Бомж напоминал экзотического попугая. Мех на его шапке был изумрудного цвета. На нем были ярко-рыжая замусоленная куртка, красное, скомканное кашне, узкие, дудками, брюки, из которых торчали огромные солдатские башмаки, быть может воевавшие в Ираке.
Серж испытывал к бомжу странную благодарность за то, что его вид не внушал ужаса, не заставлял бежать и скрываться. Рядом с ним было спокойно. Его появление свидетельствовало, что поблизости нет врагов и ничто не угрожает жизни.
– А ты что, парень, бомжуешь или только собираешься? – Бомж обернулся к Сержу.
– Это вы мне?
– Не кошке же.
– Да вот решил перекусить, червячка заморить.
– Хороший ресторан нашел. Ночевать-то есть где?
– Если честно, нет.
– Бутылку поставишь – будет тебе ночлег.
Серж сунул руку в карман и нащупал деньги.
– Возьми, купи бутылку, – протянул он деньги бомжу. – Я тебя здесь подожду.
– А если сбегу с деньгами?
– Значит, так Богу угодно.
– В Бога веруешь?
– Сам не знаю.
– Веруешь, если мне доверяешь. В меня веруешь. Я для тебя, как Бог, ночлег тебе обеспечу. И ты для меня, как Бог, на бутылку дал. Человек человеку Бог, так в умных книгах написано. Ну, я побежал, жди.
Он скрылся в подворотне, где мерцали вечерние фары. А Серж остался один.
Он стоял в вечернем московском дворе, возле мусорных баков, под холодным малахитовым небом. И это небо говорило ему, что он находится не просто у бетонных заснеженных плит и мусорных баков, а в бесконечном мироздании, среди звезд и светил. И его мерзнущие ноги в нелепых башмаках попирают не просто грязный лед двора, а поверхность небесного тела, где было ему суждено родиться – и суждено умереть, не отгадав смысл своего появления, смысл проживаемой жизни, смысл неизбежной смерти, когда все, пережитое им, бесследно исчезнет.
"Зачем я есть? Зачем я пережил все ужасное, что случилось со мной? За что мне такое досталось? Есть ли в этом особенный смысл и урок? Как я воспользуюсь этим уроком?"
Он помещал в мироздание пережитые недавно зрелища. Подземный тоннель с толпой безмолвных рабов. Красную плетку китайца Сена. Клетку Раджаба, переполненную мертвыми собаками. Ветеранов с фронтовыми наградами и карлика с бриллиантовой звездой Победы. Золотой дождь, превративший палачей и жертвы в одинаковых золотых истуканов. Мятую простыню, исписанную кровью невесты. Голову белоруса в черном венке с пламенем из ушей и глаз. Острую, как бритва, спираль, срезающую кожу с его плеча. Он помещал эти зрелища в мироздание, которое сотворило их согласно своим законам, остающимся для него непостижимыми.
"Кто я такой? По какому закону я создан? Что подтверждаю своим созданием? О чем и перед кем свидетельствую?"
Появился бомж, похожий на попугая. Он нес пакет, и походка его была энергичной, волевой, как у солдата, выполняющего боевое задание.
– Купил два пузыря. Сдачи нету. Давай сюда свой хлебушек ситный, и за мной, греться.
Они попетляли среди неухоженных домов и проулков, начатых и не завершенных строек. У кирпичного закопченного дома, угловатого, несуразного, с редкими светящимися окнами, бомж огляделся, юркнул в незапертый подъезд. По узкой лестнице они забрались на чердак, затворив за собой ветхую чердачную дверь.
Пространство под крышей являло собой обустроенное, приспособленное для жизни помещение. Труба, обмотанная рыхлым тряпьем, источала тепло и была главным источником уюта и благополучия. Под ней помещались топчаны с тюфяками и одеялами, подобие печной лежанки. Возле трубы стояло три кресла, из разных эпох, с разной степенью изношенности, но все три создавали ансамбль, какой случается в кабинетах возле камина, куда сходятся друзья побеседовать и погреть свои спины. Перед креслами стоял столик на гнутых ножках, вполне антикварного вида, с остатками перламутровых инкрустаций. Над столом в плетеном абажуре горела лампа, освещая остатки трапезы – вскрытую банку консервов, мясную нарезку на пластмассовой тарелке, пустые пластмассовые стаканчики. Выпитая бутылка блестела возле гнутой ножки стола. И в этом интерьере под косой плоскостью крыши, среди стропил и балок, в креслах восседали два господина, под стать убранству экзотического помещения. Один из них грузный, с большим животом и косматым лицом, на котором выделялся крупный нос и смотрели умные, веселые от хмеля глаза. Он был укутан в меховую душегрейку. На плечи был наброшен лысый тулуп. На голове красовалась бобровая шапка из плешивого меха. Своей огромной бородой, густыми бровями и важной позой он напоминал старого русского барина – быть может, самого Льва Толстого. Рядом с ним, нога на ногу, восседал очень худой, больного вида человек с утиным носом, до глаз заросший седой курчавой шерстью, в нескольких вязаных свитерах, разной ветхости и разного цвета. На нем было пальто со следами множества неопрятных трапез, тощие ноги были погружены в короткие валенки, обклеенные резиной. Он сладко затягивался самодельной папиросой, табак для которой добывался из лежащих в банке окурков.
Когда Серж со своим провожатым появились на чердаке, оба в креслах воззрились на них, и похожий на Льва Толстого барин произнес:
– По всему видно, что Кеша доставил сюда не только бутылку, но и собутыльника. Твоя общительность, Кеша, может стоить тебе дырочки в голове, которую оставляет маленький ломик.
– Не бойся, Профессор, малый бомжатничать собрался. Пусть опыт перенимает. Он пару пузырей поставил.
– Как вас величать, сударь? – Тот, кто именовался Профессором, грозно и весело воззрился.
– Серж.
– Стало быть, вы француз. По выговору вы из Прованса. Но по внешности скорее из Бретани. В любом случае, можете сесть в кресло поближе к камину и греться. Видно, что вы замерзли.
Серж с наслаждением уселся в продавленное кресло, чувствуя, как по ногам покатилась волна тепла. Попугай Кеша между тем извлекал из пакета бутылки, банку огурцов и остатки ржаной буханки.
– Ну, что ж, месье Серж, поздравляю со вступлением в наше акционерное общество открытого типа. Вступительный пай вы уже внесли, и он нас вполне устраивает. Знакомьтесь с советом директоров. – Профессор указал на мрачного курильщика: – Это, прошу любить и жаловать, Капитан, служил в свое время на атомной подводной лодке и бороздил Мировой океан. Ушел по состоянию здоровья, и своего, и подводного флота. Сейчас занимается добычей металлов в районе вокзала, пивных киосков и студенческих общежитий, собирает металлические баночки из-под всевозможных напитков.
– Баночку ставишь на асфальт, бьешь каблуком и сплющиваешь. В таком виде опускаешь в сумку. – Капитан выпустил дым, пахнущий всеми табаками мира. Это был совет человеку, которого обучают ремеслу.
– Я, ваш покорный слуга, в прошлом ученый-историк, а ныне специалист по стекольному делу. Это значит, собираю бутылки в местах общественных гуляний и народных торжеств. Враг стеклянной бутылки – пластмасса, подлый заменитель благородного изделия, подрывающий не только высокий стиль и вековую традицию, но и доходы таких акционерных обществ, как наше. – Было видно, что Профессор находится в прекрасном расположении духа и испытывает потребность витийствовать при виде новой порции стеклянных изделий, извлеченных Кешей. – И наконец, наш Кеша, самородок-изобретатель, работавший на заводе, где готовили полет на Луну. Луна осталась, а завод исчез, но Кеша продолжает изобретать и выдумывать, добывая на помойке исходные детали для своих звездолетов.
– Профессор, может, нальешь? – Кеша укоризненно посмотрел на говорливого бородача, передавая ему открытую бутылку.
Водка быстро опьянила Сержа, будто кто-то положил на грудь большую теплую ладонь. Он попросил позволения снять мокрые башмаки и носки. Ему дали разношенные опорки, в которых окоченевшим пальцам стало тепло и уютно. Он разложил башмаки и носки на трубе, от которой шло ровное тепло и пахло какой-то прелью. Ему впервые за все ужасные дни вдруг стало уютно и спокойно. Он испытывал к этим людям доверие и благодарность за то, что приютили его. Вдруг подумал, что хотел бы всегда остаться с ними. Ни с кем, кроме них, не общаться. Разве что с бездомными кошками и воронами, которые добывают в мусорных баках лакомства. И пусть никто не докучает расспросами, не норовит захватить его, обмануть, причинить страдание. И вместо неразрешимых вопросов – эти заросшие, как у пещерных жителей, лица, колечки седых волос в бороде Профессора, прокуренные усы Капитана, нахохленный в красном шарфе Кеша, ставший вдруг родным и давно знакомым.
– Профессор, давай наливай.
От водки он согрелся – не только телом, но и запуганной, изнуренной душой, которая здесь, на чердаке, славила чудесное избавление. Об этих людях, а теперь и о нем говорилось в Священном Писании: "Живите, как птицы небесные". Он – теперь птица небесная. Его душа снова готова петь, превратившись в птицу небесную.
Кеша – от двух выпитых рюмок – обрел философское состояние ума, когда все низменные, связанные с утолением плоти проблемы отдалились и ум желал обрести знание, за которым, быть может, и отправился Кеша в свой поход по чердакам, помойкам и подворотням.
– Профессор, ответь мне, почему Россия самая богатая страна мира и все-то в ней есть – и нефть, и золото, и лес, и земля, и реки, и озера, – а русский народ живет хуже остальных народов земли? Русский человек в обносках ходит, крыша над ним течет, в тарелке у него пусто, а что успел нажить, все в огне сгорает? Вот ты, Профессор, историю изучал, ответь: почему?
Кеша был настроен на продолжительный диспут, к которому располагало тепло, исходящее от трубы, обилие свободного времени и общество собеседников, чья склонность к серьезным философским дискуссиям не раз была проверена. Профессор хоть и был, подобно Кеше, настроен пофилософствовать, но не торопился вступать в полемику и, в своем превосходстве над Кешей, отделывался пустыми ответами:
– Почему? – спрашиваешь. А по грехам нашим, Кеша, по грехам.
Кешу не устраивал ответ. Он чувствовал в нем насмешку высокомерного друга, сердился и продолжал допытываться:
– Почему, скажи, Профессор, такой специалист, как я, жил бы в Америке на собственной вилле, ездил с шофером на дорогой машине в лабораторию, водил жену в ювелирные магазины и стал бы, вполне возможно, лауреатом Нобелевской премии?
Профессору нравилось поддразнивать Кешу, и он ответил:
– Зато у тебя, Кеша, здесь такое изысканное общество, как мы. Кто тебя там поймет, в Америке, с твоей ищущей русской душой? Кто откликнется на твой трагический вопрос о смысле жизни? Никто, Кеша. Там ты обречен на духовное одиночество, которое не скрасят никакие бриллианты.
– Да вы бы в Америке, что ты, Профессор, что ты, Капитан, были бы гордостью нации, вам президент ручки пожимал. А здесь вы в дерьме копаетесь и на вас облавы устраивают.
Профессор тихо усмехался в свои косматые седеющие усы, видя, как раздражается Кеша.
– Так ведь в Америке, Кеша, есть свои профессора и свои капитаны. Если мы к ним приедем, куда им своих девать?
– Так что, выходит, что мы лишние на земле? Мы, русские, лишний народ?
– Прекрасно сказано, Кеша. Именно так. Мы, русские, лишний народ.
Капитан между тем сурово слушал, шелуша окурки, добывая из них волокна табачного зелья. Он снаряжал самодельную папиросу, как это делали солдаты, насыпая махорку на квадратик газеты. Ровнял табачную грядку, основательно скручивал, слюнявил бумажную трубочку, сплющивал оба конца. Струя дыма, которую он с наслаждением вдыхал, наполняя все легкие, до самого дна, смешивалась со спиртными парами, уже гулявшими в крови, рождая особое озарение. Все явления мира становились прозрачными, а предметы стеклянными, и мудрость становилась естественным состоянием ума.
– Мы, русские, дремлющий народ, от того и кажемся лишними. Мы живем как во сне, но когда-нибудь да проснемся. Ты, Кеша, говоришь – Америка, и думаешь, что она нас скрутила. А это она нас, сонных, голыми руками взяла. Но мы, перед тем как лечь спать, "дремлющие бомбы" построили и развезли по всему миру, уложили на дно океана недалеко от их берегов.
– Какие еще такие "дремлющие бомбы"? – Кеша был недоволен вмешательством Капитана, который менял ход беседы и не давал Профессору ответить на обуревавшие Кешу философские вопросы.
– А это большой секрет. Государственная тайна, за разглашение которой могут меня расстрелять.
– Говори, – нервно приказал Кеша.
Капитан, испытывая терпение Кеши, долго и глубоко затянулся. Молча, закрыв глаза, ждал, когда дым смешается с парами спирта и начинающий тускнеть мир вновь восхитительно озарится.
– "Дремлющая бомба", которую академик Сахаров выдумал. Мощнее их нету. Я на лодке служил, которая называлась "подводный бомбовоз". Мы эти бомбы отвозили к берегам Америки, Японии и Китая. Сгружали и затопляли. Она себе лежит на дне хоть десять, хоть тридцать лет. Но если нас, сонных, совсем душить станут, то мы на эти бомбы сигнал пошлем и взорвем. И тогда такая волна на их побережья пойдет, что их с лица земли смоет. Я эти бомбы развозил, и точки в океане знаю.
– Капитан, а если ты все это выдумал? – Кеша едко засмеялся, решив обидеть товарища своим недоверием. Но мир, в котором пребывал Капитан, был стеклянным и прекрасным, и ему была не страшна ирония, которая исходила от Кеши.
– Ключ, который мог послать команду на взрыв, находился в руках особого адмирала при штабе флота, имя которого никто знать не знал. Когда Союз развалился и американцы захватили все штабы и всех генералов и адмиралов купили, этот адмирал исчез и унес с собой ключи от "дремлющих бомб". Американцы этого адмирала искали, но не нашли. Говорят, он ключи с собой возил, а когда пришла пора помирать, передал эти ключи старцу в монастыре. Этот старец раньше был моряк и служил под началом адмирала. Теперь эти ключи старец под иконой держит, и, когда на Россию удавку наденут, старец по едет в назначенное место в горах, откуда подается сигнал, вставит ключ и повернет, и тогда по всему океану пойдут взрывы, и волной смоет врагов России.
Капитан выпустил длинную сизую струю дыма, она достигла Кеши, и тот замер, закрыл глаза, пережидая, когда опасное облако удалится.
Серж сладко опьянел. Ему было тепло. Стоптанные опорки грели ноги. Ему казалось, что он сам принадлежит к "дремлющему народу" и сидящие перед ним персонажи приснились, как шекспировские "пузыри земли", как русские "пузыри подворотен". Он слушает детскую сказку о каких-то ключах от мира, о подводном царстве, где спят морские чудовища, о вещем старце, открывающем в горе волшебный сундук, из которого вылетают бури и молнии. И все, что он пережил, был сон: и жестокий китаец, и злобный карлик, и отважный белорус, и восторженный русский космист. Все это приснилось, и он скоро проснется в своей красивой уютной квартире, и рядом с ним прелестная невеста, и в изголовье кровати стоит букет алых роз.
Профессор, казалось, созрел для кафедральной проповеди. Его глаза перестали смеяться и наполнились загадочной синевой, какая бывает в вершинах мартовских берез. Его большие руки, привыкшие рыться в помойках, побелели и умягчились. Его отяжелевшее рыхлое тело стало легче и крепче. Лицо наполнилось благоговением, словно он услыхал далекую чудную музыку.
– Други мои, – произнес он, протягивая руку и этим жестом прерывая завязавшуюся распрю между Кешей и Капитаном, – послушайте меня, историка, который изучал народы и царства, деяния полководцев и Отцов Церкви. Русский народ потому неухожен, и крыша над ним течет, и на столе его картошка в мундире, и заборы его косые, и дороги его кривые, потому что русский народ не здесь, на земле, строит свой дом. А строит свой чертог на небесах. И только небесное, райское имеет для русского человека подлинный смысл. А земное и бренное для русского человека мнимо и несущественно. Только там, где просияет для него образ рая, там русский человек достигает совершенства. Собор Василия Блаженного – это образ русского рая, и ничего прекраснее в мире, нежели этот бесподобный собор, не существует…
Кеша и Капитан, остановленные Профессором в споре, недовольно смотрели на оратора, превосходившего их в искусстве слова и мысли. Казалось, были готовы оспорить утверждение друга, которое обрекало их на этот полутемный чердак, окурки и обноски, на вечные гонения, которые они терпели от неуемных властей. Но одновременно Профессор возвышенно объяснял их неприкаянность и сиротство, их падение в нищету и ничтожество, делал их носителями высшего смысла.
Серж, опьянев, поместил всех троих в стеклянный синеватый объем. Испытал волшебное изумление от музыки, которая вдруг зазвучала под тесной чердачной крышей. Каждый предмет – сломанные кресла со старомодными колесиками на ножках, труба, обмотанная бурым тряпьем, соломенный абажур, пропускавший сквозь дырочки острые лучи, – все казалось ему драгоценным. Многоглавый собор, словно куст чертополоха, расцвел в малиновых и лиловых цветах. Он летал среди куполов, присаживаясь на душистые цветы, как невесомая бабочка.
– И народ наш, други мои, не лишний в сравнении с другими народами, а скорее другие народы лишние в сравнении с нами. Ибо мало кто из других народов ставит перед собой небесные цели, ради которых Бог сотворил человека и дал ему в управление земное бытие, чтобы тот законы земли уподобил законам небесным. Народ наш не дремлющий, не спящий, а уподоблен человеку, одержимому великой мечтой, охваченному неизъяснимым раздумьем. И только кажется, что он дремлет и видит сон. Но то, что сон на земле, то явь на небе. И то, что явь на земле, то сон на небе…
Капитан и Кеша уже не собирались перечить. Слова Профессора погружались в них, как погружается свет в камень, медленно преображая глухую материю, зажигая в ней крупицы блеска.
Сержу казалось необычайной проповедь, звучащая не с амвона, не с университетской кафедры, а на утлом чердаке, из уст бомжа. Это делало проповедь похожей на библейскую притчу. И было нечто таинственное в том, что эту проповедь Бог вложил в уста падшего человека, неприкаянного бомжа, тем самым отметив к нему и к тем, кто ему внимал, свое благоволение.
– Потому, говорю вам, русский народ испытывает от остального мира великие утеснения. На него ополчился мир и из века в век насылает нашествия, гонит его и мучает. И все оттого, что русский народ миру укоризна. Укоряет мир в приверженности к земному и в отторжении небесного. Зовет отрешиться от благ земных и стяжать благ небесных. Это невыносимо миру, и он хочет убить укоряющего. Вот почему из века в век стремятся в Россию враждебные армии, чужие проповедники и воители. Воюют с нами не за наши бескрайние пашни, леса и реки, не за несметные наши богатства, а за право вести за собою мир. Катить колесо истории не в небесный рай, а в подземный ад. И мы, русские, на их пути – камень преткновения…
"И я, и я – камень преткновения, – думал Серж, которому казалось, что эта проповедь для него и о нем. – Они меня захватили и мучили, потому что искусство мое стремится в лучистый Космос, а не к Черному подземному солнцу. Моя цветомузыка объемлет траву и звезды, Мадонну Джотто и бабушкин юный портрет, могилу деда, затерянную в степях Сталинграда, и ветхую материнскую шаль. Раджаб с цветущим деревцем граната, белорус Андрей с "Полком Красной армии", Лукреций Кар с эликсиром бессмертия – все они камни преткновения".