Правая бровь Дани взлетела почти до самой шевелюры. Рука нерешительно опустилась на пишущую машинку и стала нервно перебирать клавиши. Словно отвечая на сложные внутренние размышления, Дани сказал:
- Не было среди них журналистов?
- По-моему, нет.
Он оставил в покое пишущую машинку и снова зашагал по комнате, продолжая говорить:
- Подумать страшно, что это приключение может попасть в газеты. Представляете? "Кандидат Виктор Веласко, широко известный как В. В., нализавшись в стельку, объезжает провинцию перед выборами". - Он сжал кулаки. - Ах ты, сволочь, только этого нам не хватало!
Он осекся и снова повернулся к Лали.
- А на местах? - допытывался он. - Давай рассказывай все. Воображаю, какой вы там произвели фурор.
- Только в Мартосе, - признала Лали, - но видела одна трактирщица.
- А машину-то видели? С эмблемой партии - славную оставили визитную карточку.
Лали глубоко вздохнула. Постаралась взять себя в руки. Сказала:
- Успокойся, Дани, машину никто не видел. Та женщина из трактира не выходила, а на улицах не было ни души. От Мартоса до дома мы вообще не останавливались.
Дани снова скрестил руки на груди. Заговорил мягче, как будто хотел успокоиться сам:
- Я понимаю, что это просто ребячество, не более, но как получилось-то, Лали, с ума сойти, сознайся… Если газетчики пронюхают - все, можем складывать чемоданы.
Лали подошла к нему совсем близко. Решительно посмотрела ему в глаза.
- Хватит, Дани, переливать из пустого в порожнее, - сказала она. - Что было, то было, назад не вернешь. Самое разумное сейчас - подумать, какие еще меры можно принять.
- Совершенно верно, - отозвался Дани, - какие меры. Куда его деть на ночь, мать его за ногу? Здесь он не может оставаться, в отель в таком состоянии отправлять его немыслимо.
Звякнула маленькая дверь, и вошел Педрито Недотепа.
- Чего тебе надо? - взорвался Дани.
- Плакаты, - испуганно ответил тот.
- Бери и вали отсюда.
Перепуганный парень наклонился и взял с полу несколько свернутых в трубочку плакатов. Когда он выходил, Дани окликнул его:
- Эй, постой, вели Примо принести двойную порцию кофе, да покрепче, сделай одолжение! - Обернулся к Лали: - Наверное, с этого надо начать. - Он посмотрел на кресло, в котором спал Виктор. - Не думаю, чтобы этот словесный понос прошел у него раньше чем часа через два. Представляешь, какую предвыборную кампанию он мог бы развернуть в вестибюле отеля!
Лали мягко спросила:
- А может, отведем его ко мне?
- К тебе? А девочки?
- Девочки с моей мамой, это не проблема.
- А как Артуро?
Лали гордо вскинула голову:
- Хочешь спросить, что в такой ситуации делает у меня в доме Артуро?
Дани улыбнулся. Похлопал ее по руке:
- Ладно, Лали, не беленись, дорогая, мне твой план нравится, но тогда лучше не поить его кофе, не разгуливать.
- Все равно, - сказала Лали, - дома дадим ему две дозы валиума-десять, и полный порядок.
- Валиума? А не вредно после спиртного?
- Что ему сделается, - ответила Лали. - Не учи ученого!
Анхель Абад резанул воздух рукой.
- Не мешкай, Дани, давай кончать с этим к чертовой матери.
Вошел Примо, останавливаясь на каждом шагу, чашка с кофе дрожала у него в руке. Он поставил чашку на стол и вышел. Дани взял чашку, подошел к красному креслу:
- Пей, депутат.
Виктор открыл глаза - удивленные, отсутствующие; одного за другим оглядел всех и послушно стал пить. Анхель Абад наклонился к Лали:
- Видишь? Как не в себе.
Когда чашка наполовину была выпита, Дани сказал Анхелю Абаду:
- Спускайся, мы - за тобой. Открывай машину, если на улице кто-нибудь есть, дай нам знать, чтобы мы подождали в подъезде. - Потом обратился к Кармело: - Позаботься, чтобы выход был свободен, чтобы никто не путался в дверях. Чем меньше шума, тем лучше.
Лали отдала Анхелю Абаду ключи от машины, и он вышел вместе с Кармело. Дани обхватил Виктора за пояс, Лали с другой стороны взяла Виктора под руку, и они подняли его.
- Пошли, депутат.
- Куда?
- Спать. Уже поздно.
- Я., я не хочу спать.
- Все в порядке, не беспокойся.
Они шли нетвердо - хилому человечку Дани и хрупкой Лали едва удавалось удерживать Виктора. На площадке первого этажа Виктор остановился.
- Я не хочу спать, - снова сказал он.
- Не хочешь - не спи, а отдохнуть надо, Виктор. Завтра в десять тебе выступать по радио.
Виктор посмотрел на него, словно не узнавая:
- Про сеньора Кайо?
- Про сеньора Кайо и про что хочешь. Позже подумаем об этом без спешки, а теперь пошли вниз.
Им понадобилось пять минут, чтобы добраться до двери. Кармело встал на смену Лали, и она пошла вперед. Она увидела Анхеля Абада - он стоял у машины и поторапливал их. В кафе был всего один человек - молодой парень стоял, облокотившись на стойку, спиной к ним. Лали обернулась в сторону подъезда.
- Идите, живо, - сказала она.
Только в машине Лали перевела дух.
Дани с Кармело, посадив Виктора посередине, устроились на заднем сиденье. Дани вынул большой белый платок, несколько раз отер лоб и, склонившись набок, чтобы спрятать платок в карман, сказал:
- Ну и собачья работенка.
Лали включила мотор. Дани добавил:
- Самое опасное в этих делах - пресса, эти псы газетчики. Из такой чепухи - ну, обделались - завтра, глядишь, горы навалят.
Машина мчалась по пустым улицам, шины мягко шуршали по влажному асфальту, усыпанному листовками. Виктор забеспокоился, попробовал выпрямиться. Пристально глядя на Дани, сказал:
- Знаешь, Дани, какая польза от цветка бузины?
Дани положил руку ему на плечо.
- Да черт с ним, какое тебе дело?
Виктор повернулся к Кармело:
- А ты знаешь?
Лали, разворачиваясь, сказала:
- Хоть и запрещено, я въеду отсюда, чтобы не делать крюка по Тирсо де Молина.
- Осторожно, не вляпаться бы.
Лали остановила машину перед современным кирпичным десятиэтажным домом со стеклянными дверями и алюминиевыми рамами. Вышла из машины и открыла дверцу, выпуская Кармело. Потом они помогли вылезти из машины Виктору, и тот стоял и ошарашенно оглядывался по сторонам. Лали подошла к двери, сунула ключ в замочную скважину, и в этот момент подъезд осветился. Не отперев двери, она вытащила из замка ключ.
- Живо в машину, - сказала она. - Кто-то спускается.
Анхель Абад, Дани и Кармело взялись за Виктора, который не желал двигаться с места. Без лишних слов они затолкали его в машину. Лали села за руль и включила зажигание; в этот момент двое мужчин и две женщины вышли из лифта. Лали посмотрела краем глаза.
- Кавьедес, - сказала она.
- Адвокат?
- Да.
- Нам лучше смыться. Сделай круг по кварталу.
Пары дружески прощались на углу.
- Ну-ка посмотрим, сейчас, наверное, разойдутся.
- Этот Кавьедес - и нашим и вашим, не поймешь, с кем он. Последнее время, говорят, с Арейлсой, - заметил Анхель Абад.
Когда они снова выехали на улицу, она была пуста, и Лали остановилась у дверей своего дома. Дани сказал Кармело:
- Останься в машине, а то нас слишком много.
Квартира Лали выглядела приятно, интеллигентно. Книги, рисунки, гравюры, плакаты на стенах, маленький красного цвета телевизор на полке среди книг, а под ним - закрытый прозрачной пластмассовой крышкой проигрыватель, динамики были укреплены у самого потолка. Под книжными полками - диван, а перед ним - низенький столик с журналами, пепельницей из муранского стекла и красной розой в стакане. Виктор пошатывался, Дани с Анхелем Абадом поддерживали его.
- Где мы будем спать?
- Здесь, проходите.
Лали шла впереди и зажигала свет, открывала двери, пока по маленькому коридору они не дошли до комнаты, где стояли две одинаковые кровати с бамбуковыми изголовьями, а по бокам - две тумбочки, заваленные книгами карманного формата. Она зажгла две лампы под зелеными абажурами и откинула одеяло.
- Сюда его, - сказала она. - А я буду спать с девочками.
Она вошла в ванную рядом, и послышалось звяканье пузырька с лекарством о стеклянную полочку; Дани с Анхелем Абадом сняли Виктора куртку, брюки и уложили его в постель. Лали вернулась с крошечным пузырьком и стаканом воды.
- Ну-ка, - сказала она, - открывай рот. - И положила на язык Виктору две голубые таблетки. - Запей.
Виктор тяжело наклонился к стакану и сделал два глотка. Лали поставила стакан на стеклянный верх бамбуковой тумбочки и помогла Виктору улечься на подушке. Дани вздохнул всей грудью, и Лали улыбнулась ему:
- Успокоился?
- И еще одно, - сказал Дани, - завтра около десяти я приеду за ним. Лучше, чтобы никто не видел вас выходящими вместе.
Лали выпрямила стройную шею, рассмеялась:
- Так будет приличнее, правда?
Дани выгнул густые брови.
- Приличия надо блюсти, - сказал он.
- Дани! - раздался требовательный и мрачный голос Виктора. Лали и Дани обернулись. Виктор, лежа на подушке, хватался руками за ворот рубашки.
- Вот еще, Дани, - сказал он. - Вот еще что я не рассказал тебе про него.
- Про сеньора Кайо?
- Про сеньора Кайо.
Дани поднял густые брови, чуть склонил голову. Виктор был возбужден и явно страдал.
- Он тоже ненавидит, знаешь? - проговорил он, запинаясь. - Ненавидит, как и мы… В последний момент в селение заявились эти - с Маурисио, или как его там. Смотри!
Виктор рванул на себе рубашку - отскочили две пуговицы, и обнажилась грудь с двумя кровавыми рубцами поперек. Он печально поднял глаза и добавил:
- С этим ничего не поделаешь, Дани, это как проклятье.
Прежде чем склониться над кроватью, Дани поглядел на Лали с молчаливым укором.
- Что это? Как получилось?
Лали инстинктивно прижала руки ко рту.
- Какой ужас! - проговорила она. - Почему же ты не сказал раньше?
Святые безгрешные
(Роман)
Памяти моего друга
Феликса Р. де ла Фуэнте
Miguel Delibes. LOS SANTOS INOCENTES
@ Miguel Delibes, 1981
Перевод Н. Трауберг
Книга первая
АСАРИАС
Сестру раздражало все, что он делал, и она бранила его, и он возвращался в Хару, к сеньорито, потому что сестру раздражало все, что он делал, она хотела, чтобы мальчики учились, а он не соглашался и говорил ей назидательно и гнусаво
тогда от них толку не будет
а в Харе, у сеньорито, никто ни во что не лез, грамотный ты, неграмотный, умеешь читать-писать или бродишь где попало в латаных штанах без пуговиц, босиком, и можно пойти к сестре, взять и пойти, а когда сеньорито про тебя спросит, то ему скажут
он к сестре пошел, сеньорито
а сеньорито, человек добрый, не рассердится, только дернет левым плечом, и все, и молчит, а когда Асариас вернется и ему скажут
Асариас пришел, сеньорито
сеньорито усмехнется и молчит, он сердится только тогда, когда Асариас говорит, что у них один год разницы, на самом деле Асариас был совсем большой, когда сеньорито родился, но Асариас о том не помнил и говорил, что у них один год разницы, потому что Дасио-свинарь напился как-то под праздник и сказал, что один год, и ему запало в душу, и сколько его ни спрашивай
сколько тебе лет, Асариас?
он отвечал
я на один годик постарше сеньорито
но не со зла и не желая солгать, а в простоте сердечной, так что сеньорито напрасно злился и звал его обалдуем, это он зря, ведь Асариас целый день бродил по двору, мычал, жевал, разглядывал ногти на правой руке, а потом протирал желтой тряпочкой хозяйскую машину и вынимал у всех гостей вентили из шин, чтобы сеньорито хватило этих затычек, если выйдут свои, мало того, он смотрел за собаками: за сеттером, за гончей, за тремя легавыми, а если ночью, в дубняке, выла пастушья овчарка и псарня волновалась, он всех уговаривал, успокаивал, чесал им между глаз, пока не угомонятся, а чуть свет выходил во двор, разминал руки-ноги, открывал ворота, выпускал индюшек в лесок, за металлическую сетку, чистил птичник, под насестом, поливал цветочки, иву и шел прибирать у филина, ласкал его, гладил, а как стемнеет, садился в пустом сарае и чистил дичь: куропаток и рябчиков или диких голубей, которых сеньорито настрелял за день, а если их много, приберегал одну для птички, так что филин, едва его завидев, глядел на него круглыми желтыми глазами, и щелкал клювом, и чуть не прыгал от радости, на других, даже на сеньорито, он фыркал, словно кот, и выпускал когти, а его отличал, потому что чуть не каждый вечер, если нет чего получше, Асариас приносил ему сойку, или ворону, или полдюжины воробьев - он их ловил в силки, у пруда, - или что еще, и, приближаясь к нему, ласково приговаривал
хорошая птичка, хорошая
и чесал ему между глаз, и улыбался беззубым ртом, а если надо было посадить его на скалу, как приманную птицу, когда сеньорито, или сеньорита, или их знакомые забавы ради стреляли орлов и ворон, обертывал правую лапку мягкой красной тряпицей, чтобы цепь не натерла, и, пока сеньорито, или сеньорита, или их знакомые сидели в засаде, тоже сидел на корточках под скалой, и дрожал как лист, и, хотя был глуховат, слышал сухие хлопки, и закрывал глаза, и открывал, и снова глядел на филина, и видел, что тот живой, важный, красивый, как герб на щите, и гордился, и умилялся, и говорил
хорошая птичка
и очень хотел почесать его, а когда сеньорито, или сеньорита, или их знакомые уставали стрелять и выходили из засады, словно из шахты, разминая руки и ноги, он подходил к филину, двигая челюстью так, словно что-то жует, а филин, его звали Герцог, просто млел от счастья и охорашивался, как павлин, и Асариас улыбался и говорил
храбрая птичка, молодец
и чесал ему переносицу в награду, а потом подбирал упавших орлов, одного за другим, подвешивал на жердь, и осторожно снимал цепь с филиновой лапки, и сажал его в деревянную клетку, и ставил ее на плечо, и потихоньку шел в усадьбу, не дожидаясь сеньорито, и сеньориты, и их знакомых, которые медленно и устало шествовали по тропинке, беседуя о своем и смеясь невесть чему, и, придя домой, вешал клетку в сарае на толстую балку, а как стемнеет, садился на корточки в мощеном дворе, у бледного фонаря, ощипывал сороку, и подходил к окошку, и говорил
ух-ух-ух
потише, поглуше, а филин неслышно, медленно, мягко подлетал к решетке и говорил ему в свой черед
ух-ух-ух
словно эхо из могилы, и хватал сороку могучими лапами, и пожирал ее быстро и беззвучно, и Асариас глядел, как он ест, и бессмысленно улыбался, и бормотал
хорошая птичка, хорошая
а когда Герцог кончал свой пир, Асариас шел под навес, где знакомые сеньорито и знакомые сеньориты ставили машины, и прилежно вынимал вентили неуклюжими пальцами, и, кончив дело, складывал их в коробку из-под ботинок, она стояла в конюшне, и садился на пол, и считал
раз, два, три, четыре, пять…
а после одиннадцати говорил
сорок три, сорок четыре
и шел в темноте на скотный двор, и где-нибудь в уголке мочился себе на руки, чтобы не трескались, и махал руками, чтоб высохли, и так каждый день, и каждый месяц, и каждый год, и всегда, но, несмотря на такой распорядок, иногда он просыпался совсем слабый, словно из него вынули кости, и не чистил птичник, и не кормил собак, и не прибирал у филина, а шел за ограду и ложился у свинарника, а если на солнце пекло - в тени, под кустом, и когда свинарь Дасио спрашивал
что это с тобой?
отвечал
лень одолела, надо полагать
и лежал час за часом, и если сеньорито на него натыкался и спрашивал
да что ж это с тобой, блаженненький?
отвечал
лень одолела, сеньорито и тихо лежал в траве или под кустом, сжавшись в комок и пуская слюну и чмокая, мягко, как кутенок, и пристально глядел на сине-зеленую землю, срезанную небом, и круглые пастушьи хижины, и Косулью гору, за которой уже Португалия, и на вереницу журавлей, с криком летящих к болоту, и на овец, и на ягнят, а если Дамасо-пастух подходил и спрашивал его
не захворал ли часом?
отвечал и ему
нет, лень одолела
и тянулись часы, а потом у него схватывало живот, и он справлял большую нужду под кустами в ложбинке, и, облегчившись, обретал былую живость, и бежал к филину, и говорил сквозь решетку, смягчая голос
хорошая птичка
и филин ерошил перья, и щелкал клювом, и Асариас его угощал ощипанной сорокой или даже орленком, и, пока он ест, шел в конюшню, чтобы не терять времени, и садился на пол, и считал вентили
раз, два, три, четыре, пять
а после одиннадцати говорил
сорок три, сорок четыре…
и, окончив счет, закрывал коробку, и долго глядел на плоские ногти правой руки, и мычал что-то непонятное, а потом решал
пойду-ка я к сестре
и, выйдя из конюшни, проходил мимо сеньорито, который дремал у дома, в шезлонге, и говорил
я к сестре пошел, сеньорито
и сеньорито едва заметно дергал левым плечом и говорил
что ж, Асариас, иди
и Асариас шел к сестре, в другую усадьбу, а сестра, открыв ему дверь, говорила
чего ты тут не видел?
а он говорил
где ребятки?
а она говорила
в школе, где им быть
и Асариас высовывал толстый кончик языка, и прятал его, и жевал, и говорил наконец
плохо твое дело, не будет тебе от них толку
а сестра, ее звали Регула, отвечала
тебя не спросили
а когда садилось солнце, он глядел в огонь, и беспокоился, и что-то жевал, и говорил, подняв голову
с утра пойду к сеньорито
и еще до зари, когда желто-розовый свет очертит линию гор на полутемном небе, шел по тропинке, и через четыре часа, голодный и взмокший, слышал, как Лупе-свинарка отпирает ворота, и заводил свое
птичка, птичка
и не желал этой Лупе доброго утра, а сеньорито еще отдыхал, а когда Асариас к полудню приходил на скотный двор, она говорила
Асариас пришел, сеньорито
и сеньорито сонно щурился, и говорил
ну и ладно