Он поднимал рукой большую глыбу.
Он целовал в живот большую рыбу.Он в рынду бил, как в колокол набатный.
Его двойник был плюшевый и ватный.Америку во лжи он уличил.
Россию он в сортире замочил.
Лубянчиков кончил читать, расшаркался, сделал книксен, ухватив себя за красные бока. Все аплодировали поэту, а Серж, всегда не любивший Лубянчикова, на этот раз испытал к нему благодарность, нашел его стих отчаянно смелым, увидел в нем участника общей борьбы. Значит, захватчикам рано было торжествовать победу. Не весь город был ими захвачен. Люди боролись, сопротивлялись, и место Сержа было в их отважных рядах.
Он приблизился к девушке с картонным листом:
– Можно я подпишусь?
– Конечно, – приветливо откликнулась она, протягивая фломастер.
– А что дает эта подпись?
– Когда вы пишите свое имя рядом с другими, вы усиливаете общий поток. Это подобно коллективной молитве, – охотно объяснила девушка.
Серж вывел фломастером свое имя, и ему показалось, что его воля, страсть, готовность сражаться соединились с волей и страстью других, возводя незримый заслон, о который разобьет свою голову воющая, с кровавыми глазами гиена.
– Вот, возьмите. – Девушка протянула ему жвачку, и Серж благодарно сунул в рот мятную пластинку, которая своей сладостью утоляла голод.
Толпа распахнулась, и в ней возник высокий чернокудрый красавец, без головного убора, в длинном модном пальто и небрежно повязанном шарфе. Серж узнал в нем Ефима Борисовича Гребцова, оппозиционного лидера, баловня, которого судьба возвысила до невероятных высот в правление первого президента России. Недавно, все в том же клубе "А12", Серж наблюдал его непринужденное общение с художниками. Тогда Гребцов вызвал у него неприязнь, но теперь появление известного оппозиционера на митинге восхитило Сержа, прибавляло сил, доказывало, что злу противостоят такие сильные духом люди, как Гребцов, фигура, почитаемая во всем мире. И рядом с Гребцовым Серж будет неуязвим для злых гонителей.
– Друзья! – Гребцов принял от женщины мегафон, и его голос бархатно и мощно зарокотал. Белоснежные зубы заблестели среди малиновых губ, а изо рта повалил густой пар, как из зева молодой и сильной собаки. – Мы знаем истинную цену нашему премьеру, который нанял несколько лучших в мире пиар-агентств, чтобы они сделали из него образ безупречного лидера. Например, он хочет, чтобы его воспринимали как бесстрашного воина и полководца. На самом деле он трус. Ни разу не посетил действующую армию, но зато обожает появляться то в форме летчика на борту самолета, то в форме моряка в рубке корабля и весь трясется от страсти, когда берет в руки оружие. Верный признак тыловика, испытывающего оргазм при виде пистолета.
Гребцову хлопали, смеялись. Мерцали вспышки аппаратов. Качалась телекамера на плече репортера. Гребцов улыбался – знал, что нравится. Ловил на себе взгляды девушек и молодых женщин.
– Вы знаете, как наш премьер любит показываться публике полуголым. Демонстрировать торс, играть бицепсами. Наверное, он раньше работал в стриптиз-баре. Ему нравится играть роль мачо, первого любовника, покорителя женских сердец. Но есть свидетельства того, что на экране он орел, а в постели ну просто голубок. Быть может, он даже девственник.
Гребцов смеялся, открывая белоснежные зубы, статный, холеный, демонстрируя мужское превосходство над ничтожным противником. Ему хлопали. Девушки посылали воздушные поцелуи. Серж радовался его бесстрашию, умению растоптать ненавистного противника, который был и его, Сержа, противник. Подпись, которую он поставил на листе картона, сливалась в общий вихрь сопротивления, низвергала врага.
– Нет другого такого правителя, который так бы любил власть. Чтобы получить власть, он взорвал дома в Москве, посадил в тюрьму Ходорковского, слепил из глины двойника и засунул его в Кремль. Не для того, чтобы сделать народ счастливым. Не для того, чтобы сделать Россию счастливой. А для того, чтобы сколотить состояние в шестьдесят миллиардов долларов, рассовать эти деньги по американским и швейцарским банкам, оставив народ голым и босым.
– Позор! Позор! – скандировала толпа. – Гребцов – президент! Гребцов – президент!
Гребцов прикладывал руку к груди, кланялся, благодарил. Серж корил себя за то, что раньше не разглядел в Гребцове настоящего народного лидера, бесстрашного трибуна, благородного демократа. Был готов следовать за ним, отдать ему свой талант.
– Ему отвратительна свобода. Он истинный отпрыск КГБ, той организации, что только и умела убивать, пытать, ставить к стенке. С тех пор офицеры КГБ превратились в бандитов и захватили власть в стране. Но эта власть мнима. Если мы перестанем бояться, если объединимся, если нас будет на митингах не сто, не двести, а миллион человек, то кремлевские тараканы разбегутся – и Россия станет свободной.
Гребцов поднял сжатый кулак. Его красивое лицо выражало непреклонность бойца, готового сражаться до победы. И в этой воинственной позе революционера и героя он минуту позировал, позволяя себя фотографировать и снимать телекамерой.
Серж вместе со всеми хлопал, свистел, вздымал вверх сжатый кулак. Поставленная им на картонном листе подпись превратилась в огненный вихрь. Это яростное завихрение слилось с другими, образуя стальной раскаленный смерч, который несся с металлическим свистом, настигая свирепую гиену, прорезая кремлевские стены, ввинчиваясь в толщу земли и там, в золотом подземелье, настигая жестокого тата, открывая путь к свету толпе измученных узников.
Серж почувствовал, как уплотнился, стал непрозрачным морозный воздух, словно в нем бежала бесшумная звуковая волна, как перед фюзеляжем сверхзвукового самолета. Стеклянный пузырь лопнул, и с оглушительным грохотом на бульвар, на белый искрящийся снег, рванулось черное острие. Стуча башмаками, размахивая дубинками, в одинаковых черных одеждах, набегала толпа омоновцев, нацеливая отточенный клин в центр митингующих. Люди отшатнулись, колыхнулись в сторону от разящего острия. Но с другой стороны, с тем же металлическим топотом ворвался на бульвар встречный клин. И оба острия с двух сторон вонзились в митингующих, рассекли, сомкнулись, превращая бульвар в клубки ненависти, боли и ужаса.
Нападавшие были без шлемов, быть может для того, чтобы оставались открытыми свирепые лица. Серж видел вокруг себя щекастых омоновцев, белые хрящи кулаков, взмахи дубинок, молотящих по головам, животам и спинам. Худосочный юноша с сумочкой через плечо заслонял от ударов горбоносое лицо, тонко вскрикивал: "Не бейте! Не бейте!" А краснолицый, дышащий паром омоновец, похожий на лесоруба, вгонял в него удары дубинки, рычал, скалил желтые зубы, валил на снег хрустящее утлое тело.
Преклонных лет мужчина в изношенном пальто, потеряв шапку, бежал, а двое омоновцев гнали его дубинками, он шарахался от одного удара, попадая под другой, горбил спину, похожий на старую больную лошадь, не понимающую, за что ее бьют.
Девушка, собиравшая подписи, уронила на снег свой подписной лист. С нее сбили шапочку, здоровенный омоновец сгреб ее за черные волосы, волочил, а она визжала, скребла каблуками снег. Ее черные, обращенные к небу глаза были полны ужаса.
Серж видел, как на Гребцова набросилось сразу трое омоновцев. Его не били, но ловко выкрутили руки, согнули, вели с выломанными вверх руками. Он что-то кричал, путался в длинном пальто, а шагавший рядом омоновец дышал паром в маленькую усатую рацию.
Серж, уклоняясь от ударов, стремился вырваться из ревущего, хрустящего месива. Поднырнул под воздетую дубину. Увильнул от омоновца, который погнался было за ним, но поскользнулся. Увидел на снегу раздавленный картон с подписями. Перемахнул чугунную ограду бульвара, где блестели на солнце трамвайные пути. Убегая, успел заметить серые автобусы, куда вталкивали демонстрантов. Полицейскую машину, перед которой топтался, пытаясь сопротивляться, Гребцов, а его грубо заталкивали на сиденье.
Серж петлял в переулках, пристраиваясь к пешеходам, ныряя в магазины и кафе, слыша за домами все тот же вой железного зверя, рыскающего по бульвару, где на снегу валялись шапки, женские туфли и сумочки… и картонный лист, на котором было начертано его, Сержа, имя. Это имя так и не превратилось в могучий вихрь, было затоптано, стерто. Хрупкая горстка людей, вышедших на бульвар, была разгромлена и рассеяна, и не могла служить Сержу защитой. Он снова был одинок, беззащитен, и стальная гиена нюхала его след, гналась за ним по пятам, роняя с клыков красную слюну.
Среди переулочков с тесными домишками, лепными фасадами, мемориальными досками, напоминавшими об исчезнувших в веках знаменитостях, он отыскал переулок, в который привозил на автомобиле Нинон. Обнимал ее в салоне, провожал до подъезда. Смотрел на окно второго этажа, где она обязательно появлялась, посылала ему воздушный поцелуй. Она так и не успела познакомить его с родными, так и не успела представить им своего жениха.
Теперь он торопился к ветхому, милому дому, надеясь узнать у родных Нинон хоть что-нибудь о судьбе невесты.
Но дома, к которому он стремился, не было. На его месте, окруженный жестяным забором, зиял котлован. Стенки котлована исчертили металлические зубья. Два экскаватора окунули в котлован железные шеи, скребли грунт, на котором виднелись слои старинных мостовых, фундаментов, асфальтовых покрытий, как слипшиеся страницы каменной книги. Котлован напоминал полость, из которой выдрали зуб и готовились заменить его имплантатом из стекла и стали.
Серж был поражен. Злодеи, похитившие его и Нинон, заметали следы своего злодеяния. Сержа больше не существовало в списках живых. Все свидетельства о Нинон были вырваны с корнем. Они оба не существовали в материальном мире, а присутствовали в нем как бесплотные, безымянные духи.
Он повернулся, собираясь идти куда глаза глядят, не понимая, как быть ему, безымянному и бесплотному, в морозном городе с жестоким блеском солнца на ледяных водостоках, с бегущими, не замечающими его пешеходами, скользящими автомобилями, в которых затворились незнакомые, равнодушные к нему люди.
Он уже уходил, когда к котловану подлетели дорогие машины. Охрана высыпала из джипов и перекрыла переулок. Из "мерседеса" поднялся дородный господин в дорогом пальто с бобровым воротником и властно, увлекая за собой свиту, шагнул к котловану. Его спутники почтительно пропускали его вперед, что-то поясняли на ходу, указывая на ямину, окрестные дома, работающие экскаваторы. И Серж узнал в господине префекта Нательного, того, что принимал участие в телепрограмме "Планетарий". Они дружелюбно разговаривали после передачи. Префект одарил Сержа визитной карточкой, предлагая при случае обращаться за помощью.
Теперь этот случай представился. Серж ловко обогнул охрану, юркнул навстречу префекту.
– Господин префект! Господин Нательный! – крикнул Серж голосом надрывным и паническим.
Префект задержался, удивленно оглянулся на этот вопль, а охрана стиснула Сержа с обеих сторон, собираясь скрутить руки.
– Господин префект, это я, Сергей Молошников! Можно просто Серж! Ну, вы помните, программа "Планетарий"! Вы еще говорили о гражданском мире! Хотя какой тут гражданский мир, когда кругом гражданская война! И там, на бульваре, девушку тащили за волосы, и если посмотреть, на снегу увидите лист с моей подписью! Вы обещали помочь! Мне нужна ваша помощь, как человека, так и властной персоны! К кому же мне обратиться, как не к власти, хотя министр финансов тоже участник оргии!
Он торопился, сбивался, слова сталкивались, разлетались, и он боялся, что префект уйдет. Префект удивленно воздел брови, переводя взгляд с Сержа на охрану и на котлован, словно предлагая дюжим охранникам сбросить Сержа в яму.
– Меня похитили, и мою невесту, укол снотворного – и там, в подземелье, где бункер Сталина, на случай атомной бомбы! Впрочем, это не важно! Там мерзкий карлик, то на роликах, то верхом на лошадке, читает стихи, но это все маскарад! Он дух подземного царства, строит церковь Черного солнца, и мучает женщин каленым железом, ломает пальцы! Лукреций Кар, русский космист, он уменьшил в себе материальное настолько, что вырвался из подземного царства, а белорус Андрей, офицер "Полка Красной армии", сгорел в печи! У него горел мозг, и из глаз и ушей вырывались факелы света! Это было ужасно, поверьте!
Серж задыхался. Брови префекта поднимались все выше. А Сержу казалось, что он проваливается в котлован, пролетает сквозь пласты минувших эпох, фундаменты исчезнувших храмов, мостовые несуществующих улиц. Словно читал на лету каменную летопись города. Пролетая, замечал зеленую стеклянную бусинку, и глиняный черепок с наивным узором, и печной изразец с полустертым синим цветком. Он проваливался туда, откуда с таким трудом бежал, и слышал, как, поджидая его в преисподней, хохочет китаец Сен.
– Вы должны вернуть мне имя! Должны приказать участковому! Его имя Петр Петрович! Или Николай Николаевич! Или Иван Иванович! Но это не важно! Мы должны вместе с вами отыскать Нинон! Эта ужасная простыня с кровавыми буквами! Ее подпись на простыне! Моя подпись на картонном листе! Они образуют вихрь, который сметет врага! И вас сметет, господин префект, сметет, как пушинку!
Падая, он пролетал века, исторические эпохи, исчезнувшие царства. Он приближался к ослепительной точке, где не было времени, не существовала история и мерцала ослепительная вспышка, первичная звезда, из которой родился мир.
Теряя сознание, он успел прокричать префекту:
– Мы вернемся и всех вас найдем! И вы не смоете всей вашей подлой кровью! Умоляю вас, помогите!
Охранники крутили его, толкали в подоспевшую полицейскую машину. Он чувствовал ужасный озноб, протуберанцы огня в голове. Уронил голову на плечо сидевшего рядом полицейского.
Глава шестнадцатая
Он очнулся от воя сирены, едких металлических вспышек. Он был в когтях у гиены, которая настигла его среди городских переулков и мчала в подземное царство, возвещая о своей удаче ликующим ревом. Он находился на заднем сиденье машины, стиснутый двумя офицерами полиции. И первая после обморока ясная мысль – он не дастся живым, не позволит ввергнуть себя в подземелье. Он убьет себя, но глаза его больше не увидят сырого туннеля с железными рельсами, каземата с черными, как могильные ямы, койками, понурых рабов и голоногого, с красной плетью, китайца. Он не мог выброситься на ходу из машины. Не мог вскрыть себе вены. И решил удушить себя, перестав дышать.
Сделал глубокий выдох, почувствовав, как тесно стало сердцу среди пустых легких. Не позволял себе сделать вдох. Сердце начало дрожать, перевертываться в груди, набухать, словно хотело прорваться сквозь ребра и схватить глоток воздуха. Он не дышал, видя, как за окном машины проносится киоск с множеством баночек и бутылок. Как молодая женщина, стоя у перехода, держит за руку маленькую девочку. Как близко от глаз горбится полицейский погон с тусклой звездой. Сердце стало огромным, красным, пульсирующим, вогнало в мозг обезумевшую струю крови, и он сделал вдох, громкий, стенающий. Сердце не хотело умирать. Оставило его жить для какой-то неведомой цели.
Машина подкатила к полицейскому участку. Его вытолкали наружу, ввели в сумрачное помещение.
– Принимай психа, – произнес один полицейский другому, сидевшему за тусклым стеклом. – Куда его запихнуть?
– Все переполнено.
– Не засунуть же его тебе в жопу.
– Ну, давай во вторую.
Сержа ткнули в спину, провели по замызганному коридору. Отомкнули железную дверь. Пихнули в сумрак камеры. Он влетел и в изнеможении опустился в угол, на деревянную скамью, успев заметить в противоположном углу второго узника.
Жар, который его сжигал, озноб, который его трепал, были порождением нервных потрясений, блужданий по морозу, лютых сквозняков. Ему хотелось забиться в угол, сжаться. Хотелось горячего чая. Хотелось прикосновений прохладной бабушкиной руки, когда она в детстве щупала его горящий лоб, а потом несла пиалу с горячим куриным бульоном, чашку темного чая с малиной.
Постепенно глаза его привыкли к сумеркам, и он увидел, что на облупленной деревянной лавке, в другом углу камеры, сидит Гребцов. Его дорогое пальто было распахнуто и, кажется, порвано. Галстук съехал в сторону. Глаза с яркими белками яростно блестели. Казалось, он был рад появлению Сержа. Переполнявшее его негодование получило зрителя. Он не мог признать в Серже, заросшем, неопрятном, похожем на бомжа, того эстета, с которым говорил в артистическом клубе "А12", вовлекая его в свои политические рассуждения.
– Костоломы! Живодеры! За все ответят! Все их морды остались на пленке! Ночью будем приходить, из постелей поднимать! На зоне будут парашу нюхать! – Гребцов угрожал, ненавидел, готовился сводить счеты с теми, кто рвал его пальто, запихивал в машину, жестоко избивал его сторонников. – Но больше всех заплатит эта гнида, кремлевская вошь! За каждый удар палкой получит десять таких же! Будет день, когда его в клетке повезут в Гаагу! Как обезьяну! Как собаку чекистскую! За все в трибунале ответит! За убитых чеченцев и русских! За "Курск" и Беслан! За наворованные миллиарды! Все банковские счета обнародуем! Все офшоры! – Гребцов не обращался к Сержу, но нуждался в нем как в зрителе и слушателе. В этих ненавидящих излияниях находил облегчение.
Серж чувствовал его ненависть и беспомощность. Теснее вжимался в угол, чтобы слова Гребцова пролетали мимо, его не задев, ибо они несли в себе опасность, и эта опасность витала в тесной камере, готовая разразиться бедой.
– Он малек, микроб, ничтожество! На бабу залезть не может! Яйца с горошину!
Дверь в камеру загрохотала, и ввалились пятеро мужчин, наполнив тесное пространство тяжеловесными шумными телами. Двое набросились на Гребцова, срывая с него пальто, выламывая руки, нагибая лицом к скамейке. Третий сгреб его кудрявые волосы, ударил его голову о деревянное сиденье. Четвертый навел телекамеру с ярким лучом света, в котором было видно кривое от боли лицо Гребцова, его оскаленный кричащий рот, взбухшие жилы на шее. Пятый, с бритой головой, скинул куртку, оказался голым по пояс, с набухшими мускулами, на которых дрожала татуировка. Стал сдирать с Гребцова брюки. Тот хрипел, вырывался, истошно, как раненый заяц, кричал. Его ударили в затылок, оглушая, и Гребцов на время утих. Бритоголовый стянул с Гребцова брюки, так что стали видны его мускулистые ягодицы. Сам сбросил штаны, обнажив косматый возбужденный пах. С хриплым рыком надвинулся на Гребцова, наваливаясь на его ягодицы, отчего Гребцов очнулся, стал выгибаться, кричать:
– Сволочи! Убью! Отпустите!
Серж с ужасом смотрел из угла, как бьется Гребцов, как насильник с татуировкой свирепо, с хрипом и хохотом, толкает его в зад, и при каждом толчке Гребцов вскрикивает. И луч телекамеры освещает его кричащее, с выпученными глазами лицо, копну кудрей, зажатую в крепкий кулак, его голые, сотрясаемые от толчков ягодицы, косматый пах насильника.
Бритоголовый страшно зарычал, забился, затихая, наваливаясь на жертву. Отпал. Сплюнул. Вяло натягивал брюки. Остальные отпустили Гребцова, и он сполз вдоль скамейки на пол. Телекамеры продолжала снимать его надломленное тело, голые колени, дрожащее лицо.
– Ну, вот и ладно, – сказал тот, что держал Гребцова за волосы. – Это раньше ты был Ефим, а теперь ты Ксюша, в сраку долбанная! Подробности смотри в Интернете.
И они шумно вышли, захлопнув дверь.
Серж смотрел из угла, как Гребцов натягивает брюки. Надевает, не попадая в рукав, растерзанное пальто. Всхлипывает, шмыгает носом. Повернулся к Сержу.