комнату, держась рукой за голову.
Я за ней:
- А что я сделал… Я ничего не сделал… - Свинство, безусловно, повторять одно и то же всю жизнь.
Она молчала.
- Скверно, что опять у тебя голова болит! - сказал я сочувственно и глупо.
- Удивляюсь и поражаюсь, - сказала она и резко повернулась, - почему она у тебя не болит от звонков…
- Каких звонков?
- Всю ночь звонили!
- Как же мог я их слышать! (Значит, им звонили, сообщили!)
- Разве ты что-нибудь слышишь?
- Почему она все-таки должна у меня болеть?
- Пали из орудий, в литавры бей…
- Какие литавры?
- Мы с отцом глаз не сомкнули…
- А что я сделал? - вырвалось у меня. - Я ничего не сделал!
- Всю ночь с отцом звонили!
Куда они еще звонить могли, как не в милицию! Значит, они звонили, а не им звонили…
Она тяжело села на свою кровать. Половина пружин давно уже лопнула. Периодически их укрепляли бечевками, проволокой и лоскутками. Старенькое застиранное коротенькое одеяло съехало: торчали во все стороны разноцветные тряпочки и накрученная проволока. Мать провалилась глубоко в яму, уставилась на меня красными, заплаканными глазами с размазанной тушью. За маминой головой на стене толпились в тесноте, но не в обиде вырезанные из газет и журналов балерины, артисты и государственные деятели разных стран.
- Был человек - и нет человека… - вздохнула мать.
- Почему это меня нет, когда я здесь? - сказал я испуганно.
Мать завозилась, стараясь сесть удобней, и пружины застонали, заскрипели. Сколько раз меня заставляли накручивать проволоку, перевязывать бечевкой, чтобы как-то поддержать рассыпающуюся пружинную систему! Выглянул из-за нелепых маминых кудряшек красавец маршал…
- …Он позвонил нам вечером, единственным своим друзьям. Наверное, самый одинокий человек на свете, мы его понимали… Ему вдруг стало худо, и мы с отцом поехали. Болезнь его доканывала. Исключительно деликатный, редкий музыкант, самолюбивый человек, большой умница! Арфа Рудольфа звучала божественно. Как все выходит, как все выходит! Он был нам бесконечно рад, радовался как ребенок… Он уважал твоего отца, сама не знаю за что. Он всей душой тянулся к нам, кроме арфы, у него ничего не осталось. Он так и не сумел наладить свою жизнь, попросту не знал, как это делается. Всех сторонился, такой характер… Рудольф панически боялся женщин, считал, они его непременно облапошат. "Я не сумасшедший, чтобы жениться, - любая жена меня облапошит". Одно время он спал в ванной, поверить невозможно! Он снимал ванную комнату, а хозяйка хотела, чтобы он на ней женился. К себе он никого не приглашал, не желая показывать свое тяжелое материальное положение. Как грустно вспоминать! Однажды я пришла к нему на пятый этаж, узнала, что он болен. Хозяйка меня не пустила, она никого не пускала, он ее боялся как огня. Захлопнула дверь перед моим носом, а меня толкнула в грудь. "Ради бога, не связывайтесь с ней, - умолял он, - я всеми силами стараюсь с ней не связываться". Жизнь его в ванной оказалась невыносимой. Спать в ванной, Господи! Так не могло продолжаться, естественно. Он оставил там все, что у него было, и сбежал в театр. Одно время он спал в оркестре, то есть в опере, где играет оркестр. Когда наконец за свою чудесную игру он получил приличную квартиру, около почты, я спросила его: "Почему бы вам теперь, Рудольф, не жениться?" - "О нет, - сказал он, - я боюсь!" Мою подругу Зину Станиславовну он избегал всеми силами, чудак человек! Избегать Зиночку! Немыслимо. Он сам виноват… Вспоминаешь, и сердце разрывается на части. На первых порах у него своей арфы не было, инструмент имелся только на радио. Так ее и перевозили: с радио в оперу и обратно. Неувязки с репетицией, арфа требуется на радио, а в опере спектакль, трепка нервов. Он скопил денег. Ночами рисовал какие-то морские карты, куда-то их сдавал. Выписал себе арфу, кажется из Германии. Когда горела опера, сгорела его арфа. Мы думали, он не вынесет. Зачем я все это рассказываю! Хлопотал, пока ему не купили в Москве новую. Помню, он за ней поехал, а старую, сгоревшую, никак не мог забыть. Ходили слухи, будто она не сгорела, а ее украли. Или оркестранты над ним подтрунивали, скорей всего. Но он хотел верить. До конца дней своих надеялся, что она найдется. У Рудольфа, как ни странно, всегда был чудесный цвет лица. Раза два он сказал: "Я чуть вчера не умер". Я успокаивала его: "Вы поглядите на цвет своего лица!" Он отвечал: "Это ничего не значит, ровным счетом ничего не значит…"
Мать вылезла из ямы. Открылся новый ряд артистов, музыкантов, полководцев. Ее "мирок".
- Выходит, он умер? - сказал я обалдело.
- Мы не могли тебя предупредить, - сказала она рассеянно, - чтобы ты о нас не беспокоился. Звонков наших ты не услышал…
- Я был все время дома. Я спал как убитый.
Значит, никто не звонил! Они ничего не знают!