Нет, не фресками я потрясен, а тем, что произошло во мне только сейчас, буквально сию минуту. А мне вовсе не кстати.
- Что с вами? На вас лица нет. Вам нехорошо? - это спросила совсем незнакомая проходящая мимо женщина.
- Нет, нет, - поспешно сказал я. - Все хорошо!
- Ах, вы просто задумались! Простите. - Она отошла, ее лица я не успел запомнить.
О чем я задумался?
Институтское преподавание я впитывал как губка. Студенты там разное откалывали: формализм, экспрессионизм, - испытывали влияние со стороны, как у нас выражались. Одних выгоняли, других уговаривали: мол, талантливые ребята со временем исправятся. Таких я не понимал и внутренне осуждал прямо с ходу, без комментариев. Интуитивно я чувствовал, что они мешают мне выполнять как можно лучше то, чему меня учат. А я старался по специальности. Общеобразовательные предметы мне тоже легко давались. Я был отличник и светлая голова. Я так рисовал гипсы, что все удивлялись. Чтобы удивлялись еще больше, я рисовал их иногда по ночам, чтобы с утра услыхать удивленные возгласы.
Я так старался правильно рисовать, правильно писать красками, что сейчас, сию минуту, стоя перед фресками, я об этом жалею.
Сейчас мне вдруг показалось, что правильно надо переходить улицу, и то не все это делают.
На фресках, с точки зрения нашей институтской школы, все сплошь неправильно. Но как по-своему выразительно! Значит, правильно в высшем смысле.
Выходит, я много лет впитывал в себя невыразительные приемы.
Педагоги виноваты? Наверное, я сам. Вряд ли тут можно кого-нибудь винить в столь индивидуальном деле. И только сейчас, сию минуту, я понимаю, насколько оно индивидуально.
Я все года с надеждой смотрел на преподавателей. Я старался угадать, кто выведет меня на верную стезю искусства. Учась, я и чувствовал себя учеником. Но ни один преподаватель не торопился взять меня за руку и вывести в люди. И чем пристальнее я в них всматривался, тем чаще замечал: каждый педагог по-своему изобретательно уклоняется от этого.
Я помню: в училище преподаватель живописи Редкий пользовался среди нас особым авторитетом. Держался с нами вполне доступно, выражался толково и ясно, как нам казалось. Мы так и называли его - Толковый. То Редкий, то Толковый, кому как больше нравилось. Он носил фуражку. И наши ребята утверждали, что в фуражке у него согнутый стальной прут. Прут придает фуражке стабильное положение. Прут своей тяжестью равномерно давит на голову и тем самым способствует постоянно ясному, толковому мышлению.
В мастерскую Редкий конечно же приходил без фуражки, он оставлял ее в деканате, но я продолжал видеть круг над его головой наподобие нимба; именно нимб, по моему ощущению, продолжал способствовать толковому мышлению. Однажды мне представилась возможность там в деканате прощупать края его фуражки, но нащупать прут не удалось.
Так вот только теперь я понимаю, что другие все принимали в шутку, а я всерьез.
Редкий не любил, когда ему задавали вопросы. Всякий вопрос он стремился предупредить, а один раз так прямо и сказал кому-то из наших: "Задавать вопросы - моя задача, а ваша - отвечать. Не я у вас учусь, а вы у меня".
Сам же он вопросы задавать любил, так и стоят они у меня в ушах.
- Это у вас откуда? - Студент растерянно почесывал голову, раздумывая, откуда это у него.
- А тут у вас что? - Студент испуганно вздрагивал, разглядывая, будто в первый раз, что у него там такое.
- А это что такое?
- Тень, - ответил студент на его вопрос.
- Вот зверское зеленое с добавлением омерзительного розового и черт знает какой еще дряни?! Нет, это не тень. Тень делается коричневым с добавлением сажи газовой с охрой.
- Почему? - спросил студент. - Вам так видно?
- Всем так видно. - Кисть, которую он инстинктивно схватил, закрутилась в руке преподавателя, как у жонглера, он заметно раздражался. Студент был вредный тип.
Он сказал:
- Не всем.
- Вам одному неясно, что любая тень берется красками определенными.
- Тени могут быть разные, - сказал студент. - В зависимости от живописи. А не живопись в зависимости от определенной тени.
- Не морочьте мне голову, тень есть тень. На тень есть рецепт.
- Не все тени одинаковые, - сказал студент.
- Не наводите тень на плетень. - Педагог рассмеялся. Он думал, удачно пошутил.
Я думал, он сейчас с кистью, уж раз он ее в руку взял, подойдет к мольберту и перемажет тень на его холсте по рецепту. Замажет ее сажей газовой с охрой темной, добавит немного коричневого, и не будет тогда студент хвастаться, что у него прозрачная тень и светится изнутри, потому что он, видите ли, над ней бился.
Педагог этого не сделал, я услышал его слова:
- Отведу вас в деканат сейчас, доказывайте там свою зелень, задавайте там свои вопросы.
Я ждал, что теперь педагог подойдет к моему холсту одобрить мою тень, сделанную точно по рецепту. Но он почему-то вышел.
Вот сейчас я понял, что только один я видел нимб над его головой всерьез, а все остальные - в шутку.
Выходит, чувства юмора у меня не хватало. Но ни сейчас, ни прежде, никогда я не хотел бы услышать от кого-нибудь, что у меня чего-то не хватает. Как не хватает! Это не мой удел. Ко мне не относится. У меня всего полно, и я еще всем докажу.
Теперь я вижу, ошибка все же была. Но у кого не бывает? К тому же на ошибках учатся.
Преподаватели ставили мне отличные оценки. Преподавателей было много. Они сменяли друг друга. Мне не хватало Учителя.
Если бы я был Талант, я учил бы самих преподавателей. А их роль состояла бы в том, чтобы мне не мешать, а способствовать.
Получается: все претензии к самому себе.
Но есть ли смысл перестраиваться? Пересматривать свою манеру? Не лучше ли продолжать в том же духе?
Я теперь больше понимаю и на месте стоять не могу.
Я не знаю, что мне теперь делать, но я не запутался. Я прозрел.
Здесь стены одухотворены подлинным искусством, которого мне нигде не достичь.
Я крепкий молодой парень, у меня все еще впереди и многое может меняться. Уже меняется. А что ни делается, все к лучшему, как говорят.
Школа в меня въелась и сформировала по своему образу и подобию. А сейчас будто все полетело к чертовой матери. Стоит ли ломаться?
Но ведь что получается: вряд ли я теперь смогу работать в своей привычной манере.
Но другую манеру нельзя к себе искусственно прилепить. Будет неорганично и неестественно.
Но ломка - действительно весьма драматичная ситуация.
Голова моя ходит кругом. Но постараюсь разобраться, собраться…
"Что с вами? Вам нехорошо?"
Я еще сам не знаю, каково мне. Я знаю только, что сбился с ритма, и что теперь будет - дальше посмотрим.
Образ жизни у меня не изменился. Я по-прежнему утром шел в свою мастерскую. Но что-то все же пошло вкось. За завтраком отпускал крепкие словечки. Жена, интеллигентная до предела женщина, при этом выходила из кухни. А я еле сдерживался, чтобы не крутануть ей вслед словцом покрепче.
Гении и таланты, различные школы и течения, движение передвижников, которые прежде приводили меня в восторг, теперь, казалось, засели у меня в кишках. Когда я слышал имена знакомых художников, то весь дергался и запускал нецензурными словами.
На улице я ощущал себя карликом, а прохожих, идущих мне навстречу, гигантами духа, потому что они знают, что делают, и идут уверенно к цели.
Я приходил в мастерскую и решительно не знал, что мне тут делать. Сомнения крепко брали меня в плен. Зачем вообще нужны картины, если их никто не купит и, может быть, никто не поймет? Зачем нужны художники? А их действительно многовато выпускают художественные вузы.
В таком состоянии, если я брал в руки уголь, карандаш или кисть, не мог заставить себя прикоснуться ни к холсту, ни к бумаге.
Пришел приятель, бывший однокурсник, и, довольный, сообщил, что устроился преподавателем в художественное училище.
Я дернулся и выругался.
- Что с тобой? - удивился он.
- Я сбился с ритма. У тебя такого никогда не было?
- Не было, - сказал он.
- Ты никогда не сбивался? - допытывался я.
- Ритма не было, - сказал он. - Ты что, пьешь много? - спросил он.
- Как все, - сказал я.
- А ты пей как не все.
- То есть?
- Сам по себе.
- Сидеть одному и дуть самому по себе?
- В таком состоянии я тебя одного не оставлю, - сказал он.
В другой раз он спросил меня:
- У тебя что, слаба башка?
Насчет слабой башки я возмутился. Он обнял меня и предложил еще выпить.
- Может, тебе с дамой познакомиться? Тогда все забудешь, или, наоборот, все вспомнишь, и дух поднимется?
- Отчего у меня дух поднимется?
- Ну, отдохни. Поспи хорошенько. Поешь рыбы, свинины…
- Свинина при чем?
- Поправляйся. Таешь на глазах.
После мы еще выпили.
А потом он влюбился и перестал меня навещать. Воистину он желал мне того, чего себе желал.
Я остался один и пропил все, что накопил прежде. Теперь надо было умереть или начинать все сначала.
Вот Талант на моем месте давно бы умер. Он, говорят, слишком остро все на своей шкуре ощущает, что в мире происходит и в нем самом; его так глубоко ранит, он не выдерживает и отдает богу душу.
Зато меня сломать не так-то просто. Правильно говорят: нет худа без добра. Кому надо - умирать! Еще чего не хватало!
Я встал на ноги, широко их расставил и что было сил выдохнул:
- Х-х-ха-а-а!!! - будто от всего освободился.
Снова вздохнул. Посмотрел на руки, крепкие, молодые, и взялся за палитру. Счистил с нее давно засохшие краски и выдавил свежие.
Взял в руку кисть.
Автопортрет, часть лица в тени, а другая светлая, как никогда, свободно выходил на холсте. Для моей манеры уже не типично. Одна сторона темная, другая светлая. Все это знают. Пусть знают.
Но я свое лицо покажу.
Я не сомневался, что это кому-то нужно. Всем нужно, без всякого сомнения!
Жаль, пропало много времени, когда я картин не писал.
Совершенно вымотанный работой, но со светлой головой, я шел по улице, встречные казались мне маленькими и слабыми, поскольку вряд ли кому из них удалась сегодня цельная картина, сделанная уверенной рукой…
Но так ли это?
СЕВЕРНЫЙ ЛЕДОВИТЫЙ ОКЕАН
Звонок по телефону разбудил меня:
- Что ты сейчас делаешь?
- По телефону разговариваю. Кто это?
- Не можешь угадать? Эх ты…
Зачем мне среди ночи голоса отгадывать? Надоели мне вопросы: "Как дела?" и "Что ты сейчас делаешь?". В данную минуту ведь по телефону разговариваю. Спросонья я плохо соображал.
- Пошел ты… - сказал я.
- Ну вот, интеллигентный человек… зачем же так? Эх, старый друг…
В самом деле, подумал я, наверное, старый знакомый, знает, что я по ночам работаю. Это сейчас я сплю.
- Назвал бы себя, и все тут. Дай поспать. Отстань, отстань… Я положил трубку.
Он не отставал. Звонил.
- Эх ты…
- Ух ты! - сказал я зло.
- Да погоди… - Он очень не хотел, чтобы я трубку бросал, и я не бросил. Далекое, знакомое я ощутил вдруг в его голосе и насторожился.
- Слава звонит, - сказал он. - Твой друг детства, земляк, не узнал?
- Славка! О! Слава! Ты? Ведь прошло столько лет…
- "Двадцать лет пройдет, тридцать лет пройдет…" - запел он знакомую песню.
Его голос. Узнал. В школьном хоре он пел. И теперь я его по голосу узнаю.
- Двадцать лет уж точно проскочило, - сказал я.
- Твой-то голос я сразу узнал, - сказал Слава.
- Тебе легче узнать, ты звонишь ко мне, а не к кому-нибудь другому. Но я твой голос тоже узнаю, окреп он у тебя за эти годы.
- Как ты там?
- Не знаю, - сказал я, чтобы вовсе отвязаться от вопроса.
- Ну вот, опять я тебя узнаю: твой голос и та же прежняя твоя нудность… Слушай, у меня в кармане бутылка коньяка, но я не могу приехать к тебе с дурацкой бутылкой. Я не успею. Я сейчас в Петрокрепости, утром нам отплывать в Северный Ледовитый океан. Ты не знаешь, когда у вас мосты опускают?
- Сначала поднимают, - сказал я.
- А когда поднимают?
- Сначала поднимают, а потом опускают, по очереди один за другим, - сказал я.
- Тогда ты мне вот что скажи: у тебя есть половичок?
- Какой половичок?
- Ну маленький, какой-нибудь симпатичный половичок у тебя найдется?
- О каком половичке ты ведешь речь? Объясни, пожалуйста, своему другу детства.
- Могу ли я прилечь, калачиком свернуться и подремать до утра у своего старого приятеля, как в детстве, пока у вас мосты поднимают и опускают?
- У меня есть кровать, - сказал я просто.
- Э-э-э, друг, кровать и у меня есть, а вот половичок…
- Ты что, издеваешься? В нокдаун бы послать тебя на половичок, - сказал я.
- Нет, серьезно, могу я прилечь там у тебя?
- Да валяйся себе на здоровье по всем моим комнатам и кроватям поочередно, пока мосты поднимаются и опускаются.
- Спасибо, друг, я так и знал: для меня у тебя всегда найдется место. Видишь ли: я иду старшим механиком в Северный Ледовитый океан на прекрасном современном научно-исследовательском судне под названием "ЭС-ЭМ-ПЭ".
- Опять ты? Ты что, перебрал?
- Не без этого… нет… слегка, не в этом дело, дружище. Мы действительно идем в Северный Ледовитый океан, но не знаю точно, когда отчалим и пойдем Северным морским путем. Все путем… А судно действительно новое, и название прекрасное: "ЭС-ЭМ-ПЭ".
- Да, действительно прекрасно, - сказал я.
- Ну вот, видишь, а ты думал что? Я что? А приехал бы сюда ко мне, дружище! Уйдет мой "ЭС-ЭМ-ПЭ" без меня, если опоздаю, придется мне его на вертолете догонять. А у тебя нет вертолета, дружище. Приезжай!
- Я рад бы, но я не один.
Он сразу понял.
- Забирай подружку и жми сюда.
- Нет, нет, Слава, я не могу.
- "ЭС-ЭМ-ПЭ"! - орал он в трубку. - Высший класс! Давай сюда! На "ЭС-ЭМ-ПЭ"!
Я вздохнул.
Он ругнулся, и снова его понесло.
- Все на свете забыл! И парашютную вышку, и бой на первенство Вооруженных Сил!..
Я не забыл. Мы прыгали с ним в детстве, до войны, с парашютной вышки. Он тогда съехал на заду с площадки, чтобы меньше было расстояние до земли, но повис в воздухе: ему недоставало веса. Очень весело было, смешно. А потом в блокаду везли нас по Ладоге. И было не до смеху. А потом служили в армии в разных частях и встретились на ринге на первенстве Вооруженных Сил. Надавали друг другу от души, как старые приятели. После боя обнялись и поцеловались.
Я молчал. Вспоминал.
Он вдруг решился.
- Ладно, - сказал он. - Еду. Откуда мне ехать?
- Где стоишь, оттуда и поезжай, - сказал я.
- А где я стою? - спросил он дурашливо.
- А черт тебя знает, где ты стоишь. Садись, Слава, в такси - и вперед! Слушай адрес внимательно.
- Тьфу, да-да, я и хотел спросить, куда мне ехать?
Подруга дергала меня за рукав: мол, прекрати разговор с бестолковым человеком. Она не знала этого человека. А меня знала? Меня ведь тоже не знала.
Я назвал ему адрес, и он сказал:
- Еду.
И я сказал:
- Валяй!
Я стал ждать Славика, а подруга уверяла меня, что он не приедет. Нет, раз Славик сказал - немедленно приедет, я не сомневался. Я ждал его. Я волновался.
- Зря ты его пригласил, - сказала подруга.
Я отмахнулся. Я был далеко. Был не с ней, а с ним. Она обхватила меня за шею и терлась щекой о мой нос.
- Зачем ты его позвал? - повторяла она.
Я сказал ей, что она затрудняет мне нормальное дыхание.
- Я?! - удивилась она.
- Ну не ты, совсем другая женщина затрудняет мне дыхание.
- Чего-чего? - вскочила она.
- Да, прекрати, не о тебе ведь речь!
- Ах, значит, не я…
- Я, ты, он, мы, вы… - раздраженно отбарабанил я местоимения.
Она стоит у зеркала и расчесывает свои роскошные волосы, и такое теснится в ее голове! Слава богу, молчит.
Звонок в дверь. Я вскочил открывать.
Он запел в дверях своим густым и бесподобным голосом.
И сразу пошел у нас разговор.
- А если я тебе врежу справа? - И он от души расхохотался.
- Тогда я нагнусь, - сказал я, - и врежу тебе слева.
- А живот? - хохотал он.
Да, у меня был живот. Вернее, стал. Раньше не было. Я сказал:
- Живот останется на месте, а ты окажешься на полу.
- Да ну! - сказал он. - Попробуем…
- Ну и разговорчики, - сказала моя подруга.
- Всю жизнь у нас с ним такие разговорчики, - сказал Славик. - С ним только так и можно разговаривать, иначе не понимает.
- Во-во, - сказала подруга, - очень даже верно говорите.
Мы с ним крепко обнялись, как тогда на первенстве Вооруженных Сил.
- Сейчас я тебе картины покажу, - сказал я.
- На кухню давай, на кухню, - сказал Славик, - не нужно мне ничего показывать, ничего мне не надо, кроме песни.
- А я хочу тебе картины показать, - сказал я.
- В художники, значит, записался, - сказал он.
- Записался, - сказал я.
- Споем лучше на кухне, - твердил он. - Самое лучшее место петь - на кухне!
Любил он петь. Я петь не любил. Все поют - я молчу.
Мы, конечно, пошли в кухню, раз он хотел там спеть.
- Ну как твои дела? - спросил Славик, поудобней усаживаясь. - Что ты сейчас вообще делаешь?
Я взглянул на него. Вид он сделал серьезный и многозначительный, будто готов был разобраться в самой судьбе. Будто перешел к серьезному делу и шутить не намерен.
- Хорошо, - сказал я. - А у тебя?
- А мы ходим в разные страны, - сказал он, откупоривая бутылку.
- Немножко надоело? - спросил я осторожно.
- Да нет. Я ведь моряк.
- Все мы слуги бога, - вставила подруга невзначай.
- Не бога, а партии, - поправил Славик.
- Ну это одно и то же, - сказал я.
- Не одно и то же, - сказал Славик.
- Ему-то, конечно, все равно. Что я, что другая женщина, - вставила моя подруга.
Я было прикрикнул на нее, а Славик сказал:
- Давайте лучше выпьем.
Все выпили. Славик запел. Никто ему не подпевал, и он остановился.
- Неужели тебе плавать не надоело? - стал допытываться я.
Он даже не понимал моего вопроса. Плавать он привык. И за жену свою нисколечко не волновался. Пусть она за него волнуется. И дети у него растут, пока он болтается на волнах.
А я на земле сижу без жены и без детей со своим художественным образованием. И совершенно запутался в собственных картинах. Я стал ему рассказывать.
- Сначала я перестал понимать свою собственную жену, очень целеустремленную актрису. Ну ладно, играй себе на сцене и перевоплощайся на здоровье, но ведь она чуть свет встает и орет во все горло: "Эц! Ац! Оц! Уц!" - беспрерывно, подряд, без конца. С ума можно сойти!
Славик меня перебил:
- Зачем она так?
- Упражнения голосовых связок, - пояснил я. - Как будто без них нельзя…
- Без связок нельзя, - согласился Славик.
- Без упражнений нельзя, - поправил я.