- У меня готово, - сказал Рауф, поворачивая стенд на всеобщее обозрение.
Я увидел нечто, отдаленно напоминающее мою стену.
Миша положил палитру, подошел к Рауфу и сказал:
- А ну, сотри.
- Пожалуйста. - Рауф послушно смочил тряпку в скипидаре, стер свое художество.
- Больше ты стенда не получишь, - сказал Миша.
- Подите вы все в болото! - заорал Рауф, запуская тряпку в абажур. Он закачался, заплясали тени по мастерской. Хлопнула дверь за Рауфом.
- Он ни во что нас не ставит, - возмутился толстяк, - а мы ему работу достаем!
- Может, он принципиально считает, - сказал Сашок, - лучше без шапки ходить, чем такую работу делать. Каждый по-своему считает, и каждый прав.
- Я считаю, живопись - первое искусство… - вздохнул толстяк.
- А я - второе, - сказал Таракан, - несмотря на то что сам являюсь живописцем.
- Именно живопись есть первое из искусств, как говорил Рембрандт, - сказал Сашок.
- А по-моему, музыка, - сказал Таракан.
Все, кроме Миши, давно уже отвлеклись от панорам города и размахивали кисточками в воздухе.
- Что бы ты предпочел: видеть или слышать? - спросил Сашок.
Таракан подумал и сказал:
- Ну, видеть.
- Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, - выдал Сашок.
- Семь раз отмерь - один раз отрежь, - выдал Таракан.
- Работайте, ребята, - просил Миша.
От Миши отмахнулись. Спорили, что первое: музыка или живопись. Сыпались имена как из рога изобилия: Гойя, Тинторетто и Курбе, Чайковский, Дебюсси, Бетховен, Мясоедов, Максимов и Саврасов, Веронезе, Тициан, Эль Греко, Греков, Врубель и Рублев. Передвижники, кубисты, сезаннисты…
- Дулова отличная арфистка, - сказал я.
- Кто, кто? - все повернулись в мою сторону.
- Дулова.
- Какая Дулова?
- Кончаловский написал ее портрет.
- Ну и что?
- И больше ничего.
Совсем не к месту заявил я о Дуловой. Так вышло. Рудольф Инкович хвалил мне Дулову, и портрет ее написал Кончаловский. Рудольф Инкович смыслил в музыке, а Кончаловский не писал бы ее портрет, если бы она того не заслуживала. Глупо влез в разговор, я это сразу понял. Они завели дальше, а я больше влезать не стал.
Высохли мои штаны. Я оделся, попрощался, поблагодарил. Взглянул еще раз на стены с унылыми пейзажами и вышел на воздух. Мало я знал о художниках и всяких там полутонах. Ни черта я не смыслил ни в музыке, ни в живописи, а они хоть и знали, да толку что?
Парк был мокрый, пустой и темный. Темнела груда скамеек. Гудел в море пароход.
27
Скрипит трамвай на повороте. В нашем южном городе внутрь трамвая не любят залезать. Облепят его снаружи, висят со всех сторон, даже спереди. Не видно водителю дороги. Останавливает вожатый трамвай, выходит из своей кабины и кричит:
- Слезайте с моего стекла, не видно мне дороги.
А земляки возмущаются:
- Езжай, не задерживай, хорошая погода, не хотим внутри сидеть.
Махнет рукой водитель, возвращается на свое место, и дальше покатили. Спереди люди - предупредят опасность, если она появится. Не волнуйся, вагоновожатый, предупредим об опасности!
Остановится трамвай между остановками, народ спрашивает: "В чем дело?" Водитель отвечает: "Погодите, братишка сейчас придет, газированной воды отправился напиться".
Вернулся братишка, и дальше поехали. Брат есть брат. Если он пить захотел, так что же ему делать? Не помирать же от жажды брату! Хуже, если он туфли собрался почистить в такой момент. Чистят ему туфли на углу, а земляки торопят. Водитель объясняет: "Если тебе завтра то же самое понадобится - остановим". Земляк земляка видит издалека, а не рыбак рыбака, как обычно считают.
Во какие мои земляки.
Иду по той же Ольгинской под скрип трамвая, выиграл два боя, сдал в школе все экзамены и трамвайный скрип как музыку воспринимаю.
28
Зарекся к живописи возвращаться, да только никто не может заранее сказать, что ему завтра в голову взбредет.
29
Машу отцу на горе и маме на пристани. Сверху отец с экскурсией видит пристань и пароход. Меня он не увидит с такого расстояния, но я помахал ему и Нагорному парку. Убрали трап. Отходим медленно. Бурлит вода за кормой. Море гладкое, удачная погода. Устраиваются палубные пассажиры. Открываю чемодан, бьются на крышке боксеры. Вытаскиваю Алькино письмо, перекладываю в карман. Он зовет меня к себе. В Москве поступлю в художественное училище. Лучшее училище в Союзе. Везу холст "Нокаут". Будем с Алькой учиться в одном училище, как в детстве учились в одной школе.
У Велимбекова мне учиться неохота: может, неблагодарно так с моей стороны заявлять, пусть меня простят.
Ирку после той короткой встречи в цирке, когда она вручила мне букет, я не встречал. Думал, вечно так продолжаться будет, рядышком живем, успеем еще встретиться, теперь уж не успеем…
Мама теперь показывает всем диплом чемпиона, забыла о рисунках.
С Гариком мы помирились, и он по-прежнему мечтает о пневматическом тире.
…Ночью начался шторм. Шарахают фонтаном брызги. Плывет в воде по палубе оставленное кем-то одеяло. Ветер поднял его, закрутил, как листок бумажный, и унес. Волны перекатываются через борт, но равномерно стучат моторы, пароход упорно идет вперед, сильно переваливается с боку на бок. Третий класс набит битком, воздух спертый. Дружный рев детей ворвался в уши. Снова вышел на палубу, цепляюсь за поручни.
Поскользнулся о раздавленный помидор, пароход рвануло, полетел вперед, стукнулся лбом о перила. Спускаюсь в третий класс обратно. Навстречу мне поднимается… Штора.
- Вы?! - Я не верю.
Нет, нет, не он. Вроде он. Нет, не он…
- Дайте пройти.
- Нет, здесь вы не пройдете.
- Тише, я вас прошу, тише…
Он!
Он или не он? Откуда ему здесь взяться…
Где бы примоститься? Битком набито. Негде сесть. Начинается самостоятельная жизнь. Вот она, самостоятельная жизнь, начинается…
Качает пароход крепко.
РАССКАЗЫ
УТРЕННЯЯ ПРОГУЛКА
Орут, толкаются - просто жуть! Сидят друг на друге, иные стоят, иные вышли. Иных вывели, чтоб не шумели. Иные скрылись в толпе и потом потерялись. Многих потом не нашли - фу-ты, черт! Иных уговаривали, но тщетно. Двоих подняли и пронесли, но не донесли, уронили и шибко ушибли. Троим причинили увечья, то есть: им вывихнули носы. Одному придавили уши. Несчастье какое!
Теперь дальше.
Ввезли повозку в самую гущу. Одно колесо оторвали. Зачем это сделали, неизвестно. Никто не знает зачем.
Дальше.
В левую сторону давили больше, чем в правую. По неизвестной абсолютно причине удлинили ширину. Представляете, какой скандал?
Дальше.
Улюлюкали, что совершенно зря. Вполне можно было не улюлюкать.
Кстати о девушках.
Одной девушке ночью приснился будильник. Она в крике проснулась и стала орать, да так громко, что все в доме проснулись и стали спрашивать, кто орет и в чем дело, а потом все опять улеглись и заснули и девушка тоже заснула.
Я ничего не хочу этим сказать, да и девушка здесь ни при чем.
Или вот например: зачем нам? Кто знает? Никто не знает? Я тоже не знаю.
Кто хочет выйти - идите. Не больше пяти с половиной минут. Потом пойдем дальше.
Так пошли дальше.
У него в департаменте было восемь окон со стеклами. Под словом "департамент" подразумевается совсем другое, не то, что обычно имеют в виду. Он всегда радовался окнам. И каждый день ходил в театр мимо окон. А потом у него что-то случилось и он все окна забил фанерой. Только одно оставил. А потом и единственное окно тоже забил. И загрустил.
Нашел ее. Места в департаменте много. Куда одному столько места! А с ней веселей. Печали меньше, толковей. Оттого что двое.
Она ушла - другая пришла. Потом уже они шли и шли, некоторые не уходили, в департаменте оставались (в этом случае слово "департамент" понимается в переносном смысле). Так и бегают. Он разделил департамент. Пополам. Затем еще пополам. Потом еще. Потом еще. Представляете, что получилось? Получилось много департаментов. Не меньше трехсот департаментов. Триста кроликов - триста департаментов. Каждому кролику по спелому, каменному, мясистому, отвислому департаменту. (В этом смысле слово "департамент" понимается субъективно.) Но представьте себе, ему самому не осталось места. Негде поместиться. Малость запутался. Ну ничего, бывает. А каково ему? (В этом случае слово "каково" понимать в самом высоком, идеалистично-реалистически-романтическом смысле.)
Потом я его в Самарканде встретил.
Он стоял у столба и глядел в небо. А небо синее в Самарканде. Я спросил:
- Ну, как?
- Эх-хе-хе! - вздохнул он.
- А чего? - спросил я. Понятно и ясно, что я имел в виду не то, что он.
- Эхе-хе! - сказал он. И пошло. Это было что-то невообразимо давящее, лежащее грузом. Это было вот так:
- Эхехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехе-хехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехе (подобным "эхе-хе-хе" можно заполнить не одну страницу, и это никоим образом не будет читаться менее интересно, чем многие страницы некоторых современных произведений).
Потом он напился. Оригинальный был человек! Это было совершенно неожиданным в том смысле, что неожиданно произошло. Знаменитое изречение: "Неизвестно кем лучше быть - трезвым или пьяным" - принадлежит ему.
Мы с ним второй раз встретились. Я помню встречу отчетливо. Было хмуровато, не считая солнца. Облака плыли и уплывали, навстречу шли тучи. Они сталкивались, и небо дергалось, и капал дождевой снег. Протянули друг другу руки:
- Здорово!
- Здорово!
- Узнал?
- Узнал.
- Выпьем?
- Выпьем.
- Рад?
- Рад.
- Помнишь?
- Помню.
- И я.
- И я.
Веселый он был - жуть! Ляжет и лежит. Потом скажет - ух! И опять лежит. Потом полежит, полежит и снова ухнет. Оригинальный был человек! Мы с ним вместе в школе учились.
Жена суетилась у плиты: жареное, вареное, пареное, самое лучшее, что могло бы не могло бы. Хорошее отношение, друг, приятель в гостях.
- Вот вам курица, - говорит.
- Зачем мне курица? - говорю.
- Кушайте, - говорит.
- К чему ты… ой ты…
- Я к вам отношусь… и вы… ешьте, ешьте…
- Ой зачем… знаете… все же… не надо… ведь стоит… ведь…
- Да ну что там, ешьте, ешьте…
- Все-таки ведь в основном… и я…
- Да ну глупости, ешьте, ешьте, ешьте!
- Вы, право, ой право… ну, ой…
- Да ну ешьте вы курицу, что там, для вас, ешьте, ну, что вы - ешьте!..
- Что с вами делать, ну, ой, ну, ай, что с вами… ну, ладно… ну, ладушки… ну…
- Ну и вот… и вот… и верно…
- Ну, съем… съем… за вас… все за вас…
- Ну и чудно, и чудно, и чудно…
- Ну и ем, и ем, и ем.
- Ну и ешьте, и ешьте, и ешьте.
Он опаздывал в оперетту. И не мог найти свою шапку. Трах! - кулаком по столу и ругается сам с собой - чудной парень был! Ох, он крепко ругался! А шапки-то все равно нет. Она ведь не прибежит к нему. Верно? А он все орет и орет. Чудак. Ногами топает. Башкой в стенку ткнул. Да так, что шишка вскочила. А шапки все не видать. Ну, что тут было! Трах-тарарах! - все крошит, ломает - известка, пыль… А шапки-то все равно нет. Поискать шапку нужно, а он шумит. Напрасно он это делает. Ну тогда он как разбежится да головой в печку как двинет… Упал и забыл про шапку. И про оперетту забыл. Расстроился, загоревал. Неприятно же про оперетту забыть! Встал и вспомнил про оперетту. А про шапку так и не вспомнил. А на часах уже время не то. Опоздал в оперетту. На другой день шапка сама нашлась, и он забыл, что ее искал. Только он как-то странно стал разговаривать. Приблизительно так: "Здравствуйте, Ай-Петри, мои дорогой Ай-Петри, я вас, Ай-Петри, давно не видел, Ай-Петри". А почему? Неясно. Без всякой причины. Он работал счетчиком и лектором. Его сняли, и правильно сделали, какой же теперь он счетчик и лектор, когда "Ай-Петри" твердит.
Потом он у кого-то что-то спросил и, вероятно, сказал "Ай-Петри", и его за это побили. Да так, что еле живой остался. Наверно, думали, что он нарочно говорит, издевается. В больницу отправили.
В больнице ему понравилось. Ему там халатик дали. И он с ним не хотел расставаться. Но пришлось расстаться. Он вышел - нагрянул праздник. Кругом музыка, флаги, дети.
И он пошел погулять. И на пороге внезапно скончался. Вот повезло человеку! Умереть окруженным детьми, демонстрантами, транспарантами…
Он мне сам рассказывал про свою жизнь, жизнь не очень удачливого человека. Его жизнь прошла перед нами. Мы проследили жизненный путь, так сказать, сначала до самой смерти.
А теперь - описание деревенской природы для отдыха. Козочки на веревочке. Благодать. Чернозем. Огурцы. Кизиловые деревья. Пашут. Сеют. Жнут. Плуг. Долина. Мотыга. Оглобли. Грабли. Лопата. Солома. Глиняные горшки. Огородное пугало.
Отдохнули. Пошли дальше.
Один купался в тазу, из стакана на себя лил воду.
Это для отдыха. А теперь дальше.
Я делаю отступление для отдыха и для других целей.
Про наводчика. Наведет на кого - пропал тот. На этого наведет - пропал этот. Не наведет - не пропал. Наведет - пропал. Большой человек был. Жулик. Потом он, правда, умер. Но перед этим жил. И довольно долго. Чуть не сто лет.
Слово "давит" употреблялось в смысле "спит". То есть спит человек - значит "давит". Тот, о ком идет речь, давил в сутки по целым суткам. И было обидно, что он давит в то время, как на дворе солнышко и люди фланируют с радостью. А он знай себе спит. А может быть, ему снились сны и во сне он тоже фланировал в хорошую погоду. Может, он в кабриолете ездил, махал шапкой знакомым, был беспредельно весел и в то же время - давил со страшной силой. По крайней мере он себя чувствовал мило. Ему это было не вредно. Ему не худо было. Один тот факт, что он давил с радостью, необъяснимым упорством и методичностью, говорит о многом. Он хотел спать и спал, и пусть спит себе, то есть пусть себе давит! Если же кто напомнит о том, что он все проспал, в то время как давил, то еще неизвестно, кто более прав.
Я опять заснул у телетайпа. А он ушел. Пришел другой, меня разбудил.
А этого я даже и фамилии не знаю. Знаю, что он УНИКА. Вставляет себе в зад пластинку и: "Тру-лю-лю! Тру-лю-лю!"
Просто? Просто.
Или же: "Там, там, там! Там, там, там!"
Просто? Просто.
Или же: "Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!"
Очень просто. Пока не снимет пластинку. Потом перерыв. И опять в зад пластинку. И пошла та же музыка. Пластинки в бордюрах. Бывают желтые с белым бордюром. Бывают белые с желтым бордюром. Бывают в сплошных бордюрах. Бывают с разрывами: есть бордюр - нет бордюра. Бордюр в основном простой и ясный. Пара светлых цветочков с листочком. Или пара листочков с одним цветочком. Или попарно, так сказать: пара тех - пара этих. Два цветочка - два листочка. Музыка! Музыка! На столах горят свечи. Торжественность небывалая. Музыка дудок - дудидуриди! Музыка барабана - бамбамбам! - и так далее.
Слушают, выпятив уши. Мозги набекрень. Затылки с дырками. Рты до ушей. Животы пустые. Дети не понимают. Дети спрашивают - им объясняют. Что дети? Дети есть дети. Дети тут ни при чем. Жалко детей.
Почему сейчас фамилии пишутся по алфавиту? Раньше этого не было. Писали просто. Одну за другой. Это было, конечно, ошибкой. Один поднял этот вопрос. Он на А начинался. А очутился в конце. Ему показалось, что он последний, несчастный, покинутый, оскорбленный, брошенный и так далее. И он стал кидаться камнями в других, в тех, кто был первым, вторым, даже третьим. Это был то ли обыкновенный список, то ли какая-то афиша, или список избирателей, или еще что-то. Он разбил голову двоим или троим, а двоим попал в ногу. А потом убежал в другой город и там собрал отряд из тех, кто были в списках последними, их порядочно набралось. Точно столько же, сколько и первых. И эти напали на тех. Стратегия. Бой. Раненые. Убитые. Фанфары, техника, убитые. Потом переговоры. Полководец последних в списках говорит полководцу первых:
- Вы это что? А?
А тот ему:
- А чего? Ишь ты!
Этот ему:
- Мы вас всех!
А тот ему:
- Нет, мы вас всех!
Тогда этот ему говорит:
- А ты скотина, свинья и дохлятина!
А тот ему говорит:
- А ты дубина, осина вонючая!
А этот ему говорит:
- А вы все ублюдки, верблюды, бараны, гады полосатые, отродье, сито непочиненное, ведро дырявое, лопоухие лоботрясы, трескучая дробиловка, кухонная полка, поганая дверная ручка, журчащий унитаз, балбесы, дырка, говно и к далее…
Ну и тот ему в таком же роде.
Потом переговоры кончаются. Оба сраных генерала отходят к своим позициям, и начинается великая свистопляска. Опять бой, выстрелы, кирасиры, рапиры, танки, бомбы, взрывы, атаки, кони, люди смешались в залпах…
А потом, перебив порядком друг друга, один сказал так:
- Давайте так! Давайте по алфавиту.
И все стали по алфавиту. И всем стало хорошо и легко на душе.
А потом опять все пошло по-старому и назревали конфликты…
Что-то у нас не компонуется. Какая досада! Ну ладно. Сели. Отдохнули. Посидели. Почесались. У кого есть вши, половите вшей. Так. Посидели. Половили? Скомпоновали? Пошли дальше. Ничего не забыли? Если забыли, то и вспоминать нечего. Велика важность! Никогда ничего не забывали? Ваша бабушка никогда ничего не забывала?
(Примечание. При печатании этого повествования даю любому, даже самому бестолковому, редактору право переставлять как угодно события с отдельными эпизодами, мысли по своему усмотрению, это ни в коей мере не может повредить гениальному строю выдающегося произведения.)
Он подошел ко мне.
Он показал мне листок бумаги. Он сказал:
- Вот что я написал, поразмыслив над всем.
Вот что он написал:
"А - пришло пять человек.
Б - пришло шесть человек.
В - пришло семь человек.
Г - все ушли".
- Ну как? - спросил он.
Я спросил:
- Почему сразу пять?
Он пожал плечами. Я ничего не ответил…
Речь в Академии архитектуры и чертежных работ по аэронавтике действительного корреспондента Шерелберелдерелсерелвертова в зале для игры в мяч.