Он чувствовал неслучайность своего появления в мире. Неслучайность поразивших его бед. Неслучайность своего избавления. Неслучайность появления здесь, на глухом чердаке. Он был нужен мирозданию. Оно породило его для какой-то огромной цели, которая еще не ясна, но будет позже проявлена.
– История, други мои, не мутное облако тумана, которое по прихоти ветра мечется в разные стороны. История – колесо, которое катится. Человечество торит колею для колеса истории, направляет его через все кровавые рытвины и ухабы в сторону Божественного озарения. Колесом истории управляют пророки и святые. Они не дают колесу выбиться из колеи, которую прочертил Господь в своем Божественном замысле. Как Илья Пророк был взят живым на небо, мчался на своей колеснице, мерцая среди звезд деревянными спицами, так и все святые, побитые камнями или распятые на крестах, живут среди звезд, не выпуская из рук колесо истории…
Слова Профессора подтверждали – он, Серж, был не случаен. Был нужен. Был ведом. Его вели к какой-то огромной цели. Ему показали ад, и непременно покажут рай. И там, в раю, он встретит маму и бабушку. В той липовой аллее, где они гуляли в детстве на даче, и земля была розовой, в легких бегущих тенях. Или в том осеннем лесу, где пролетела синяя сойка, и мама сказала, что это бабушка прилетела на них посмотреть. Или в том переулочке, заваленном синим снегом, по которому вела его бабушка, сжимая рукой его хрупкие пальцы в пестрой вязаной варежке. Они увидят друг друга. Он кинется к ним и обнимет и, целуя, скажет: "Как я люблю вас!"
– Историей управляют не только отдельные пророки и герои. Ею управляют монашеские ордена и закрытые ложи. Но есть народы, призванные во всей своей совокупности управлять историей. Такие народы, други мои, называются мессианскими. Мы, русские, мессианский народ. Мы стремимся к тому, чтобы колея истории привела человечество в рай. В то совершенное бытие, где отсутствуют черный грех, подземная ненависть, насилие над Божественным творением, будь то человек, цветок или звезда небесная…
"Ведь это обо мне, обо мне! – думал Серж, находя в словах Профессора созвучие со своими сокровенными мыслями. – Я русский, и мой народ мессианский. Оттого все наше величие и наше ничтожество, наше несравненное счастье и невыносимое страдание. Все, к чему я стремлюсь, все мои образы и метафоры – это образы совершенного бытия, метафоры Русского рая".
Он испытывал вдохновение. Его оставили страхи и сомнения. Он нашел опору, на которой может утвердить свою жизнь. В его жизни было все неслучайно. Его погрузили в ад, чтобы вознести в рай. Его подвергли мучениям, потому что он дерзал своим творчеством управлять колесом истории. Нет выше и прекрасней России с ее святыми могилами и кровавыми плахами.
"И я, и я, русский, среди этих могил и плах".
– Впервые, други мои, русское мессианство обнаружило себя в учении старца Филофея, обитавшего в пятнадцатом веке на берегу Псковского озера в дивной Свято-Елеазаровской обители, мистической и чудной, где смертному человеку открывается вещее зрение. Старец провозгласил учение о Москве – Третьем Риме, взывая к великому князю Василию посвятить всю его царственную мощь сбережению православной веры, которая была утрачена в Первом Риме на италийских холмах. Канула во Втором Риме, в Константинополе, разграбленном агарянами. И восторжествовала в Третьем Риме, в Москве. Это учение о соединении Церкви и государства для единой цели, которая ведет человека к Богу и посильна одной России. Это грандиозное творчество, вопреки соседнему кромешному Западу, которое взяла на себя Россия и русский народ…
Серж чувствовал волшебство происходящего. Здесь, на чердаке, где колченогие кресла, объедки скудной еды, непроглядная бедность, – здесь вдохновенный философ объясняет судьбы России. И этот чердак краше любых дворцов и прекрасней храмов. Среди народной беды и бессилия, торжествующих врагов и злодеев здесь проповедуется Победа, празднуется русское торжество.
– Еще один пример русского мессианства, други моя, – Патриарх Никон, который в семнадцатом веке под Москвой воздвиг чудную обитель, Новый Иерусалим. Он послал монахов и архитекторов в Палестину, в Святую землю, и те принесли ему под Москву чертежи храма Гроба Господня, топонимику Святой земли. И теперь под Москвой, в Ново-Иерусалимском монастыре, есть Голгофа, Крестный путь, Фавор, река Иордан, Генисаретское озеро и Гроб Господень, – все дороги и тропы, по которым ступала нога Христа. По разумению Никона, Россия была той землей, которую выбрал для своего Второго Пришествия Иисус Христос. Россия, избранная Богом страна, строила для Спасителя среди подмосковных березняков и рек удивительный космодром, на который в буре огня и света должен был опуститься Христос. Ибо Россия – излюбленная Христом страна, которую "удрученный ношей крестной в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя". Грандиозная космогония Никона была созвучна тому, как если бы русские задумали передвинуть земную ось, поменять местами летающие в мироздании планеты и сделать Россию центром Вселенной…
Не было утлого чердака, закутанных в обноски людей, измученных лишениями лиц. Они мчались на стремительном звездолете, одетые в серебристые скафандры, слушая "музыку сфер". Разлетались в стороны лучистые спирали галактик. Туманились зарева бессчетных миров. Зажигались разноцветные солнца. Они были герои, посланные великой страной совершить космический подвиг. Там, где они пролетали, оживали умершие миры, вспыхивали померкшие звезды, расцветали во Вселенной сады, в которых пели дивные птицы.
Серж смотрел на лица своих товарищей, и они ему казались прекрасными.
– От патриарха Никона прямая линия ведет к Иосифу Сталину – создателю "красной империи", отличной от всего того, что знало прежнее человечество, империи, задуманной как царство справедливости, как мистический порыв к совершенному человечеству. Она имела цель преодолеть гнетущую гравитацию смерти.
Мистика красного сталинского смысла в том, что в нем заложена идея земного бессмертия. "Красное царство" Сталина строилось в пору, когда кругом, в Европе и Азии, клокотал фашизм, стремившийся повернуть колесо истории вспять. От Божественного солнца небес к Черному солнцу подземелий. Сталин создавал университеты и академии – эти монастыри высшего знания. Строил авиационные и танковые заводы – эти алтари будущей священной жертвы. Создавал батальоны и армии, где взращивались будущие подвижники и святые. Война, которую вел Сталин, была войной за русский вариант истории, была космической схваткой, в которой Россия принесла невиданную Христову жертву – тридцать миллионов своих возлюбленных чад. Как и Христос, красная Россия выправила пути Господу своему, направила колею истории к свету и совершенству. Все погибшие на полях этой мессианской войны являются святыми и мучениками. Поклонение им – это поклонение нашим святым и праведникам…
Сержу хотелось плакать. Его сердце был открыто для великой любви, вмещало в себе весь мир. И то желтое пшеничное поле, где в колосьях стояли памятники бородинским полкам. И безвестную могилу деда, засыпанную степными снегами. И тот разбитый мраморный памятник на заросшем кладбище с именем умершей вдовицы. И могила Пушкина с белокаменной урной. И могила Толстого без креста среди могучих дубов. И две дорогие могилы, где лежат под крестами любимые мама и бабушка. Он их всех любил и своей любовью воскрешал, и все они были здесь, на чердаке, сияли из темноты их чудесные лица.
– Как учит мой друг, замечательный русский космист Лука Петрович Карпов, он же Лукреций Кар, Гагарин перенес земную историю в Космос. С этого момента земная история России стала историей космической. Любое деяние, любой поступок, совершенные на земле, меняют весь Космос. Юрий Гагарин – святой. Он не погиб в авиационной катастрофе, а живым был взят на небо. Когда мы слышим летний гром за высокой синей тучей, мы знаем – это летит Гагарин, и его след в небесах отмечен радугой.
Профессор умолк, и его лицо прозрачно светилось, словно в нем уменьшилась земная материя и просиял дух небес. Серж смотрел на Профессора, на Капитана, на Кешу, и ему казалось, что их головы окружены тончайшими нимбами из радужных разноцветных колечек.
Молчали, слушая тихие рокоты крыши, над которой проносился ночной ветер, бульканье в трубе и скрипы балок. Невнятный шум неугомонного города.
– Отойдем ко сну, други мои, – сказал Профессор своим ученикам и последователям, среди которых был теперь Серж.
– Ложись сюда. – Кеша показал Сержу продавленный топчан, над которым проходила труба. – Там вторая дверь, – указал он куда-то в угол. – Если полицаи станут сюда ломиться, уходим другим манером. Ложись одетый. А то без порток убежишь.
Серж надел свои просохшие башмаки, натянул на голову шапочку, улегся на топчан, накрывшись каким-то дырявым пледом. Слушая уютное журчание в трубе, жестяные рокоты крыши, уснул. И сон его был как в детстве, на даче, когда шумел за стеклами летний дождь, хлюпала бочка и благоухал под окном цветущий куст жасмина.
Глава пятнадцатая
Сквозь цветущий куст, мягкий шелест дождя, блаженство сна, который возвращал ему восхитительные переживания детства, ударил черный тяжелый шкворень, тот, что задвинул в печь беззвучно кричащего белоруса. Пробуждение было ужасно, под грохот в чердачную дверь, сиплые крики:
– Крысы чердачные, открывай! Травить вас, как крыс поганых!
Вскочил, видя пугливый лучик фонарика в руках Кеши. Всей бестолковой торопливой гурьбой протиснулись во вторую дверь, ведущую на черную лестницу. Ахая, хватаясь за корявые перила, скатились вниз, мимо лестничных окон, в которых мутно синело утро. Выбежали на задний двор. Сержа обожгло морозным железным воздухом. На грязных фасадах горели желтые окна. Две подворотни вели на улицу, где мелькали автомобильные фары, рябили пробегавшие, черные на белом снегу, пешеходы. Кеша и Капитан, поддерживая грузного Профессора под руки, устремились в одну подворотню, а Серж метнулся в другую, слыша за спиной, у подъезда, сиплые крики и брань. Видел, как в полукруглом проеме ворот семенит Профессор, и его, что есть силы, тянут вперед Кеша и Капитан. Успел подумать, что больше их никогда не увидит и ему не дано узнать, что связывает Профессора, проповедника русского мессианства, и лучезарного космиста Лукреция Кара.
Он бежал по улицам, и гиена с налитыми кровью глазами гналась за ним по пятам. Она нюхала его след, настигала в утренней толпе, кидалась за ним в подземные переходы, врывалась в магазины, проламывая турникеты. Ее вой сливался с рявканьем полицейских машин, с истошными воплями карет "скорой помощи". Красные огни светофоров, рубиновые в утреннем небе рекламы были глазами чудовища, которое стремилось его схватить и вернуть обратно под землю, в сырой туннель, где на стыках лязгают ужасные вагонетки.
Серж оторвался от чудовища, укрывшись в продуктовом магазине, и оно пронеслось, выгнув горбатую спину, сбрасывая с загривка синие искры. Исчезло в туманных улицах.
Город, в который он вырвался из подземелья, был городом, где насиловали его невесту. Среди заиндевелых домов, ледяных водостоков, забитых автомобилями улиц он слышал ее крики, ее зовы о помощи, но не мог понять, откуда они раздаются. Он медленно поворачивался, подставляя сердце этим сигналам боли, как обращается в сторону цели чаша антенны. Ему начинало казаться, что сигнал исходит из той части города, где высилась Останкинская башня. Нинон распята в телестудии, из которой идет трансляция, ее насилуют среди прожекторов и телекамер, под резвые крики ведущего и хлопанье восхищенной толпы. Но потом сигнал перемещался, и ему чудилось, что мольба доносится из той части города, где белой горой, увенчанный куполом, туманится храм Христа Спасителя, и Нинон истязают на мраморных плитах, при свете лампад, похотливые, в черных рясах насильники. Сигнал смещался и теперь доносился из Кремля, из-за розовых, в инее, стен, где в гулких коридорах, в роскошном кабинете собрались насильники и глумятся над невестой под портретом самодовольного президента.
Серж поворачивался в разные стороны, и больные лучи вонзались в его сердце, словно город с его площадями и проспектами, особняками и храмами был вместилищем его позора, тоски и бессилия.
У него не было паспорта и кредитной карты. Не было ключей от дома, в котором поселился захватчик. Не было ключей от машины, на которой разъезжал кто-то другой. Не было телефона с перечнем абонентов, у которых он мог бы получить поддержку. Без денег, без связей, без средства передвижения, он был беззащитен перед чудовищем, которое разыскивало его в городе, с воем и рубиновым блеском глаз носилось за ним по пятам.
Он прятался в теплых вестибюлях метро, боясь попасться на глаза полицейским патрулям. Чтобы согреться, заскакивал в магазины, робея под зоркими взглядами охранников. Не знал, как ему найти Нинон, вырвать из рук насильников. И возникла мысль отправиться к ее дому у Чистых прудов, к обветшалому трехэтажному зданию, где она жила с родителями и куда собиралась его привести, чтобы представить как своего жениха. Быть может, у родителей, потерявших дочь, он что-нибудь узнает о невесте.
Пересаживаясь с троллейбуса на трамвай с ловкостью и лукавством безбилетника, он добрался до Чистых прудов и вышел у бульвара с чугунной оградой, за которой белело ледяное пространство пруда, чернела негустая толпа каких-то демонстрантов, раздавалось дребезжание мегафона. Дом Нинон находился в соседнем переулке, и Серж, пересекая бульвар, задержался в толпе демонстрантов.
Здесь была молодежь, по виду студенты, пританцовывающие на морозе с наигранным весельем и опасливыми взглядами. Одни из них наблюдали, другие участвовали в театрализованном представлении, которое разыгрывалось тут же, на снегу. Молодые люди размахивали еловыми лапами и березовыми ветками, втыкали в снег бумажные цветы – видимо, изображая лес и цветочные поляны. Женщина в короткой дубленке, с малиновыми от мороза щеками, давала пояснение в мегафон:
– У нас был лес, в нем пели птицы, росли грибы, водились лоси. Мы водили в лес наших детей, и они собирали на полянах землянику. Наш лес был чудесный, приносил радость людям, пока чиновники и бессовестные дельцы не задумали пустить через лес скоростную дорогу. Они прислали в лес дровосеков, и те стали валить вековые деревья!
Откуда ни возьмись, выскочил человек в тулупе и валенках, в ушанке и с приклеенной бороде. В его руках взревела бензопила. Бородач стал скакать с бензопилой среди молодых людей, изображавших деревья, и те стали валиться в снег, а бородатый злодей все скакал, затаптывая бумажные гвоздики и розы.
– Граждане, – взывала женщина в мегафон, – если вы не равнодушны к тому, что происходит в нашей стране, если вы любите детей и птиц, если вам отвратительны действия продажных чиновников, приходите в наш лес и встаньте на пути у безжалостных губителей!
При этих словах появились молодые люди с плакатами на груди: "Руки прочь от Химкинского леса". Они встали заслоном на пути дровосека с пилой. Тот яростно скакал, тряс бородой, но вынужден был отступить под напором активистов, которые, прогнав губителя, стали поднимать упавшие деревья. Спасенный лес раскачивал еловыми лапами и березовыми ветками, и на снегу ярко пламенели бумажные цветы.
По бульвару шли люди, и одни из них опасливо огибали митинг, другие ненадолго задерживались, утоляли минутное любопытство и торопились дальше. Некоторые оставались на месте, пополняя толпу.
Серж, оказавшись среди митингующих, испытал облегчение. Он был среди тех, кто противился жестокому и слепому насилию, не смирялся с игом, бесстрашно выступал против исчадий, сжигавших людей в печах, испепелявших леса и храмы, выпускавших из черного подземелья ревущую гиену с налитыми кровью глазами. Он был не одинок, обрел товарищей, которые спасут его от погони.
Девушка в шубке и вязаной шапочке, черноглазая, чернобровая, повесила себе на грудь большой лист картона, держала фломастер, зазывая прохожих, предлагая им оставить на картоне свою подпись. Большинство проходило мимо, но кое-кто останавливался, ставил свою беглую, неразборчивую подпись.
Представление между тем продолжалось. На снег поставили сооружение, напоминавшее большую птичью клетку. В нее вошел и встал, скрестив на груди руки, человек в маске, изображавшей лицо Ходорковского. Женщина с мегафоном возгласила:
– Мы живем в стране, где самые талантливые, честные, благородные люди сидят в тюрьме, испытывая нечеловеческие муки!
Молодые люди, окружавшие клетку, стали скандировать:
– Свободу Ходорковскому! Свободу Ходорковскому!
Еще один человек в маске, изображавшей лицо премьера, подскочил к клетке и стал пританцовывать, ходить кругами вокруг несчастного узника, всем своим видом демонстрируя ликование.
Женщина с мегафоном комментировала его скачки и ужимки:
– Умные и добрые сидят в тюрьме, а злые и бездарные сидят в Кремле!
Молодые люди окружили премьера и стали хором выкрикивать:
– Позор! Позор!
Женщина с мегафоном управляла сюжетом пьесы:
– Но наступит время, когда злодей сядет в клетку, а благородный войдет в Кремль.
После этих слов Ходорковский покинул сооружение из прутьев, а его место занял премьер. Молодые люди окружили недавнего узника и скандировали:
– Ходорковский – наш президент! Ходорковский – наш президент!
Серж был воодушевлен. В этом городе были отважные, непокоренные люди, которые давали бой насильникам и изуверам. Среди них он чувствовал себя не робким беглецом, а смелым бойцом. Они приняли его в свое братство, и он будет сражаться вместе с ними за правду и честь.
Чернобровая девушка с чертами еврейской красавицы притоптывала сапожками, помахивала большим фломастером, приглашая прохожих расписаться на картонном листе. Сержу захотелось подойти, увидеть близко ее розовые губы с облачком пара, взять из ее руки в вязаной варежке красный фломастер, поставить свою роспись на картоне, под которым дышит ее живая грудь.
Но в центр толпы выкатился круглый матерчатый помидор, из которого торчала лысая веселая голова, моргали глаза, и пар летел из толстых смеющихся губ. Серж узнал экстравагантного поэта Лубянчикова, которого еще недавно видел в артистическом клубе "А12". Тогда Лубянчиков вылупился из какого-то тряпья и голый, потусторонним голосом, читал загробный стих.
Теперь он топтался торчащими из помидора ботинками, крутил головой, и стих его был такой же безумный и аляповатый, как и все предыдущие.
Судьба России сделала презент.
Был резидент, а вышел президент.Он разбомбил чеченский город Грозный.
Летал с горы не раз в снегах морозных.При нем не стали меньше воровать.
Гимнастку заманил к себе в кровать.Он олигархам положил предел.
Строй олигархов сильно поредел.