- Куда вперед?
- А ты гони, парень, только вперед! Жми вперед! Разберемся!
- Поворачивать скоро?
- Вперед!
- Ну, вперед так вперед.
Меняются поэты шапками, Вася себе финскую на голову напялил, а тот Васину натянул. Гогочут в новых шапках, я ору "Вперед!", а дом-то свой проехал…
- Когда сворачивать нужно, скажите.
- Скажем!
- Вперед!
- Сворачивать не надо?
- Нет, вперед!
- Имейте в виду, - говорит шофер, - дальше поворота влево не будет.
- Где-нибудь свернем. Будет поворот. Земля круглая. Не может быть, чтобы его вовсе не было. Свернем где-нибудь. Не беда.
- Да куда же вперед, ребята, дальше некуда.
- Да брось ты, шофер!
Выскочили из города, несемся мимо кладбища.
- Разворачиваться, ребята? - спрашивает шофер.
- Где-нибудь развернемся!
- Вперед!!!
Летит наш танк, наш самолет!
Вперед, вперед, вперед, вперед! Вперед!
Впе-ред!!!
Трах! Подлетели к потолку, подпрыгнула наша тачанка, таратайка, телега… Трах башкой, влезли в лужу, засели…
- Куда вам надо? - спрашивает шофер.
- Чего ж теперь-то спрашивать!
- Фу ты, черт!
- Куда вы гнали? - спрашивает шофер.
- А ты куда гнал в таком случае?
- Так вы же просили!
- Мы в яму не просили!
- Неужели ты свернуть не мог?
- Давно надо было свернуть, куда же ты нас на кладбище завез?
- Свернул бы раньше, ничего бы не было, дурья голова!
- Вы что, смеетесь? - говорит шофер.
- Давай теперь обратно.
- Да если бы я знал, ни за что бы не поехал, легко сказать - обратно…
- А зачем ты в городе не свернул?
- Так вы же "вперед" орали.
- Мало ли что мы орали, а у тебя своя голова на плечах есть?
- Да вы что, спятили, ребята, или нет?
- Сам ты спятил.
- Куда вам ехать-то надо было?
- Ясное дело, не сюда.
- Ну и типы же мне попались, ну и ну!
- Да ты не сердись, шофер, всякое бывает, хочешь, я тебе грейпфрут дам? В сетке тут у меня грейпфрут…
- Ну и связался же я, ну, связался!
- Подумаешь, связался! Мы тоже с тобой связались, на тебе грейпфрут…
- Катись ты со своим… а ну, вылазьте!
Вылезли. Степь кругом. Уму непостижимо, как мы сюда забрались!
- Давайте толкайте машину, хватит вам так стоять!
Грязи-то, грязи! Сплошная жижа, в таких-то ботиночках, ну и дела!
Схватились за машину - раз-два! - взяли!
Еще раз! А ну! Взя-ли! Еще! Уф, черт… Стоим, в грязи с ног до головы перемазались, а с какой стати? По какому такому соображению?.. Дай, шофер, передохнуть, может, хочешь грейпфрут?..
- Давайте толкайте! Не можем же мы ночевать здесь, куда мы попали, зачем я вас взял! Заткнитесь со своим грей… фру… фру… толкайте машину!
Еще раз! Еще! Еще раз! Не сачкуй! Раз-два! Не сачковать, поэты! Василий, не увиливай! Да-вай! Еще! Давай, поэты!!!
Тррр!
Поехала…
Рванулась машина из ямы, развернулась, обдала нас фонтаном грязи и помчалась в обратную сторону, от греха подальше…
- Вперед - назад! - сказал Вася.
Пошли.
26
Художник Нагорного парка культуры и отдыха Миша оформлял не то стенд, не то доску Почета. Вокруг фотокарточек он рисовал листики и цветочки, а внизу под фотографиями - панораму города. Краски он подбирал тусклые и серые. Я бы на его месте всадил в море изумрудно-зеленую с кобальтом синим.
Молодой художник Таракан (так он назвал себя), с черной бородой, рисовал второй стенд. Панорама города у него ничем не отличалась от Мишиной панорамы. Молодой художник Ахмед, толстый, как бочка, возился с третьим стендом. Панораму города он еще не начинал. Молодой художник Сашок приколачивал фотографии на четвертый стенд.
Когда я вошел, они рады были оторваться. С Мишей я был знаком, и он познакомил меня с остальными. Они отложили кисти и принялись меня рассматривать. Я измазался в грязи, и в городе мне в таком виде неудобно было появляться. Тем более дома. Они снова взялись за кисти, убедившись в моей трезвости. Тяжко так вздохнули. Может, они думали, у меня с собой бутылка, бог их знает. Постные у них стали лица, а вначале - ничего. Я разделся, повесил свои штаны и носки у печки, а сам устроился на топчане. Прикрылся драпировкой и сижу. Немного подсушусь, почищусь, думаю, и потопаю. Верно сделал, сюда завернул.
Сижу, прикрывшись драпировкой, болтаю ногами, давно ли я здесь работал? Давно ли я уходил отсюда в ночь писать на асфальте? Давно ли я сорвал народное гулянье?
Свисает с потолка бумажный абажур с причудливыми рисунками. Непонятно откуда, болтается на веревке посреди мастерской женская сорочка. На столе вперемешку с кистями, тряпками и красками - колбаса, хлеб, соль и подсолнечное масло. На полу разный мусор, кастрюлька, стакан и пачка пельменей. Над топчаном большим гвоздем прибита к стене вырезка из газеты о "летающих тарелках". На спинке единственного стула я сосчитал семь разных галстуков. А на стене холсты. Пейзажи. И у стен холсты. И стенды. Много стендов.
- Иногда я здесь ночую, если срочная работа подвернется, - сказал Миша, заметив, что я рассматриваю галстуки.
- Я думал, тебя не застану, - сказал я.
- Сезон еще не начался, мог бы не застать. Но если он начнется, то привет! Ведро хватай, афиши, запрягут! Сам знаешь.
- Знаю.
- Добыли работенку, а времени в обрез. Сезончик поджимает, и заказчики торопят. Молотим, брат, вовсю, сам видишь.
- Вижу.
- С утра сидим и шпарим.
- И много нашпарили?
- А мы пока не считаем.
- Ну и верно, чего считать, - сказал я.
- Деньги будем считать, - сказал Таракан.
Толстый Ахмед оторвался от работы, чтоб съесть хлеб с колбасой, на которые я собирался посягнуть. Не буду я у них просить пельмени, решил я, им самим есть нечего.
Я смотрел на четырех художников. На бледного, даже серого Сашка, который беспрерывно курил. На сосредоточенного Таракана. Жующего Ахмеда. На их стенды. Скучно. Я лег и начал засыпать. Они между собой разговаривали. Тихо ныл о полутоне Таракан. Толстяк доказывал, что цвет обойдется без полутона. Разговор усиливался, и я стал слушать.
- Цвет воздействует на свет, а свет воздействует на цвет, - сказал Сашок.
- Тон, тон, полутон, - твердил Таракан.
- Все правы, - сказал Сашок, - и ты прав, и он прав, ты по-своему, а он по-своему - все люди правы по-своему… Дело в том, что все хорошо, все правильно. А он, может быть, тебя считает неправым. Это тоже спорно, что ты сейчас заявляешь. Ты что думаешь, Рауф себя не считает выдающимся художником? Рауф тоже себя считает выдающимся художником.
- Значит, Рауф абсолютно прав?
- Конечно. Он считает, что делает вещи в мировом русле. Это, знаешь, хорошо, когда каждый себя считает работающим в мировом русле. Иначе и работать нельзя, ну, представь себе, как бы ты работал, если бы считал, что делаешь чушь несусветную!
- А Грунин тоже считает, что он работает в мировом русле?
- Грунин тоже считает, что он единственный художник.
- Все со временем встанет на свои места, - сказал Таракан, - все утрясется.
- Чего утрясется? - спросил толстяк.
- Все утрясется, - сказал Таракан.
- Провалиться мне на месте, он имеет в виду себя, - сказал Сашок. - Я же говорил, что все имеют в виду себя. Не каждый только сознается.
- Если его пейзажи утрясутся, мои тоже утрясутся, - сказал толстяк.
- Во-во, - сказал Сашок. - А сейчас это трудно определить. По-моему, время поставит все на место.
- Что же получается? Выходит, если время пока на место не поставило, каждый болван вправе себя гением называть?
- А почему бы и нет, - сказал Сашок.
- Тьфу! - сказал толстяк. - Но есть же истина? Есть же сейчас большие художники, существуют?
- Есть, конечно.
- Чего же тогда все путаются?
- А ты вот чего путаешься?
- Почему я путаюсь?
- Ведь ты считаешь, что он не то делает, а он считает, что ты не то делаешь!
- А ты считаешь, что Грунин правильно делает?
- Я думаю, он здорово делает, - сказал Сашок.
- А чего там здорово? Чего?!
- То, что он хочет выразить, он выражает очень ясно, по-своему.
- Что же он хочет выразить своими вертящимися углами. кругами и плоскостями?
- Жизнь нашу современную.
- Что, у нас такая жизнь, что ли?
- Ты как-то смешно говоришь, у него свой угол зрения, он смотрит по-своему, а ты смотришь по-своему. Только и всего. Все не могут одинаково смотреть. Было бы ужасно, если бы все одинаково на жизнь смотрели. Вот и хорошо, что он так видит. Вот и хорошо, что он так чувствует.
- Вот и хорошо, что его из института выгнали, - сказал толстяк. - Почему же его тогда из института выгнали?
- Пусть сам работает. Он себя сложившимся художником считает. Государство его насильно учить не собирается, если он учиться не желает, а готов творить…
- Я уже не помню, - сказал Сашок, - на чем мы остановились? Ах, да, на творчестве остановились. Так вот. К вашему сведению, в городе художников Париже государство не скупает подряд картины художников, не заключает с ними договора только за то, что у них дипломы в кармане и они членами Союза состоят. А у нас каждый требует: поскольку я художник, поскольку я Академию или училище закончил - обеспечьте меня работой. Так, будь добр, тогда выполняй заказ, а не хочешь, так нечего и договора заключать, так я понимаю. Художников в Париже пруд пруди. Если там миллион художников, не значит, что каждый - стоящий художник. Пиши себе, твори, хоть на асфальте. Ходи хоть вверх ногами. Пробивайся. Вторую профессию заимей. Да только не так-то легко в Париже выбиться…
- Ты брось мне про Париж. Ты мне скажи: Грунин - хороший художник?
- Я считаю Грунина отличнейшим художником.
- И я считаю его отличнейшим художником, - сказал Таракан.
- А себя ты считаешь отличным художником? - спросил толстяк.
- Считаю, - сказал Таракан.
- Какой же ты отличный художник, если у тебя таракан в голове? Сказал же тебе профессор. Не зря же тебя Тараканом прозвали и из института выгнали.
- Грунина тоже выгнали.
- Значит, у него тоже таракан в голове, - сказал толстяк.
- А у тебя в голове пустота, - возмутился Таракан.
- Удар ниже пояса, - сказал Сашок.
- Неужели вы серьезно считаете Грунина отличным художником? - сказал толстяк. - Ведь вы же реалисты. Неужели вы считаете, что эта кучка, которая возле него вертится, самая передовая? Почему возле нас никто не вертится?
- Ну вот, начал… - сказал Сашок.
- Но выходит так.
- Я, во-первых, не знаю, что там за кучка…
- Ну как же, ты же встречаешься с ними.
- Во-первых, я с ним встречаюсь, а не с кучкой и смотрю его работы, при чем здесь кучка?
- Но все-таки, однако, эти люди, которые возле него отираются, не внушают доверия. Шум поднимают, и больше ничего. Друг друга считают гениальными, ты же видишь, что это не так. Грунин Хашина считает гениальным за его стихи, а Хашин Грунина считает гениальным за его живопись.
- Хашин прочел пару стихотворений, но мы все были пьяными, и я ничего не понял.
- Вы часто бываете пьяными, наверно.
- Да нет…
- Может быть, действительно все приходят пьяными или на месте напиваются, потом вовсю хвалят живопись и стихи.
- Нет, я пришел трезвым, и вообще я не люблю смотреть живопись пьяным, так же как и слушать стихи и все такое.
- Значит, Грунин - великий художник?
- Не знаю, великий он или нет, такими словами нельзя бросаться, но он хороший художник, очень хороший художник.
- Ты ведь сам совсем по-другому пишешь.
- Ну и что? Все одинаково, что ли, должны писать? Я ведь вижу, где плохо, а где хорошо, несмотря на то что у меня манера другая. У нас у трех манера академическая, схожая. Нас так учили, и нам трудно отойти. Грунин отошел от Академии, вот у него и своя манера. Он порвал с Академией и пишет по-своему, никто ему не запрещает.
- Вот ты все твердишь: каждый прав, каждый прав, а сам-то ты имеешь свою линию? Есть у тебя свои понятия, убеждения?
- Я же тебе объясняю. Вот человек делает небольшое искусство или просто зарабатывает, ну и что? Он прав со своей человеческой точки зрения… Нет, я не то…
- Договорился! Разве можно на искусстве бездушно деньги зарабатывать? Ты же сам сказал, что деньги зарабатывать!
- Сколько людей ради наживы работает, сам знаешь.
- На это я никогда не пойду! - сказал толстяк.
- Пусть сколько угодно говорят, что у меня таракан в голове, - сказал Таракан, явно этим гордясь, - но я никогда в жизни на подобное не шел!
- Пусть я буду зарабатывать стендами, - сказал Сашок, - но в компромисс со своей совестью никогда не вступлю.
- Буду писать пейзажи, - сказал толстяк, - со всей страстью, на какую только способен, пусть не покупают!
- А если купят? - спросил Миша.
- А ты молчи, - сказал толстяк.
До сих пор Миша не принимал участия в разговоре. Между прочим, он определил всех на один стенд.
- Приходишь в дом интеллигентного человека, - сказал толстяк, - и видишь на стене в золотой рамке дилетантский мостик через речушку. Пропаганда искусства очень отстает!
- А может быть, у него воспоминания связаны с этим мостиком и речушкой, - сказал Сашок, - начхал он на твою живопись!
- Должно быть живописно! - сказал твердо толстяк.
- Хотя у меня и таракан в голове, - сказал Таракан, - но в квартире должна висеть живопись, а не поделка! Я бы ему написал широко и сочно.
- Чтобы было не узнать то место, - поддел Сашок.
- Не настолько у меня рисунок страдает, - сказал Таракан.
- У всех у нас рисунок страдает… - вздохнул Сашок. - Очевидно, что мы врожденные пейзажисты. Если нам объединиться, создать группу наподобие барбизонцев, уйти в лес, ну, не в лес, а в Мардакяны, в Бузовны… Уйти на берег моря, поселиться на берегу… Еще Ван Гог мечтал объединиться: правда, с Гогеном у него не получилось… - Сашок все знал. Он так и сыпал именами.
- Лучше в Бильгя, - сказал Таракан, - там глуше.
- Поселиться всем в Бильгя, - согласился Сашок, - и через некоторое время обрушить на Союз художников серии пейзажей в свойственной нам широкой манере! Это было бы убийственно! Помещение нам дадут. Мы потребуем. Откроем выставку и загремим!
- Вниз по лестнице, - сказал Миша.
- Да что с ним говорить? - сказал толстяк. - Пусть пишет свои стенды.
- А вы что пишете? - спросил Миша.
- Мы пишем временно, а ты всю жизнь. Ты нас с собой не сравнивай. Ты только в училище поступил, а мы все прошли. Пройди с наше, после рассуждай.
- В таком случае я могу вас из своей мастерской вытурить.
- Удар ниже пояса, - сказал Сашок.
- Тогда молчите.
- Молчим, - сказал Сашок.
- Что значит мастерской своей не иметь! - сказал толстяк. - От каждого выслушивай, мне это не по душе!
- Иметь мастерскую еще не все, - сказал Сашок. - Левитан ютился по чердакам, а пейзажист отменный.
- Пришли в мастерскую, так работайте, - сказал Миша.
- Работаем, работаем, - сказал Сашок.
На самом деле они давно уже не работали. Для приличия немного помазали, и дальше:
- Настоящий мастер тот, кто умеет находить красоту в обычном!
- Делакруа имел солнце в голове и бурю в сердце!
- Фрагонара, оттого что он все время смеялся, быстро сочли посредственным живописцем.
- А Караваджо закалывал всех, кто его критиковал.
- А Сальватор Роза был бандит.
- Франс Хальс писал широко!
- Малявин писал широко!
- Цорн писал широко!
- Коровин писал широко!
- Шире надо писать, - сказал толстяк, - и плотней.
- Плотней надо писать, - согласились Таракан с Сашком. - И шире!
В дверь ворвался странного вида парень, без шапки, на шее еле держался шарф. Он именно ворвался, а не вошел. На вид ему было лет двадцать.
- Где мой стенд? - спросил он.
- Бери в углу, - последовал ответ.
Он взял стенд без фотографий, приготавливал место, выжимал на палитру краски, а я рассматривал его.
- А кто это такой? - спросил он, показывая на меня.
- Мишин приятель.
- Художник?
- И вы тоже пишете пейзажи? - спросил я.
Он не ответил, сел с краю пятым, принялся за работу. Но тут же спросил:
- А собственно говоря, почему вы так решили?
- Так… - сказал я.
- Писать пейзажи их дело. - Он кивнул на приятелей.
- А ваше дело?
- Это не ваше дело.
- Рауф нас не признает, - сказал толстяк. - Потому что он все делает навыворот, а мы просто и естественно.
- Через оперу, - сказал я.
- Как вы сказали? - спросил Рауф.
- Не важно, - сказал я.
- Сейчас мы будем делать просто, - сказал зло Рауф, набрасывая панораму города, - очень просто. А вы что, собственно, здесь делаете? - спросил он меня.
- Сушу штаны, - сказал я.
- Я сейчас делаю то же самое.
- Значит, мы с вами оба сушим штаны?
- Вот именно.
- Оригинальничает во всем, - сказал толстяк, - даже сейчас, заметьте, он не рисует, а сушит штаны. Не правда ли, занятно?
- Не ваше дело, - огрызнулся Рауф, - сушу штаны.
- Я тоже сушу штаны в таком случае, - сказал толстяк, - мы тоже сушим штаны. С какой стати он себя каждый раз выставляет? Мы все работаем одинаково, на равных, и нечего выкаблучиваться!
- А кто вам мешает тоже сушить штаны? - сказал Рауф. - Делайте вид, будто вы не рисуете, а именно… так сказать… сушите штаны… а?
- Бесполезно с ним разговаривать, - сказал Таракан.
- Нечего с ним разговаривать, - сказал толстяк.
- Каждый прав по-своему, - сказал Сашок.
- Миша работает как машина, - сказал Рауф. - Пикассо тоже работает как машина, но ни одной линии не проведет без напряжения, вот это художник! Не найдете у него вялости, ни за что на свете! У него все в напряжении, и я не могу без напряжения.
- Не испорти стенд, - сказал Миша, - не слишком напрягайся, если хочешь заработать.
- Пикассо все делает наоборот, - сказал толстяк, - птицы у него в аквариуме, а рыбы в клетке.
- А где, по-твоему, должны быть рыбы? - спросил Рауф.
- Разумеется, в аквариуме, - сказал толстяк.
- И рыбы, и птицы, и весь мир должен быть в голове у художника, - сказал Рауф.
- Хватит нам одного товарища с тараканом в голове, - сказал толстяк, - еще рыб не хватает.
- Ну вот, опять… - сказал Сашок.