– Ну вот, солдат, пора прощаться! – Белорус поднял голову, увенчанную черными ромашками. Его лицо было алым в свете бушующего огня. – Умираем за Родину, а это дано не каждому. Да здравствует Советский Союз!
Борта контейнера, где стоял белорус, опали, и черный штырь с набалдашником, тупой и тяжелый, как танк, надавил на него и двинул в печь.
– Батька! Александр Григорьевич, слышишь меня? – Его двигало в пылающую пасть, он уже был в огне, уже горело окружавшее его тряпье, горел венок, горела голова. Мозг кипел, и пышные факелы били из ушей и рта. Серж видел, как в кромешном пламени, подброшенный взрывом, взлетел белорус и рухнул, погружаясь в красные ворохи пепла.
"Достойно!" – повторял Серж, чувствуя жуткое дыхание печи, ее жадное чавканье и хрип.
Но его повезли прочь от печи, в другой конец цеха, где слышался металлический скрежет и хруст. Двигался непрерывный конвейер, на котором шевелился иссеченный на мелкие обрезки мусор. Стояли железные короба, куда ссыпались и сваливались органические отходы. Над этими коробами нависли отточенные стальные фрезы. Когда короб переполнялся, фреза опускалась, начинала вращаться, секла, рубила, крошила. Казалось, острая, как бритва, спираль крутится в глубине короба, переворачивая и измельчая гнилые фрукты и овощи, остатки испорченной пищи и тела мертвых животных, кости и перья. Короб с измельченной массой опрокидывался над конвейером. Желоб конвейера, полный отходов, уходил в темный прогал стены.
– Ну что, солдат, в атаку! – засмеялся охранник, толкая вперед контейнер.
И, видя близкие лезвия фрезы, слыша хруст рассекаемой материи, испытывая предсмертный ужас, Серж вдруг с невероятной ясностью понял, что не умрет, что будет спасен. Ибо та невидимая загадочная сущность, посетившая его в ночном каземате, вдруг снова возникла, прильнула к нему, окружила своим жарким чудным теплом.
"Спаси! Спаси!" – умолял он, веруя в свое спасение и уже спасенный.
Контейнер взлетел и перевернулся над коробом. Серж стал падать вниз головой, захлебываясь в зловонной жиже. Сверху продолжали валиться мокрые комья. Он выбирался из-под них, жался к стальной стене короба. А сверху опускалась полная блеска спираль, вонзалась, свистела, чмокала, рассекая липкую гущу, выворачивая ее наизнанку, затягивая Сержа в свое смертоносное вращение. "Спаси!" – повторял он, вжимаясь в стальную стенку, чувствуя, как лезвие проходит у его лица, плеча, срезая на плече тонкий слой кожи. И он – не мыслью, не молитвой, а всей внеразумной верой, веруя не разумом, не сердцем, а каждой клеточкой желающего уцелеть тела, но и сердцем, и разумом, и волей, которую отдавал во власть безымянной всемогущей сущности, – бессловесно просил: "Спаси!" Казалось, его тело уменьшается, занимает все меньший объем, все плотнее прижимается к стенке короба, и секущие лезвия не задевают его, а дух, освобожденный от тела, как воздух, пропускает сквозь себя отточенные лопасти. И он повторял бессловесное: "Спаси!"
Внезапно рокот умолк. Спиралевидная гильотина остановилась, и он видел у глаз стертое до блеска лезвие. Потом оно с чавканьем ушло вверх. Короб накренился, навис над конвейером и вывалил в желоб все измельченное содержимое. Серж упал и вытянулся в желобе, как в окопе. На него навалилась измельченная масса, и конвейер повлек его в стенной пролом. Он поднял голову и осмотрелся. Конвейер двигался сквозь полутемный промежуток туда, где снова ярко горел свет.
Серж со связанными руками стал извиваться, как змея. Перевалился через край и упал на бетонный пол. Узлы веревки, пропитанные жижей, размягчились, и он освободил руки. В полутьме виднелся яркий пролом в стене, наполненный солнцем. Серж нырнул в него, ослеп от солнечной белизны, задохнулся от сладкого морозного воздуха. Кинулся под какие-то вагоны. Перебежал какие-то стальные пути. Увидел у котлована рыжий бульдозер. Мотор работал, но хозяина не было. Дверца была приоткрыта, и на сиденье лежала поношенная телогрейка. Серж схватил ее, набросил на свои мокрые, начинавшие коченеть плечи. На мгновение заглянул в зеркало, притороченное к кабине. На него глянуло изможденное, измызганное, в ссадинах и кровоподтеках лицо. Волосы на голове, неопрятная борода и усы – все было белым. Он стал седым. Соскочил с бульдозера и, согнувшись, петляя, как заяц, побежал вдоль заводских корпусов, туда, где шумел зимний, солнечный город.
Часть вторая
Глава тринадцатая
Он бежал по тротуарам, чувствуя, как замерзает пропитанная жижей одежда. Начинает хрустеть, как ломкий хитин, в котором дышит, торопится, спасается от погони измученное тело, но душа ликует, празднуя чудесное избавление. Он забегал в магазины, чтобы согреться, но, чувствуя на себе косые взгляды, быстро покидал теплое помещение. Подсаживался в попутные троллейбусы и автобусы, но после сердитых окриков, требующих, чтобы он купил билет, ему приходилось выскакивать на мороз.
Он стремился туда, где был расположен "Райский рынок". Место, где впервые явился ему китаец Сен. Где открылся в земле провал, похожий на рудный карьер, и он тогда еще подумал, что карьер своими уходящими вглубь спиралями напоминает упавшую Вавилонскую башню. Там же находилось загадочное, пульсирующее чрево, уводившее в зловонную бездну, в те сталинские атомные катакомбы, которые владелец "Райского рынка" Керим Вагипов превратил в подземную тюрьму.
Жестяная труба, из которой падали в подземелье ворохи измызганного постельного белья и упала простыня с кровавым письмом от Нинон, – эта труба должна была опускаться из развратного притона, из отеля, где протекают оргии, а значит, находится Нинон. И первое, что он должен совершить после своего чудесного избавления, – это спасти свою ненаглядную, свою истязаемую невесту.
Он понимал, что страшно рискует. Что рынок переполнен охранниками и лазутчиками владельца. Что его могут схватить и вернуть в ужасное подземелье, где его ждет повторная казнь. Но он пробирался к рынку и скоро оказался в толпе, перед стрельчатой аркой, на которой веселый торговец в чалме предлагал покупателем женский бюстгальтер. У ворот прохаживались два охранника в черных комбинезонах с металлической надписью: "Секьюрити", но вместо автоматов у них были резиновые дубинки. Чтобы не замерзнуть, они притоптывали тяжелыми бутсами, их лица, окутанные паром, были свекольного цвета. Серж вжал голову, ссутулился в своей телогрейке, шмыгнул в толпе мимо охранников, очутившись среди лотков, прилавков, крытых павильонов, где все кипело, шумело, извлекало деньги, хватало покупки.
Он продвигался мимо развешенных пиджаков, кожаных сумочек и чемоданов, прозрачных женских сорочек и мужских дубленок. Повсюду были выскобленные до синевы лица азербайджанских торговцев, хмельные русские бабы, скуластые, в собачьих шапках китайцы. Дымились печурки, сладко пахло хвойным дымом, жареным мясом, летела из разных углов пронзительная азиатская музыка.
– Скажи, – остановил он пробегавшего мимо молодого азербайджанца, несущего завернутый в лаваш ворох зелени. – Тут есть какая-нибудь гостиница? Какой-нибудь отель, ну где люди живут, ночуют?
Парень, плохо понимая, замотал головой и побежал дальше. Зато немолодая, с малиновым от мороза лицом баба в платке озорно засмеялась:
– Тебе переспать, что ли, негде? Бутылку поставишь – переспим.
Серж понимал, что в своей телогрейке, в грязных штанах, с избитым лицом он отталкивал людей. В кармане его находилась изумрудная заветная сережка в золотой оправе, доставшаяся от неизвестной блудницы. Он решил продать ее и на вырученные деньги купить одежду.
Толстенький азербайджанец с плутоватыми маслинками глаз пробовал оправу серьги на зуб, пристально рассматривал пробу, глядел сквозь изумруд на свет.
– Украл? – весело спросил он Сержа.
– Нашел, – ответил Серж.
– Покажи место, где такие вещи валяются. Пойду собирать. Сколько хочешь?
– Тридцать тысяч рублей.
– Даю пять.
– Двадцать.
– Даю шесть.
– Десять.
– Даю семь.
– Забирай.
Азербайджанец кинул сережку в ящичек за прилавком. Отсчитал деньги. Передал Сержу:
– Еще найдешь что хорошее, приноси. Спроси Гейдара, тебя ко мне приведут.
Серж купил паралоновую теплую куртку, дешевый джемпер, простые брюки и вязаную темную шапочку.
Продавец-азербайджанец предлагал ему синий красивый пиджак и брюки цвета маренго. На пиджаке Серж увидел едва заметный шов, тщательно заглаженный.
– Почему здесь шов?
– Мода. Вера Сача, – живо ответил торговец.
Серж поторопился уйти, и лицо белоруса Андрея в венке из черных ромашек, охваченное пламенем, промелькнуло над ним.
Он нашел на рынке туалет. Старательно мыл лицо и руки, смотрел на свои седые волосы. Бросил в угол сальную телогрейку, испачканные брюки. Облачился в свежую одежду. Вышел на воздух. Долго кружил по рынку, надеясь обнаружить гостиницу, злачный притон или подобие темницы, где могла содержаться Нинон. Ничего, кроме складов, помоек, утлых хибар, где отдыхали грузчики и торговцы, не нашел. Не было пестрого, сумрачно-цветастого Гранд-базара, который пригрезился ему среди московских палаток. Не было мрачного спиралеобразного конуса, ниспадающего к центру земли. Не было китайца в малиновой повязке. Все это померещилось ему. Было миражом, рожденным его экзальтированным воображением. Но тело его болело от бесчисленных побоев. Голова белоруса Андрея горела в печи, окруженная черными цветами. Солнечные глаза Лукреция Кара меркли в душной тьме подземелья. И отвратительный карлик, облаченный в женское платье, гарцевал на лошадке, отправляя Сержа на казнь.
Смущенный, испытывая боль в голове, трогая виски, он покинул рынок.
Отправился к себе домой. У него не было ключей от машины и от квартиры, не было документов. Он собирался с помощью слесаря вскрыть дверь, отправиться в милицию и описать все, что с ним приключилось. Получить временные права на вождение и документ, заменяющий паспорт. У него оставались деньги на метро, и он, уже не стесняясь своей одежды, мечтал поскорее добраться до дома, лечь в теплую душистую пену джакузи, забыться под тихую музыку, чувствуя прикосновения ласковых дельфинов, и дать измученной душе хоть единый час отдохновения.
Он подошел к своему добротному дому на Страстном бульваре и увидел, что на стоянке нет его темно-зеленого "шевроле". Это неприятно его поразило. Он приблизился к парадному, набрал кнопками домофона код и вошел в подъезд. Лифт со знакомыми запахами сладких лаков вознес его на этаж. Дверь была в полном порядке, в мягкой обивке, с красивой медной ручкой. И только форма ручки была иной, с иным отверстием для ключа. Он прислушался. За дверью померещились голоса и незнакомая музыка. Он позвонил. Открыли не сразу, на длину цепочки. Сквозь цепочку смотрел тучный чернявый мужчина в шелковом халате, в шлепанцах на босу ногу. Халат не скрывал курчавую волосатую грудь. Сзади, в прихожей, виднелась женщина восточного вида, держащая в руках какое-то блюдо. Пахнуло жареным мясом, еще какими-то незнакомыми едкими запахами.
– Кого? – нелюбезно спросил мужчина.
– Как кого? Это моя квартира. Вы кто такой?
Мужчина осмотрел Сержа, его избитое лицо, спутанные волосы, непрезентабельную одежду:
– Квартира моя. Купил. Все документы есть. Хозяин продал.
– Какой, к черту, хозяин? Я хозяин! Вытряхивайтесь из моей квартиры!
Мужчина полез в карман, достал мобильник, набрал номер:
– Слушай, какой-то бомж пришел, говорит, его квартира. Может, сбежал из психушки? Подходи, разберись, будь другом. – Мужчина спрятал телефон. – Мой тебе совет, беги отсюда. Сейчас сюда придет участковый, он тебе все объяснит. – И захлопнул дверь.
Серж собирался было снова звонить, стучать, рваться в свой дом. Но раздумал – не исчезало чувство опасности, которая невидимо гналась по пятам. Он решил отправиться в жилищную контору и там разрешить дикое недоразумение, подтвердить свои права на квартиру.
Он вышел из подъезда и столкнулся с участковым Петром Петровичем. Обрадовался его статной фигуре, простому крестьянскому лицу, полицейской форме, которая предполагала власть, справедливость, закон.
– Сергей Александрович? – изумился участковый, всматриваясь в бородатое лицо Сержа. – Едва вас узнал!
– Петр Петрович, какая-то чепуха! Дичь какая-то! Звоню к себе, какой-то жилец в моем доме, армянин, азербайджанец, не знаю! Говорит, его квартира! Купил! Прежний хозяин продал! Да ведь это я, я прежний хозяин! Как я мог продать? Надо разобраться! Пусть выметается к чертовой матери!
Серж возмущался, торопился объяснить, звал участкового в дом, чтобы вместе с ним выдворить нахального кавказца.
– Сергей Александрович, но ведь этот Карапетян Ашот Аванесович действительно купил у вас квартиру. – Участковый смотрел на Сержа искренними голубыми глазами. – Он показывал мне договор о купле-продаже, где вы передаете ему в пользование проданную вами квартиру. Мне сказали, что вы срочно переехали в Лондон. Я еще удивился: многие переезжают в Лондон, чего им в России-то не живется!
– Да какой Лондон! Меня похитили, хотели убить! Я только что спасся! Мне нужно написать заявление! Здесь действует целая мафия, огромная, страшная! Похищает людей, изымает квартиры! Какая-то жуткая секта, поклоняется Черному солнцу!
– Подождите, Сергей Александрович! Вам нужно немедленно в отделение полиции, к оперативнику. Лучше всего к Вострикову. Сейчас позвоню, узнаю! – Он извлек телефон: – Андрей Гаврилович, это я, Петр Петрович. Ну да, это я. Тут такая история интересная вышла. Сейчас к тебе подойдет Молошников Сергей Сергеевич. Да, тот самый. Уж ты его встреть, выслушай повнимательней. Помоги составить заявление. Да нет, прямо сейчас. Ну, ты и сам все знаешь.
Участковый отошел на шаг, что-то объясняя своему собеседнику. А у Сержа вдруг возникло страшное прозрение. Какая-то тень прошла по лицу участкового. Какая-то прозрачная мгла. Какая-то ложь затуманила на мгновение искренние голубые глаза, в которых что-то сверкнуло, быть может, отточенная фреза, свистевшая у лица Сержа, или отблеск металлической колеи, по которой катила вагонетка, или мерцание светильника, когда начинала выть сирена и по тоннелю мчалась гиена с окровавленной пастью. Смертельная опасность вдруг надвинулась на Сержа, и он, сначала на цыпочках, пока, отвернувшись, говорил участковый, потом все быстрей, скачками, стремительно побежал, спасаясь, слыша за спиной:
– Сергей Александрович, куда же вы, стойте! Стойте, я вас прошу! Кому говорю, стоять!
Он бежал дворами, из подворотни в подворотню, мимо старых фасадов, помоек, гаражей, туда, где в прогале мерцала и переливалась Большая Дмитровка, катили машины, валила толпа и он был неуловим.
Он шел в толпе, переходил улицы перед бамперами залипших в пробках машин. Нырял в магазины и следил, нет ли за ним погони. Останавливался перед витринами, в которых переливались роскошные меха, струились драгоценности, и искал в отражении следившего за ним наблюдателя. И снова принимался бежать.
Мир, его окружавший, был полон угроз. Был мнимый. Был воплощением лжи и притворства. Таил смертельную опасность, которая могла возникнуть внезапно: из витрины книжного магазина, из затемненного окна "мерседеса", из меховой шапочки проходившей мимо прелестной женщины. Только внешне мир был нарядным, благополучным, полным энергичных, оживленных людей, красивых фасадов, веселых, солнечных наледей. Под этими наледями, под нарядными шляпками, под лепниной холеных фасадов таилась черная бездна, блестела подземная колея, катила постукивающая на стыках вагонетка и разбитая голова белоруса, увенчанная черными цветами, бессильно клонилась к плечу.
Мир, в котором он прожил долгие благополучные годы, полный развлечений, увлекательных встреч, изысканного творчества, вдруг обнаружил свою адскую сущность. Тат Керим Вагипов и китаец Сен. Вавила и участковый Петр Петрович. Оперативник Востриков и служащие жилищной канторы. Прокуроры и судьи. И министры, один из которых был у тата на содомской вечеринке. Режиссеры, один из которых пил из уст Керима Вагипова ядовитую пену. И священнослужители, один из которых посадил на отточенный кол несчастную старуху. Все составляли единую секту, входили в преступное братство, захватившее магазины, театры, полицейские участки, Кремль – всю Россию.
Все, что блестело вокруг, переливалось, мерцало, пленяло глаз, – все это было тонкой кожицей, под которой скрывалась отвратительная ненасытная личинка, полная смердящих соков.
Глава четырнадцатая
Серж в изнеможении прервал свой бег и кружение на незнакомых улицах, примыкавших к Савеловскому вокзалу. Начинало смеркаться. Болела избитая голова. Мерзли промокшие ноги. У него больше не было дома, где бы он мог согреться и уснуть. Не было друзей, каждый из которых мог оказаться Вавилой. Не было заступников в полиции и суде, где его снова могли скрутить и отправить в ужасное подземелье под свистящие кромки фрезы. Город, куда он вырвался на свободу, был преддверием ужасного подземелья. Был местом, где начиналась спираль башни Татлина, уводившая своими кольцами в ад.
Он почувствовал голод. У него оставались деньги, и он зашел в магазин и купил буханку ржаного хлеба и пачку молока. Петлял среди сумрачных дворов, отыскивая безопасное место. Этим местом оказался угол двора возле помойки, где лежали какие-то запорошенные снегом бетонные плиты, стояли ящики с мусором и две подворотни, выходящие на две разные улицы, оставляли выбор для бегства.
Серж пристроился возле плит, отламывал куски от буханки, запивал молоком из пакета. И вдруг ощутил невероятное наслаждение от этой простой еды после мерзкого пойла, которым его кормили в неволе. Жевал хлеб, смакуя его ржаные ароматы, душистый вкус мякоти. Пил и не мог напиться, глотая целомудренную сладость молока. Эта чудесная простая еда подсказывала ему, что в мире еще существуют области, не захваченные тьмой. Что таинственная сущность, которая даровала ему жизнь, теперь послала ему этот насущный хлеб, она где-то рядом, следит за ним с вечернего неба, зеленеющего среди крыш.
Его испугал звук шагов, невнятное бормотание. Человек подошел к помойке и заглянул в бак. Серж уже собирался бежать, когда навстречу человеку из железного бака выскочила кошка с яростным хрипом. Застыла в воздухе с растопыренными лапами и ненавидящими огненными глазами – и умчалась. Серж раздумал бежать, чтобы не уподобиться этому бездомному зверю.
Человек между тем ковырялся каким-то крючком в мусорном баке, и были слышны его бормотания:
– Ты кошка, а дура. Сколько раз тебе говорил, очередь соблюдай. Сперва меня пропусти, а потом уж сама иди. Я твоего не возьму. У меня свой интерес, у тебя свой. Нам в этой жизни делить нечего.
Тревога Сержа прошла. Перед ним был бомж, который едва ли бы включен в "черное братство". Он принадлежал к тем немногочисленным явлениям города, где еще не укоренилось зло. Как не укоренилось оно в ржаном хлебе и молоке. И в зеленом гаснущем небе, с которого за ним наблюдали.
– Вот ведь, интересное дело, люди выбрасывают все самое полезное для жизни. Лампу дураки выкинули, под которой, может, Есенин стихи писал. У меня ее на рынке оторвали с руками. Или, к примеру, шляпу выбросили, а я в этой шляпе на Никиту Михалкова похож. Или вчера чемодан достал, хороший, крепкий. Его чуть помыть, подкрасить, и хоть в Америку поезжай.