15
- Заходи, заходи! - заорал он. - Ты мне нужен!
Я открыл дверь, как вдруг мне что-то свалилось на голову, оказалось - ботинок. Гарик хохочет, прыгает на месте от удовольствия, старые шуточки. Я поднял ботинок, швырнул в него, но не попал.
- Отлично я его на веревочке подвесил? Отлично? Прямо по макушке саданул! Точь-в-точку рассчитал! Я тебя из окошка увидел, как ты шел, и засаду подготовил.
Он стал объяснять, как это делается, как ботинок над дверью подвешивается, дверь открывается и ботинок опускается на голову. Если крикнуть "огонь!", можно насторожить вошедшего, и поэтому он "огонь" не крикнул. Я же говорил, на такие штуки голова у него работать никогда не уставала. Жалко, я в него не попал этим самым ботинком!
- Когда я буду художником, - сказал он, - я у себя в мастерской устрою пневматический тир.
- Это еще зачем?
- Придешь ко мне в гости - постреляешь. Кстати, я за твой пистолет ничего не пожалею, клянусь. Скажи, чего тебе за него дать, и забирай.
- Нету у меня никакого пистолета давно, мать его в уборную опустила.
- В какую уборную? - Он даже подскочил. - Достанем!
- Глубоко.
Он задумался. Подпрыгнул с вытянутыми к потолку руками, потолка не достал и говорит:
- Все равно достанем.
- Смотри, как бы тебя самого оттуда доставать не пришлось.
Вонючие разговорчики затеяли.
- Не волнуйся, - говорит, - ты мне только это место покажи. Кстати, краски у тебя все забрали?
- Все.
- Можно повторить.
- Что повторить?
- Надо тебе еще красок?
- Ну?
Он опять подпрыгнул к потолку с вытянутыми руками.
- Достанем.
- Как все тогда удачно вышло, - говорю, - трудно себе представить!
- А чего представлять, - сказал он, - все ясно.
- Чего ясно?
- Ты знаешь, я сам никогда бы не догадался, - сказал он. - Без всякого риска можно повторить, он нас всегда выручит.
- Кто выручит?
- Тут такой сыр-бор завертелся, елки-палки! Держи карман шире, чтобы нас по ошибке отпустили. Нас по закону отпустили!
- По какому закону?
- Велимбеков в милицию трезвонил, как депутат упрашивал. Мамаше моей сообщили, она - к нему. Знакомый ведь человек! Все уладил, и нас в зад! Я думаю, наверняка они с начальником милиции кореша, иначе - фигу! Он так и сказал моей матери: "Я не допущу, чтобы ребят засудили за какие-то краски. Только костюм мне отдайте, в костюмерную вернуть…"
- Ну, и ты отдал?
- Что я, дурак? И все обошлось шито-крыто. И костюм у меня остался. Мамаша моя к вам наведывалась, да ваших дома не оказалось. Везет тебе, братец. А то бы тебе всыпали домашние по первое число, елки-палки.
Мы его ограбили, а он нас по головке погладил, получается. Меня он и вовсе не знал, а пожалел. Вот это да!
- Как же ты ему костюм-то не вернул? - спрашиваю.
- А зачем?
- Ты ему серьезно не вернул? - Не укладывалось у меня в мозгу. Да я бы Велимбекову свой костюм отдал не моргнув глазом.
- А я еще повторить собирался, - сказал Гарик. - Пошебуршили бы у Велимбекова вторично, он нас всегда простит.
- Как?!
- Ты на меня такими глазами не смотри! Скажи мне спасибо. Никто тебя не заставляет. Что к моему костюму привязался? Завидно тебе?
- Лезть к нему снова, ты спятил? Отдай ему костюм!
- Еще что!
Мне хотелось его ударить, как Акифа Бахтиярова. И тут меня изнутри подтолкнуло. Он что-то мне сказал, и сразу я знакомый толчок ощутил, по всему телу как будто ток, и правая рука - раз! - сама собой сработала. Слова его последние подействовали на меня моментально, а что он сказал, я не помню. Если бы я подумал, я не ударил бы его. Я лучше бы ушел, чтобы не связываться.
Он отлетел далеко, сбив стул, - такого я не ожидал. Буквально влепился в стену и замер на полу неподвижно. Поразившись своему удару, я подскочил к нему и посадил его на кушетку. Он тряхнул головой и посмотрел на меня отсутствующим взглядом.
Но через несколько секунд он вскочил и заорал:
- Я тебе покажу! Не подходи ко мне! Не подходи!
- Очнулся? - сказал я. - И ладно! Повесь над дверью свой ботинок.
Откуда у меня такой удар взялся? Новость!
У самого парадного я чуть не столкнулся с матерью Гарика. Без всякого сомнения, она выходила от нас.
16
Все мои старые никчемные рисунки мать отнесла к секретарю горкома комсомола, ну кто ее просил! Они ему так понравились, что он теперь собирается надо мной шефство взять, зачем мне это нужно! Я, значит, сбился с пути истинного, и он меня на путь истинный теперь поставит. Так надо понимать? Один мне директором ателье представился, а другой секретарем горкома? С какой стати надо мной шефство брать? В чем заключается это шефство, любопытно бы узнать? Воспитывать меня будут? Наставлять и поучать? На арфу, может быть, снова пошлют к новому педагогу?
Мать Гарика свое дело сделала. Про кражу расписала будь здоров! Всполошилась моя мамаша. Завертелось колесо! Шагом марш под шефство! Ни гугу, подшефный! Ох ты, стал подшефным!
Шагаю под конвоем мамочки к секретарю горкома. Насели на меня родители, спасать меня решили. Попробуй не пойди! Побеседовать со мной секретарь горкома собирается.
…Оглядываю кабинет. Секретарь горкома присел на подоконник. Парень как парень. А может, это не секретарь горкома? Нет, он. Мать ему сообщает: "Не хотел идти, еле уговорила". Я молчу. Жду, о чем он со мной будет беседовать. Пялю глаза на его значок, оторваться не могу. Мастер спорта. Вот не ожидал!
Подает мне с улыбкой руку, заметил, наверное, что я на значок загляделся, и спрашивает:
- Рисовать нигде не учился?
- Ходил, - говорю, - одно время в студию Дома пионеров, а потом надоело, я и перестал.
- Отчего же перестал?
- Я же объясняю: надоело.
- Просто так, надоело - и все?
- Да, рисуют там разные чучела, ворон, я и убежал.
- Напрасно.
- Может, и напрасно.
- В художественное училище надо тебе поступать.
- Может, и надо.
- А для этого школу закончить надо.
- Надо.
- А ты?
- Что я?
- Брось дурака валять, - вмешалась мать, - с тобой серьезно разговаривают! Вы знаете, меня так косило, еле ходила, а он…
- Мать, видишь, тобой недовольна, приятель.
- А она всегда недовольна.
- С компанией какой-то связался.
- С какой компанией? Ни с какой компанией я не связывался, врет она.
- Да уже, видно, связывался, раз так о матери заявляешь. Она, значит, врет, а ты правду говоришь. Так вот скажи, правдивый человек, что ты считаешь в своей жизни главным?
- Я прошу тебя быть серьезным! - сказала мать.
- Главное в жизни движение, - сказал я серьезно.
- А цель? - спросил он.
- Главное - движение, - повторил я, - главное - вперед!
- По-твоему, что главное: движение или цель?
- Вперед! - сказал я. - Вот что главное.
- Куда вперед?
- Вперед, и все!
Он засмеялся.
- Но все-таки куда? Так и на стену можно лбом вперед, чудак человек!
- Ну вот еще, на стену, - обиделся я.
- Цель-то у тебя какая? Чем бы ты хотел заняться?
- Боксом! - сказал я сразу, косясь на его значок.
- Это мы устроим.
- Серьезно устроите?
- Не надо ему никакого бокса, - вмешалась мать, - он нас всех изобьет.
- Я давно хотел, а пойти стеснялся…
- Черкну записку Азимову, и порядок.
- Азимову напишете! Да ну! Вы с ним знакомы? - От радости я захлебнулся словами. Кто не знает Азимова! Чемпион Советского Союза был, а сейчас "Спартак" тренирует.
- Ради бога, не пишите ему никакую записку, - сказала мать.
- Вы видите! - сказал я. - Вы видите, что она делает! Он засмеялся, мигнул мне - мол, это наше с тобой личное, - сразу меня понял.
Я хотел его про значок спросить и не решался.
- Только вот что, приятель, - сказал он, - тут нужно сочетание. Ответственность-то у тебя перед собой имеется?
- Какая ответственность?
- Школу будем заканчивать?
- Да успею я закончить, пусть она не волнуется.
- Кто - она?
- Ну, мать.
- Тебе ведь это нужно, а не ей, сам должен волноваться.
- Вынь руки из карманов, - сказала мать.
Я вынул.
- Со школой, значит, мы с тобой договорились, так я понял?
- Договорились.
- С сентября начнем?
- Начнем.
- И вы ему верите? - вмешалась мать.
- Вполне.
- Да если я захочу, я в два счета летом за седьмой класс сдам не моргнув глазом.
- А скромность?
- Маяковский во весь голос так и шпарил! Во была личность! Я его наполовину наизусть знаю, - сказал я не к месту.
- Высоко хватил. Может, прочтешь чего?
- Сейчас неохота.
- А вы знаете, я Маяковского не люблю, - вмешалась мать, - Грубо, понимаете ли… Я его никогда не понимала, дело вкуса…
- Дело вкуса, мадам, - неожиданно он добавил "мадам".
Но матери понравилось. Она вовсю заулыбалась и пустилась было рассказывать, как ее косило, но я перебил.
- Я бы хотел заработать, а где, пока не знаю, - сказал я.
- Да, да, - добавила мать поспешно, - как бы его к делу пристроить…
- Мы с тобой так решим, - сказал он, положив мне руку на плечо, - пошлем мы тебя в пионерский лагерь художником. Будет там тебе зарплата маленькая, оформлением займешься и пейзажи попишешь. Ты, надеюсь, комсомолец?
- Да кто же его в комсомол-то примет с одиннадцатью единицами, - сказала мать.
- Что ж ты, братец, - сказал он, разводя руками, - как же так?
- Не принимают, - пробормотал я упавшим голосом, предполагая, что теперь все рухнуло, пропало. Не напишет он мне записку Азимову, раз я не комсомолец…
- Таким в комсомоле не место! - закричала мать, к моему удивлению. - Заслужить надо!
Выходит, против меня старается, вот те на!
- Мы ему дадим время, мамаша, дадим ему время исправиться. Пошлем его все-таки в лагерь, поможем ему, подсобим.
- Спасибо вам, - сказала мать, - как вы с ним быстро договорились - диву даюсь!
- А в школу мы тебя в вечернюю устроим.
- А записку обещаете?
- В чем вопрос!
- Спасибо.
Так мы и расстались. В теплой и дружеской обстановке.
- Заходи, когда надо, - сказал он.
Я помахал рукой на прощание возле дверей, как боксеры на ринге, а он мне в ответ.
17
Я никогда не задумывался раньше, никогда не придавал значения, на чем моя мать спит, так же как не придавал значения своей старой засаленной тахте. И никакого значения не придавал отцовской кровати, где вместо пружин были доски. Почему же все-таки у нас такие скверные кровати? Правда, так же я не замечал и чужие кровати, не сравнивал их с нашими. Да тут и сравнивать нечего! Хуже наших навряд ли сыщешь! Я как бы заново увидел нашу пустую квартиру: рояль дребезжащий и облупленный, за которым мать поет свои романсы - вот и все в большой комнате. Пустота вокруг рояля. А в спальне - кровати. Настойчиво вспоминаю виденные мною кровати у знакомых. Перечисляю в уме, на чем люди спят. В кинофильме "Броненосец "Потемкин"" матросы спят на весу. Отец спал одно время на табуретках. Спят люди на вокзале и на работе. Рудольф Инкович спал в ванной (он жил в бывшей ванной комнате, и спал не в самой ванне, как я представлял, ее убрали), спят пьяные на земле, а на траве влюбленные. Спят на полках в поездах и на палубах. На перинах и на матрацах. Я спал на пиджачке в милиции. Снят на крышах в теплые звездные ночи. На балконах в духоту. Философ Диоген спал даже в бочке, если не врут. Наверное, чем лучше кровать, тем хозяева богаче…
Мы так бедны! А я и не подозревал. Отец всегда давал мне денег, сколько я у него просил. Гостей мы угощали широко, как нас в гостях не угощали. Все отцовские родственники жили у нас на полную катушку. И если мать лечилась у платных врачей, значит, мы не нищие? Но как же мы не нищие, раз у нас такие кровати?
Жуткие у нас кровати!
Но спали-то мы на них не задумываясь! Никто из нас никогда не жаловался, только гостей не пускали в спальню, какое их, простите, дело!
А из-за денег разглагольствовали с утра до вечера. Их не хватало. "Получай я в десять раз больше, - любил повторять отец, - ничего бы не изменилось". Всю жизнь надеялись выиграть по облигациям и ни разу не выиграли. "На сей раз наверняка выиграем, - утешался отец, - на сей раз уж нам подвезет". Он выкладывал облигации на столе, а я глупо прыгал вокруг и хлопал в ладоши. Отец обвинял мать в бесхозяйственности, а мать отца. Отец имел один праздничный день, даже вечер, где, по его выражению, он "разворачивался вовсю", - день получки. Если мать не успевала его перехватить на работе, он накупал всякой всячины: икру, копчености, фрукты и обязательно "винцо". Бутылочку вина на стол, "чтобы было все в порядке", и пировал в окружении семьи, счастливый, с достоинством. Потом у него деньги отбирали, попрекали, что уже много истрачено. После стаканчика вина отец оживлялся, размахивал руками и уверял, что нашел новую побочную работу, получать теперь будет значительно больше и дела пойдут на лад. И он действительно находил добавочную работу и возвращался домой к одиннадцати вечера, так и не съев свой завтрак, взятый из дому, но дела оставались на месте.
В какой раз отец обвинял мать в бесхозяйственности, а мать ссылается на войну.
- Война давно окончилась! - кричит отец.
Я отправляюсь на кухню вылавливать из супа мясо. Но забываю об этом и бросаюсь на купленные первые помидоры. Любимая еда! Разбудите меня ночью, дайте мне помидор, посыпанный солью, и я буду бесконечно рад, что меня разбудили. Люблю есть целый помидор, как и нарезанные большими ломтями, так и тоненькими кружочками. Хлопс! - постного масла. И соль! Соленых огурцов туда и луку! Фиолетового репчатого луку с петрушкой! И ложкой из миски! Или жарить их вместе с яичницей, или без яичницы! Жарить их вместе с бараниной! Можно жарить их, можно не жарить!
Я подплясывал, наворачивая помидоры, а сок брызгал мне на рубашку и вокруг. Ба! Может, это я разорил нашу семью на помидорах? Столько жрать, елки-палки, фютью! Не оттого ли у нас жалкие кровати, батюшки мои!
- Оставь свои помидоры, - сказал отец, появляясь на кухне, - пойдем со мной пройдемся.
Рот у меня был полон, и я ничего не ответил.
- Брось свои помидоры, в конце концов! - сказал он раздраженно.
Мамаша ему словечек подкидала, и он решил пройтись.
В руке у меня был зажат помидор, и я его положил обратно.
- Выпьем шампанского, - сказал отец. - Попробуй шампанского, завтра тебе шестнадцать. Съедим мороженого…
Никогда отец не приглашал меня выпить шампанского.
18
- Давно я хотел сказать тебе главное… После летнего периода ты, разумеется, вернешься другим человеком и позволишь отдохнуть от хлопот и волнений мне и матери. Докатилось до милиции. Я надеюсь, ты выровняешься и путь твой станет более определенным…
Слова отца напоминают мне речь на похоронах директора оперного театра.
- Пора серьезно осмыслить свою жизнь, ощущать самому необходимость… И, как мужчина с мужчиной, я должен тебе сказать главное…
Перед каждым из нас бокал шампанского и мороженое. Отец взял целую бутылку.
Разглядываю расписанные стены кафе-мороженого. Уверен, я мог бы расписать их лучше. Ни в какое сравнение не идет эта натуралистическая мазня с моим шедевром. Вяло.
- И хотя Рудольф, Царствие ему Небесное, уверял меня, что ты никогда не возьмешься за ум…
Я чувствовал себя виноватым перед покойником последнее время. Он, никому никогда в жизни не давший в морду, выручавший нас частенько деньгами, любезно предоставивший в мое распоряжение свой любимый инструмент (в котором я, правда, не нуждался), бесспорно не заслуживал ненависти и презрения, а наоборот. Я оценил его сейчас, когда он умер. Но мне не хотелось сознаваться в этом отцу. Я так и не понял, что он был за человек, почему у него не было друзей, кроме моего отца.
Мы с отцом чокнулись и выпили.
Отец сразу повеселел, он пил редко, и бокал шампанского на него подействовал.
- А тебе, пожалуй, достаточно, - сказал он, наливая себе еще.
- Да что ты, папа, - сказал я.
- Извини, - сказал он неожиданно и долил мне до краев.
Приятно сидеть с отцом за бутылкой. Приятно, что он так сказал.
- Есть сколько угодно людей умнее своего таланта, - начал отец, попивая глоточками из бокала, - а есть глупее своего таланта…
Я кивнул. Но не понял.
- …Нельзя на все наплевать. Если у тебя действительно талант, при мысли, что ты им обладаешь, у меня удесятеряется энергия. Он так и сказал тебе? Действительно так выразился, или мать прибавляет? "Редкий талант"? Без преувеличений?
- При мне он этого не говорил.
- Настолько высоко о тебе отозвался, поверить трудно!
- А я в своем таланте и не сомневался.
- Нахальство, уши вянут!
- Мать отнесла ему рисунки, которые давно пора выкинуть, - сказал я, - старые барахловые пейзажи и прочую муру. Достигну в боксе, на время живопись оставлю, а потом буду работать в плане своей стены.
- В каком плане? Что ты болтаешь? Увидел бы секретарь горкома нашу стену!
- Ну и что?
- Разве я напрасно покупал тебе мастеров Возрождения в букинистическом магазине? И что ты почерпнул?
- Я почерпнул у Кончаловского, - сказал я.
- Ничего подобного у Кончаловского я не встречал, я его внимательно рассматривал.
- Значит, я пошел дальше, только и всего.
- Дальше?!
- Да, дальше.
- Куда дальше?
- Вперед!
- Как это понимать?
- Меня интересует свое искусство, а не допотопщина.
- А Репин? А Брюллов? А Шишкин?
- У Шишкина только и есть одни шишки, - сказал я, довольный своим ответом.
- Плеяда первоклассных мастеров! Я же тебе сам покупал Шишкина по твоей просьбе в букинистическом магазине, и ты сам восхищался его лесом…
- Когда это было…
- Значит, Шишкин тебе теперь не нравится?
- Мне нравится Кончаловский.
- Один Кончаловский?
- А что, нельзя?
Глаза у отца заметались в разные стороны. Признак волнения.
- Тебе и старые мои рисунки ведь тоже не нравились, - сказал я.
- Неправда. Я хвалил.
- А сам в моем таланте сомневаешься.
- Но секретарь горкома же хвалил?
- Это другое дело.
- Ну вот, видишь.
- Совершает кражу, - сказал отец, - а краски, добытые преступным путем, беспардонно размазывает по стене. И выдается это за новаторство.
- Я подумаю, - сказал я нарочно.
- Надо, надо подумать о своем таланте.
Я заметил: слова "о своем таланте" он произнес бережно.
Посидели.
- Ни к чему тебе, между прочим, шампанское, - вдруг сказал он, - ты и так хорош.
- Шампанское - не водка, - сказал я.
- Можно подумать, ты пил водку!
- А за что же меня из школы выгнали?
Он знал, но забыл.