Особый интерес к слабому ветерку справедливости проявили граждане старшего поколения, в подавляющем большинстве своем прикованные если не к постели, то к дому, которые забыли дорогу в райцентр или даже в соседнее село на рынок. По многим причинам: по состоянию здоровья, из-за боязни покинуть дом, из-за отсутствия транспорта и… такого пустяка, нигде никем не зафиксированного, как неуважения к старшим. Войдете вы в автобус, опираясь на палочку, часто и тяжело дышите, будто только что взобрались на вершину горы, но вам никто не уступит сидячего места: все сидячие места заняты молодыми людьми, парнями, девушками, которые хохочут, балагурят, поглядывают вокруг себя, но ничего не видят. А еще сидят те, кто целуется взасос друг с дружкой: они вам никогда не уступят место. Вот и приходится стоять, опираясь одной рукой на палочку, а другой – держась за поручень.
– Придут с открепительным талоном, и я смогу проголосовать, а за кого я проголосую, это уж мое дело, – хвастается старушка Люба, которой скоро восемьдесят и видит она на один глаз, но голова у нее ничем не забита, все еще хорошо варит. – Я уже никому не нужная, всем надоела и сама себе надоела, а тут на тебе: государство нуждается в моем голосе, значит, не так уж плохи наши стариковские дела. Пойду доложу соседке Эллине, у ее телевизер давно не работает.
Эллина Воронкова, моложе Любы Лопатиной на целых пятнадцать лет, осталась одна и не отличалась крепким здоровьем. По немощи и по способности передвигаться она давно обогнала Любу и внешне выглядела, как узник Освенцима. Два важных органа в утробе требовали замены, как стартер для запуска мотора. Это печень и почки. И жила-то Эллина на козьем молоке и на относительно свежем воздухе.
– Эллина, пусти, чтой-то ты все запираешь дверь на щеколду: не боись, никто тебя не украдет, – сказала Люба, стуча костылем в полотно двери.
Эллина обрадовалась живому человеку, бросилась в сени, и в это время у нее голова так закружилась, аж в глазах потемнело.
– Погоди маненько, счас нащупаю щеколду, – с усилием произнесла она и открыла дверь.
– Ой, что ты такая бледная? Тебе плохо?
– Мне уже всегда плохо. С чем пришла?
– Мы голосовать будем. Есть решение суда, всем старикам разрешается принять участие в голосовании. Ты за кого будешь?
– За Яндиковича.
– И я за Яндиковича, он хороший мужик, простой такой и добрый.
24
У Юлии Феликсовны, хрупкой женщины невысокого роста, было двадцать депутатов, входивших в ее фракцию, хотя она мечтала иметь все четыреста пятьдесят. Она сразу ввела жесткую дисциплину. Депутаты подчинялись ей, как послушные дети строгому воспитателю.
Депутатам, входившим в ее фракцию, нравилось то, что Юлия отличная политическая авантюристка, готовая на все что угодно ради захвата власти. Именно она была сторонницей крайних мер: всех восточных перевешать, оппозицию ликвидировать, у богатых все отобрать, перераспределить между приближенными и войти в Евросоюз во что бы то ни стало, даже без приглашения. Юлия – это был некий железный Феликс в юбке.
Потеряв всякую надежду стать президентом, она сосредоточилась на должности премьер-министра, но и тут маятник стал колебаться между нею и Пердушенко. Как можно было свалить соперника? Был только единственный путь – повышение собственного рейтинга.
Однажды, когда Виктора Писоевича нигде не было, даже на майдан он не явился, хоть и обещал, Юлия неожиданно возникла перед одурманенной, ревущей толпой в белой одежде и произнесла краткую зажигательную речь. Толпа выла, аплодировала, топала ногами, выкрикивала лозунги, один из которых прозвучал так: Юля – наш президент. Это ударило в голову Юлии, она вздрогнула и залилась слезами. То были слезы радости. Неужели? А что? Почему бы нет? Писоевич отравлен, его песенка спета, он никогда не сможет толково руководить государством, во всяком случае так, как это могла бы делать она, Юля. Кто носил розы и букеты гвоздик вооруженной до зубов охране президента Кучумы? Она носила, и ее даже пропускали на территорию запретной зоны, ее, а не Писоевича. Сердце колотилось так, что еще немного и она грохнулась бы в ревущую толпу. Дабы избежать подобного казуса, она покинула трибуну и ревущую толпу, села в автомобиль. Направление было одно – дом Виктора Писоевича. Надо посмотреть на его противную рожу, спросить, как он себя чувствует.
В двухэтажном особняке за городом ярко горел свет во всех комнатах второго этажа, а на первом только одна лампочка, освещающая дежурного. Юлия хорошо знала этот дом: он строился еще тогда, когда Виктор Писоевич был премьером, а она его замом… практически на ее деньги. Тогда она мечтала о том, что они после отделки дома поселятся там вместе: она разведется со своим мужем, а он оставит свою супругу. Но вышло иначе: в их судьбу вмешалась американка Катрин. Она оказалась сильнее и перспективнее.
Юлия без сопровождения вышла из машины, захлопнула дверцу и направилась к входной двери. Но дежурный милиционер не пожелал открыть калитку. Он сидел в будке на возвышении и, глядя на посетительницу сверху вниз, коротко сказал:
– Не велено пускать.
– Так это же я, Захар! Ты что, спишь там? Меня узнают за километр, а ты… открывай давай.
Охранник растерялся, он медлил с ответом. Ему велели никого не пускать, но не сказали, что даже Юлию не пущать, если она вдруг пожалует. Он мямлил в будке, будто расстегивал ремень, к которому был привязан. В это время Юлия набирала код, только она знала этот код.
Калитка открылась без помощи дежурного, Юлия показала свои ровные зубки, помахала ручкой охраннику и пошла по дорожке, посыпанной красным песочком в направлении входной двери первого этажа. Но и здесь входная дверь оказалась закрытой. Код к замку этой двери у нее в памяти не сохранился. Но не беда. Она извлекла из сумочки записную книжечку и без труда нашла код и к этому замку.
Слабо освещенная парадная лестница, как в каком-то дворце, вела на второй этаж в апартаменты семьи Вопиющенко. Хорошо, что Катрин находилась в детской, баюкала малышей, а то Юлия с ее знаниями кодов от замков, запоров и даже спальни очень серьезно расстроила бы супругу, и все это имело бы не совсем хорошие последствия для самой Юлии.
"Вот его кабинет, здесь направо, – подумала Юлия и увидела высокую, такую знакомую дверь, не запертую на замок. – Постучать или так войти? – спросила она себя, но механически постучала. – А если не откроет?"
Но дверь оставалась приоткрытой. Она постучала еще.
– Катрин, ты? Подожди минуту, я сейчас выйду, – произнес Виктор Писоевич таким знакомым для Юлии голосом.
– Вы ошиблись, Виктор Писоевич, – сказала Юлия, широко открывая дверь и вваливаясь в шубе внутрь кабинета. – Поухаживайте за мной, будьте рыцарем. У вас так тихо, аж страшно.
– Юлия?! – вытаращил глаза Майкл Пробжезинский.
– Юлия Феликсовна?! – не менее Майкла удивился Пердушенко. – Каким образом? Почему… нельзя было позвонить?
Виктор Писоевич молча поднялся и предложил свои услуги по снятию с худых плечиков роскошной шубы, которую он же ей подарил еще в прошлом году. Он не задавал никаких вопросов, хорошо зная, что Юлия, как привидение, везде проберется, даже в мышиное отверстие, не то что через кодовые замки.
– Что вы здесь делаете, такие-сякие, нехорошие. Почему без меня, это что – заговор? Триумвират?
– Ми тут обсуждайт ситуация на Донбасс. Донбасс, Россия, Донбасс на Киеф пиф-паф. Ви, Юлия, колючий проволока на Донбасс? Обмотать, обкрутить, а Донбасс такой нежность не принять. Донбасс возмутить. Ми такой ситуэйшн не планировать, – говорил Майкл на смешанном языке, но Юлия все прекрасно поняла.
– Да, Майкл прав, – сказал Пердушенко. – Его это настолько возмутило, что он потребовал обсудить этот вопрос немедленно. Вот мы и собрались для обсуждения, но никак не можем найти общий подход.
– Я поеду в Донбасс, улажу все, я найду с ними общий язык, они же алкаши, работяги, одним словом, – произнесла Юлия и заняла кресло, не дожидаясь приглашения. Майкл посмотрел на нее недобрым взглядом и тут же встал, давая возможность присесть Виктору Писоевичу.
– Ничего, сидите, Майкл, я сейчас подкачу еще одно кресло, – сказал лидер нации и тут же исчез за дверью.
– Как ты прошла сюда? – спросил ее Петя. – Виктор Писоевич уверял меня, что сюда и мышка не проберется. Ну, ты… короче, тебе не хватает кожаной тужурки.
В это время Виктор Писоевич мусолил в прихожей большое кресло, в котором любила почивать Катрин. Кресло не вмещалось в проеме двери, ведущей в кабинет, и хозяин, делая усилие еще в коридоре, поскользнулся и грохнулся на пол.
Первой на грохот прибежала Катрин.
– Помоги-ите! – произнесла она как можно громче.
Мужчины выскочили, подняли лидера нации и внесли в кабинет, куда вошла и Катрин. И тут глаза двух дам встретились. В глазах Катрин был такой вопрос: ты что здесь делаешь? Но глаза Юлии отвечали: а твое какое дело, мы с твоим мужем политические партнеры, всего лишь.
Но Катрин, как воспитанная и выдержанная дама, кисло улыбнулась и сделала небольшой поклон политическому соратнику своего мужа. Муж, как только отряхнулся и сел в свое кресло, а кресло Катрин заняла Юлия, тут же внес ясность в неясную ситуацию.
– Юлия Феликсовна легка на помине; ей должно быть здорово икалось, здесь часто звучало ее имя, и потому она решила навестить нас, чтоб положить конец мужским пересудам. Я думаю, Катрин поступила бы точно так же.
– Я решила поехать в Донецк. Там бушуют страсти вокруг колючей проволоки. Не будем мы их опоясывать, мы найдем другие методы воздействия. Им же я буду строить глазки и улыбаться до ушей. Я очарую их. Вот так, такое решение я приняла и явилась сюда, чтоб сообщить об этом, – заявила Юлия, поправляя косу на голове маленькой ручкой.
– Все это хорошо, но не слишком ли опасно, – высказался Вопиющенко. – А вдруг… разорвут на части?
– Меня опасность не интересует, меня интересует судьба страны, – гордо заявила Юлия, делая резкое движение, чтобы подняться с кресла.
– Я поддерживаю энтузиазм Юлии Феликсовны, – сказал Пердушенко. – Трудно допустить, чтобы кто-то решился поднять руку на женщину, такую хрупкую и симпатичную, тем более на депутата парламента.
Вопиющенко все время заглядывал в какую-то книгу, словно он что-то оттуда вычитывал.
– Я хочу только добра нации, вашей нации, Виктор Писоевич, – сказала Юлия.
– Все мы хотим добра, – читал Виктор Писоевич по бумажке. – Всякий политический деятель хочет добра народу. Вообще, есть два пути – принимать его таким, каким он нам кажется, или не принимать вовсе. А вот упрекать политического деятеля в том, что он такой-сякой, очень сложно, ибо ни один лидер, в том числе и я, не отрицает добро: он хочет и декларирует это везде и всюду – добро и только добро. Гитлер тоже хотел добра своему народу. Ему казалось, что на пути достижения этого добра стоят евреи, ну и остальные там… русские, украинцы, поляки, чехи. Если их убрать – наступит добро. Вождь мирового пролетариата Ленин искренне хотел добра и богатства всем угнетенным, слепым, хромым, нищим, но на пути достижения этой благородной цели стояли целые народы, которые думали иначе. Если завоевать весь мир и уничтожить всех тех, кто смеет думать иначе, полагал вождь, тогда и наступит это светлое будущее – коммунизм. Я обещаю минимум, чтобы меня не упрекали потомки, что я много наобещал, но ничего не сделал.
Юлия хлопала глазами. Она не поняла, к чему этот длинный и по существу пустой монолог лидера нации, который еще не так давно держался гораздо скромнее. Может, Петя и Майкл хотят восстановить его против единственной дамы, претендующий на пост премьера.
"Петя, что ли, хочет занять должность премьера? Наверно, он. Каждый человек неуемен в своей жадности. Петя уже переплюнул родного отца в бизнесе, а теперь хочет доказать, что он второе лицо в государстве. А почему бы женщине не стать премьером? Никогда ведь раньше не было этого в Украине. Так давайте сделаем это, покажем, на что женщина способна. Сейчас встану и скажу, скажу все, что думаю".
У Юлии было много амбиций, много планов. Не все она выкладывала перед аудиторией. И сейчас она воздержалась, не стала раскрывать своих планов до конца и тем более в узком кругу.
Она могла высказаться в редкие и сложные моменты истории ее страны. И тогда, когда разбушевалась оранжевая холера, несущая несчастье государству, Донбасс громко заявил "нет", Юлия тут же высказала мнение, что неплохо было бы оградить всех, думающих иначе, колючей проволокой. Когда должность президента, которую занимал Кучума, висела на волоске, она на майдане бросила клич: Кучуму – вон! Кучуму за решетку!
Оранжевые на майдане прозвали ее Жанной д'Арк, и это прозвище ей очень и очень нравилось.
Она в свое время набедокурила в России, и там против нее возбудили уголовное дело и объявили в международный розыск. Теперь, чтоб все нивелировать и отомстить Кучуме за добро и зло, был один верный путь – это путь, ведущий в кресло премьера.
Уже давно она заключила соглашение с будущим лидером нации Вопиющенко о том, что после победы на выборах любым путем он становится президентом, а она, Юлия Болтушенко, премьером страны.
Но не все так просто. В ходе выборной кампании многие единомышленники Писоевича все теснее и теснее группировались вокруг него, приближались не только к телу, но и к душе его, дабы завоевать доверие лидера нации. Так у Юлии появились соперники на премьерское кресло в лице Пердушенко, Пинзденика, Морозова, Кикинаха, Бздюнченко. Кто займет кресло премьера, зависело только от одного человека. И этим человеком был Вопиющенко.
У Юлии, как у женщины, было, может быть, сильнее влияние на лидера нации, чем у всех мужчин вместе взятых, но у нее был еще один невидимый соперник в лице Катрин, супруги будущего президента. Бороться с этим соперником у Юлии не было ни сил, ни опыта. За плечами Катрин стояли могущественные силы за океаном в лице Збигнева, который через своего сына Майкла, находящегося в Киеве, влиял на Писоевича больше, чем кто бы то ни было.
Только преданностью, бесстрашием, нечеловеческой работоспособностью можно доказать свою исключительную преданность не только лично президенту, но и государству.
"Переборщила я с Донбассом, – думала она, кусая тонкие губы, – надо реабилитироваться. Даже если мне это будет стоить изуродованного лица, перелома рук и ног. Я должна доказать, что способна на подвиг. И я докажу это во что бы то ни стало".
– Юлий долго думайт, о чем Юлий думайт? – спросил Майкл.
– Я завтра же еду, – заявила она, вскакивая с кресла и как бы не слыша Майкла. – Прощайте. Если убьют, похороните на майдане, чтоб я всегда слышала мальчиков и девочек в оранжевых куртках, поющих гимн свободы.
– Юлия, погоди, голубушка, – произнес лидер нации, но Юлия, уже одетая в шубу, спускалась по лестнице и пулей выскочила на дорожку, посыпанную красным песком, дежурный милиционер храпел в будке, она проскочила мимо него, села за руль и завела мотор. Мотор заревел, машина сорвалась с места и тут же исчезла из виду, оставив после себя тонкую струйку дыма, разносимого ветром.
25
Туда, в Донецк, где еще ни разу в жизни не была, хоть и родилась недалеко от этого шахтерского края, где все люди черные от угольной пыли, только глаза и зубы светятся, устремилась новая Жанна д'Арк в белой украинской сорочке и оранжевой куртке. Она сделала такую милость для восточных русскоговорящих украинцев в тот момент, когда всем было ясно – оранжевые захватили власть, а перед властью надо склонять головы. Несколько раньше украинская Жанна д'Арк предлагала всех повесить, а теперь снизошла до контакта с ними при помощи телевидения, чтобы попытаться сгладить их ненависть и возмущение оранжевыми. Оранжевые желают им только добра и благополучия. Ведь если Запад раскроет украинцам свои объятия, кто будет в выигрыше, как не мы? У нас никогда не было изобилия, несмотря на то, что земля плодородная, черная, как сажа, и мягкая, как дно залива, откуда растет камыш.
"Китай завалил нас дешевыми товарами от карманного фонарика до компьютера, и работают эти устройства исправно в течение нескольких дней, а товары, производимые в странах Евросоюза, на наших рынках, на прилавках наших магазинов днем с огнем не сыщишь. Все это китайское барахло – козе под хвост: обувь на неделю, туфли на два дня, кипятильник на один раз, часы на сутки, а карманный фонарик на один вечер. Они, нищие, взялись за дело, а мы все воюем за место под солнцем. Мы ничего не умеем делать, кроме танков, ракет, да еще выпускать спутники, засоряя атмосферу всякой гадостью. А Запад… у него все добротное, первоклассное, начиная от противозачаточных средств и кончая отделочными материалами для дома".
Эти и многие другие мысли сверлили мозг украинской Жанне д'Арк на длинном шоссе Киев – Донецк, на котором ее машина "вольво" мчалась со скоростью сто сорок километров в час, не предусмотренной правилами дорожного движения. Юлия не ехала, а плыла как на лодке: машина мягкая, способная развить скорость до двухсот сорока километров в час, за рулем такой машины главное не заснуть от укачивания, способствующего поддаться слабости.
На одном из постов ГАИ ее остановили, но она тут же вытащила удостоверение депутата парламента и, когда работник правопорядка козырнул, умчалась дальше. Ночь темная, холодная, на дороге появился не только тоненький лед, но и снег, сначала мелкий, который никто не убирал, затем и покрупнее, стало трудно двигаться: мотор ревел, просил снисхождения, колеса скользили, машину покачивало, скорость пришлось сбавить до шестидесяти.
Наконец двести километров позади, время два часа ночи. Юлию стал одолевать сон и мучить голод, а в машине, как назло, ничего не было. Даже бутылки шампанского. Только несколько мобильных телефонов. И посты ГАИ куда-то подевались, и машин на дороге не было, и темнота хоть глаза выколи.
Юлия остановилась на обочине дороги, соображая, что делать дальше. Бензина в баке меньше половины, а заправка Бог знает где. Двигатель работал: его нельзя было выключать – холодно.
И вдруг загремел один из телефонов. Юлия схватила телефон, как клад, найденный вдруг, после длительных и безуспешных поисков.
– Это говорит Турко-Чурко. Где вы, Юлия Феликсовна? Где вы, богиня с голубыми глазами и золотистым веночком на макушке волшебной разумной головки, от которой сотрясается весь старый режим и добровольно уходит в прошлое?
– Турчик, ты настоящий друг. В самую трудную минуту для меня ты один обо мне вспомнил. Я на шоссе номер три, в двухстах километрах от Киева. Я тут в одиночестве, припарковалась к обочине и стою. Ни продуктов, ни топлива, ни гаишников, ни машин – одна пустота вокруг. Даже волков нет. Что, что? Я взяла курс на Донецк. Завтра вечером я должна выступить у них на телевидении. Если не убьют, вернусь обратно через недельку.
– Стойте на месте. Со мной Бенедикт Тянивяму. Часа через два мы подъедем, держите подфарники включенными. Продукты закупим, спиртное возьмем. Держитесь, Юлия Феликсовна, солнышко вы наше. Я начал новую поэму о вас. Уже одна треть страницы заполнена. Целых восемь строк, хотите, почитаю?