– Ладно, потом посмотрим. А пока, господа, всему депутатскому корпусу надо разъехаться по регионам. Каждый депутат должен привезти в Киев сто тысяч манифестантов и, если удастся, по одной воинской части. Здесь остаются пять человек – я, Виктор Писоевич, его личный телохранитель, снимающий пробу, Червона-Ненька, Турко-Чурко и Пердушенко. У нас в Киеве много работы. Мы должны вступить в контакт с МВД, вооруженными силами, судом и прокуратурой. Никто из силовых структур не должен выступить против воли народа. Мы должны заставить Кучуму и Яндиковича добровольно уступить власть, либо, в крайнем случае, дать согласие на третий тур выборов и будем избираться до тех пор, пока не победим.
Доводы Юлии были разумны, с ними нельзя было не согласиться, а после бурных аплодисментов Виктор Писоевич встал и произнес:
– Юля выразила нашу общую мысль, мы с ней этот вопрос обговаривали сегодня около полуночи у нее на даче. Я издаю устный указ: всем немедля отправиться в регионы, набрать там сто тысяч безработных, школьников и студентов и во главе колонны двинуться на столицу незалежной Украины Киев! Поняли задачу?
– Так точно, – взревели оранжевые шарфы.
– По коням! – приказал лидер нации.
Депутат Школь-Ноль, как и остальные сто восемьдесят депутатов, в расшитой гуцульской сорочке, к воротнику которой никогда не приложишь галстук, уселся в свой личный потрепанный "мерседес" рядом с водителем, студентом второго курса львовского техникума Коцких, и скомандовал:
– В Лемберг!
Водитель Коцких, отслуживший армию, проучился два года в техникуме по строительной специальности, пересел на грузовик, вывозивший отходы из мусорных бачков, попал в водители к Школь-Нолю по ходатайству тетки, находившейся в родственных отношениях с депутатом. Он хорошо знал свой родной город Лемберг, а вот к Киеву никак не мог привыкнуть. И теперь, сидя за рулем мерса, рад был до потери пульса, что едет к себе на родину. Стрелки на часах показывали первый час ночи. Так поздно они еще ни разу из города не выезжали.
– Пан Шкиль, а если на нас нападут по дороге? Хоть наша ненька Украина и свободная страна, но москали все еще шастают по просторам нашей независимой державы. Они вооружены ножами, кастетами и даже пиштолями, а у меня только баранка в руках. Шо будем делать, когда нас в темноте на безлюдном месте встретят вооруженные ножами москали?
– Гы, не боись, у мене два пиштоля в наличии. Затем у мене мобильник, звякну губернатору, и наряд вооруженных до зубов молодцев из дивизии "Галичина" немедленно окажет нам помощь: москали будут уничтожены и взяты в плен.
– Дзенкуе бардзо, пан Шкиль. Но у мене есть еще одна просьба. Шоб я не заснул за рулем до столкновения с москалями, вы произнесите свою знаменитую речь. Моя тетка говорила, что вы любите тренироваться, прежде чем выступить перед народом. Потренируйтесь и сейчас. Вам польза и мне польза. Вы выучите речь наизусть, а я не засну за рулем. Вам хорошо и мне хорошо.
Школь-Ноль знал своего водителя, тот не в первый раз обращался к нему с такой просьбой. И посему он не заставил себя долго ждать.
– Будь по-твоему, только не сверни с дороги от восторга. Итак, геть русские школы! Геть русский язык, язык мата и попсы. Украина, в особенности ее западная часть – это центр культуры и украинского языка. Не киевско-полтавский, а галичанский говор должен составить основу, главный костяк национального языка. Как только я стану министром культуры и образования, ни один телевизионный канал не будет вещать на языке мата и попсы. Ишь, чего вздумали эти москали. Не мытьем, так катаньем. Не получилось оккупировать Украину при помощи Яндиковича, так они продолжают кампанию растления украинской нации изнутри: свой язык, свои танцы, свои песни – в души наших горячих патриотов. Не выйдет, господа москали. Ни одной школы с русским языком преподавания, ни одной газеты на русском языке, ни одной вывески, ни одного совещания, ни одного делового разговора в любом учреждении на чуждом, грубом, солдафонском языке. Да этого Озарова следует уволить уже за одно то, что он изъясняется на украинско-русской мове. А русских писателей мы должны предать забвению. Русский язык должен уступить английскому языку. Польский еще нам ближе и приятнее. К примеру: "дзенкуе бардзо". Сколько поэзии в этом выражении, как ласково это звучит, насколько приятно для слуха. Я скажу так нашему президенту, когда он издаст указ о моем назначении министром культуры и народного образования. Тогда же, с того самого момента, начнут издаваться новые учебники для начальной и средней школы, а также по истории, физике, химии, математике и биологии. Экое красивое украинское слово "роскишница", а по-русски оно всегда звучало грубо и грязно. Такие нежные выражения, абсолютно чуждые грубости и половому извращению, допустимы и на уроках в школе, начиная с шестого класса. А почему бы нет? Когда я был в Голландии, там плакаты детородных органов висят в кабинетах, начиная с первого класса. Чем это плохо? Что тут такого? Так природа нас устроила. И если украинская девочка будет рассматривать такой плакат с украинским мальчиком, а потом, позже, у них появится украинское дитя, то тут ничего нет аморального. Наоборот, такая политика, такой стиль народного образования только на пользу государству. В Украине падает численность населения, а должна расти. Я добьюсь того, чтобы оно росло. Вплоть до открытия клубов свободной любви. Пусть господствует любовь, пусть рождаются дети, пусть все славят Украину и гордятся своим происхождением.
На последнем предложении Школь-Ноль заснул. Ему приснился кошмарный сон: он тонул в мутной, окрашенной кровью воде, а на берегу стояли все те же ненавистные россияне и кидали ему веревку, за которую он никак не мог ухватиться, потому что между концом веревки и им буйствовал крокодил. Хищник все шире раскрывал пасть, чтобы проглотить его.
"Надо нырнуть поглубже, – решил Школь-Ноль, – проплыть под крокодилом и ухватиться за кончик веревки. А россиянам я скажу на своем родном языке: "Дзенкуе, панове". Он так и сделал, набрал полные легкие воздуха и нырнул глубоко-глубоко, почти до самого дна, оттолкнулся кистями рук и вынырнул далеко от крокодила. Но веревки уже не было. На берегу стояли Лев Толстой, Федор Достоевский, Николай Гоголь, Иван Тургенев и Александр Пушкин. Все молчали, кроме Пушкина. Пушкин поднял руку вверх и произнес: "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!"
"О Боже! Да это опять они! Что делать, что мне делать? Остается одно из двух: либо идти ко дну, либо плыть к ним в рабство. Не могу, не буду. И наших никого нет. Хоть бы кто видел, как я жертвую своей жизнью во имя национального процветания. Где вы, Рябчук, Винничук, Ирванц, Андрусяко-Макако, Андрухович-Слонович! Опишите мою гибель! Пусть потомки расставят мне памятники не только по площадям Львова, но и по всей матушке Украине, пусть назовут моим именем улицы, прошпекты и закоулки, а также тупики и площадки для мусорных бачков!"
Школь-Ноль уже собирался креститься левой рукой, правая у него работала, распростертые пальцы шлепали по поверхности воды, и это удерживало его от погружения вниз, как с берега, подобно самому Иисусу Христу, медленным и уверенным шагом двинулся в направлении к нему сам Лев Толстой. Школь-Ноль перестал креститься и начал работать обеими руками и обеими ногами. Теперь он лежал на воде, как на песчаном берегу, и ощущал только приятное щекотание в пузе. Экое блаженство. Толстой в сандалетах, как римский воин, шел по воде, нисколько не погружаясь, с протянутой к нему, утопающему, рукой.
– Иди, младший брат мой, – сказал великий бородатый человек с мудрой улыбкой на лице. – Никто тебя порабощать не собирается. Ты волен как птица. Тот, кто любит свой язык и свою культуру, безусловно, достоин уважения, но ни один язык, ни одна культура не может жить в полной изоляции от других культур. Вперед надо идти не с закрытыми, а с открытыми глазами, запомни это, брат мой.
Толстой взял его на руки и, так же ступая по воде, вынес на берег. Школь-Ноль собирался отблагодарить своего спасителя, он уже подобрал несколько слов и составлял предложение, а когда оно получилось, не очень длинное и не очень лестное, на берегу уже никого не было.
– Где вы, Лев Николаевич? – произнес он так громко, что водитель испугался и стал нажимать на тормоз.
– Какой Лев Николаевич, что с вами? – спросил водитель и начал тормошить его за плечо.
Школь-Ноль совсем проснулся. Помассировав пальцами лоб, а затем, проведя ладонью от переносицы до подбородка, он, уже находясь в реальном мире, произнес:
– Сон мне приснился, великий, знаменательный сон, как любому великому человеку. Весь вопрос в том, что я не могу поддаться агитации, а это была агитация, не более того. Но никто этого не поймет. Где мы находимся и который час?
– Кажется, подъезжаем к Лембергу, – сказал водитель недовольным голосом, в котором сквозила и нотка раздражения.
– Гм, жрать хочу. У тебя там, в загашнике, ничего нет? – спросил Школь-Ноль.
– Вот стоит губернатор Лемберга со своей свитой, в гости зовет.
– Останови. Привет, губернатор, а где народ, почему так мало народу? Мне сто тысяч нужно набрать и увезти в Киев.
– Так все уже в Киеве. В городе никого нет, город вымер, пан Шкиль.
– А если я поеду в Волынь? – спросил Школь-Ноль.
– Там тоже никого нет. Волынь вымерла так же, как и Львов. Мне только что звонил губернатор Волыни, жаловался, что некому снег убирать, в котельную уголь закидывать, все в Киев подались оранжевую революцию поддерживать.
– О, Матка Боска, что делать? Подамся в горы, пастухов овечьих стад подбирать, – сказал Школь-Ноль, вопросительно глядя на водителя.
10
Если дисциплинированный и самый преданный идеям национализма депутат Школь-Ноль сразу же, как только в этом назрела необходимость, на которую указала Юлия Феликсовна, отправился на запад с намерением привезти сто тысяч манифестантов в Киев на майдан, то остальные депутаты с оранжевыми шарфами направились в один из крупных ресторанов Киева на сабантуй. Возглавлял этот поход сам Виктор Писоевич. Он в этот раз расщедрился: разрешил потратить шестьдесят тысяч долларов на сабантуй из партийной казны, которая трещала от щедрой американской помощи по всем швам.
Оранжевые заняли все залы ресторана, однако была установлена связь с самым большим столом, за которым сидел президент. Оранжевые набивали пустые желудки, а что касается пустых голов, то их заполнить было нечем: президент больше мычал, чем изрекал мудрые мысли. Однако все добросовестно молчали, ожидая, авось, что-то такое важное будет сказано лидером.
– Знаете что, друзья? У меня, как и у всякого мудрого человека, есть свои причуды. Я раньше держал их при себе, как говорится, а сегодня, после присяги на верность народу, мне вдруг захотелось заглянуть в ближайшее будущее. И я уже смотрю туда и кое-что вижу. А вижу я покосившийся дом, выбитые окна на жилых домах, а в квартирах матери кормят грудью детишек, будущих воинов вооруженных сил.
– И мы видим, и мы видим, – вскочили все сто восемьдесят народных депутатов в оранжевых шарфах.
– Сейчас я позвоню Белоконю или этому, как его, Кузько-Музько, и прикажу окружить резиденцию Кучумы и Яндиковича войсками, – наконец изрек президент мудрую мысль.
– Ура-а-а-а!
– А вы, мои лакеи, держитесь меня!
– А кого же нам еще держаться? Только тебя, только тебя. Только… ты очень устал: лицо почернело, веки опустились, голова немного повисла. Можешь закрыть глаза, покемарить, может, сон придет, – изрек Заварич-Дубарич.
– Едва ли такое счастье может мне улыбнуться. Я уже давно не сплю: думаю о нации, ее чистоте, вернее, ее очищении от всякого наслоения и даже кровосмешения. Эти браки между русскими и нашими гражданами… беспокоят больше всего. Степан Бандера, наш великий земляк, спал тридцать минут в сутки. Только это не дает мне считать себя несчастным человеком.
– Ура, – пропели депутаты. – Нам бы тоже не мешало закрыть глаза.
Самозваный президент закатил глаза и – о, чудо: перед ним предстал городской пейзаж, который казался ему теперь совсем другим, не таким, каким он видел его раньше. Это был Майдан Независимости, откуда доносился дурной запах. Это был запах фекалий, смешанных с мочой.
Почему так загадили этот волшебный, символический майдан, ведь здесь ковалась, да и сейчас куется его президентская власть. Если бы не этот рев толпы, если бы не эти взмахи рук и возгласы "Вопиющенко – так", то он не осмелился бы выйти с Библией под мышкой на трибуну, чтоб дать присягу, по существу пройти сложный процесс инаугурации в присутствии жалкого меньшинства парламентариев.
Виктор Писоевич засопел. Его примеру последовали ближайшие столы, но столы, что находились подальше, начали бастовать. Оттуда раздавался шум и громкие возгласы "Вопиющенко – так!" Да, это майдан, подумал Писоевич. А как бы улучшить работу майдана? Надо увеличить количество передвижных туалетов. Они есть у военных. А если нет, придется звонить Пеньбушу, в крайнем случае, Пробжезинскому. Необходимо, чтоб туалеты были достойны украинской демократии, за которую мы неустанно боремся. Деньги, господа, это еще не все. Вот поляки прислали нам оранжевые куртки, это они хорошо сделали. Одними деньгами сыт не будешь. У нас, на Украине, этой всякой мелочи, бижутерии, просто нет, никто не выпускает, поэтому ее ни за какие доллары не купишь. Вон у Пердушенко конфет сколько угодно, а попробуй, закажи у него оранжевые куртки. А что если нам потребуется нечто большее, чем оранжевые куртки? Автоматы, например? Неизвестно, как поведут себя военные, внутренние войска. А вдруг начнется разгон демонстрации? Выдержат ли мои ребята на Майдане Независимости? Центризбирком собирается завтра обнародовать окончательные результаты голосования, и Яндикович становится президентом. Советники по линии моей дорогой супруги настаивают на том, чтоб мы хладнокровно делали свое дело, без спешки, не буянили, не играли мускулами. Юлия слишком торопится. Если только кто-то из наших ребят кинет булыжник в окно или в представителя власти – все, мы проиграли. Миф о мирном развитии оранжевой революции будет утрачен. А так Кучума не догадается, он слишком слаб и слишком туп, чтобы разгадать наши замыслы. У Яндиковича нет власти и нет поддержки. Он представитель нынешний власти, которую мы всячески разоблачаем. Дурной запах здесь царит. Презервативы валяются. Я думаю: будущие поколения простят нашим парням, так загадившим этот Майдан Независимости. Ведь они для блага народа все это делали. Туалеты… больше туалетов. На каждые пять палаток туалет…
– Вот видите, как хорошо! – говорит прелестная римлянка и целует его в волосатую грудь. – Руки у вас в грязи. Девочки, подайте тазик и кусок хозяйственного мыла, я попытаюсь отмыть, если получится. У главы государства должны быть чистые руки.
– А где и когда я их запачкал? – спросил Виктор Писоевич.
– Когда возглавляли банк. А потом, когда были премьером, – ласково сказала Камелия.
– Эти руки чисты, они ничего не крали, – сказал Вопиющенко, растопыривая пальцы и выгибая ладони.
– Да, да, я знаю. Эти руки непосредственно не вытаскивали банкноты, этим занимались другие… Пинзденик, к примеру. А твои ручки ставили подпись в соответствующем месте. И золотые запасы твои руки на Кипр не тащили, ты только давал распоряжения.
– Ну и шалунья же ты, все знаешь, будто все видела, при всем присутствовала…
К нему подошли не то три мужика, не то три женщины в масках, с золотой тогой и высоким золотым колпаком в руках. Лидер нации только раскрыл рот, чтобы спросить, где Камелия, куда она исчезла, как одна маска приложила палец к черным губам, приказывая хранить молчание. Вторая маска сорвала с него одежды, и на его голое тело была наброшена тога. Тога оказалась такой тяжелой, что у него невольно согнулись ноги в коленях. Третья маска нахлобучила золотой колпак на голову. Шея не вынесла груза весом в пять тонн, и голова свесилась набок.
– Прямо держи голову, президент! – приказала маска.
– Ммм.
– Прямо, тебе сказано! Тяжела ты, шапка Мономаха, – произнесла маска.
– Особенно краденая, – сказала вторая маска.
– Не краденая, а добытая нечестным путем, – сказала третья маска.
– Купленная на американские доллары, – произнесла та маска, которая нахлобучивала корону на голову лидеру нации.
– Для достижения цели все средства хороши, не так ли, господин?
– Ммм…
– А теперь идем на Майдан Независимости. Путь открыт, – пригласила первая маска.
Виктор Писоевич на полусогнутых ногах, со склоненной набок головой сделал первый шаг и зашатался.
– По… по… помоги-и-те! – закричал он сколько было сил. И странно, тут же появились соратники – Пинзденик, Пердушенко, Школь-Ноль, Заварич-Дубарич, Бенедикт Тянивяму, Дьяволивский, – все с Болтушенко во главе. У Болтушенко оказалась лысая бритая голова, блестевшая как медный таз. У Бенедикта Тянивяму торчали четыре клыка, два снизу, два сверху. Остальных зубов не было. У Заварича-Дубарича был один глаз вместо двух. А Школь-Ноль и Дьяволивский были увешаны отрезанными языками тех, кто говорил на русском. Пинзденик держал в руке тяжелый чемодан, набитый долларами, а у Пердушенко вокруг шеи вились две шипящие змеи с неестественно длинными жалами.
– Не-е хо-чу-у! – испуганно воскликнул лидер нации.
– Дорогой, не переживай: все мы одного поля ягоды, – сказала Юлия. – Берите его на руки и несите на трибуну. Человечество ждет, телекамеры со всех уголков земли включены и готовы к записи на пленку. Да смотрите не уроните, – приказывала Юлия, обнажая длинные клыки.
Первым приблизился Пердушенко. Он без труда усадил лидера нации на свою левую раскрытую ладонь.
– А что делать нам? – испугались холуи.
– Сопровождать, – сказала Юлия. – Становитесь по бокам и сзади, а я пойду впереди… планеты всей, – добавила она шепотом.
– Я упаду! Привяжите меня, – расхныкался лидер нации.
– Никуда не денешься, черт тебя не возьмет. Ты – наш. Где мы, там и ты, где ты, там и мы. Ты и мы отныне это единое целое, учти. – У Юлии зубы стали еще длинней.
– А как же Катрин? Я же зять Америки. Что скажет Америка?
– Америке нужен не ты, а Украина. А ты нужен нам.
– Юлия, голубушка, пощади…
– Ага, расхныкался. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Вперед ребята, – приказала Юлия.
Братья по духу двинулись с места.
– Запевай! – приказала Юлия и затянула нудную песенку на один из куплетов никому не известных галичанских писателей и поэтов. Лидер нации хотел закрыть уши ладонями, но понял, что этого нельзя делать, иначе он упадет. Он только закрыл глаза, пока они не наполнились слезами восторга и умиления.
– Виват! – воскликнула Юлия.
– Слава Цезарю! – поддержал Пердушенко.
– Вопиющенко – слава! Не путайте, – с обидой в голосе произнес телохранитель Червона Ненька.
– Не могу-у! – воскликнул лидер нации и встал на ноги. Перед ним простиралась удручающая картина: все его единоверцы лежали в грязи, собственной блевотине, произносили непотребные слова. Только музыканты продолжали играть нечто в виде траурного марша.
– Катрин, спаси-и-и! – закричал он, сколько хватило сил…