и дергал левым плечом, словно удивлялся или знать о том не желает, хотя слышал сам, что Асариас чистит птичник, или прибирает у филина, или тащит бадью по мощеному дворику, и так шли недели, а в начале весны Асариас менялся, улыбался глупо и странно, забывал о чужих шинах, брал филина и шел под вечер в рощу, и огромная птица сидела у него на плече, озирая окрестность, а в сумерках медленно, мягко взлетала, и приносила мышь или зяблика, и пожирала их сразу, и Асариас чесал ей за ухом, и слушал биенье земли, и лисий лай, хрипловатый, призывный и печальный, или мычанье оленей, справляющих свадьбу на склоне Санта-Анхела, и говорил иногда
лисичка беспокоится, слышишь?
и филин глядел на него желтыми глазами, мерцающими во тьме, и вдумчиво слушал, и снова ел, а когда-то, прежде, до них доносился и зловещий волчий вой, но с тех пор, как провели электричество и понаставили столбов, волки уже не выли весенними ночами, зато кричала сова, крикнет и замолкнет, крикнет и замолкнет, и филин поднимал огромную голову и слушал, и Асариас беззвучно смеялся, не раскрывая рта, и тихо бормотал
испугалась, птичка? завтра я ее прогоню и точно, назавтра, в сумерки, поднимался по склону, раздвигая цветущие кусты - сова завораживала его, пугала, привлекала, словно пропасть, - и, остановившись посреди склона, слушал, как стучит сердце, и пережидал немного, чтоб отдышаться, и успокаивался, и кричал
эгей! эгей!
оповещая сову, что он идет, и прислушивался, ожидая ответа, а луна выходила из-за тучи и заливала нездешним сиянием испещренную тенями землю, и Асариас, немного труся, складывал руки и смело кричал
эгей! эгей!
пока откуда-то снизу, с огромного дуба, стоящего метров за двадцать, раздавалось страстное и страшное
у-у-ух! у-у-ух!
и Асариас, услышав эти звуки, забывал все на свете и бросался бежать, спотыкаясь, топча траву, царапая лицо о нижние ветки, а за ним неслышно, неумолимо перелетала с дуба на дуб хохочущая сова, и всякий раз, как она смеялась, Асариас дрожал, и широко открывал глаза, и пугался, как там филин, и бежал быстрее, а сова за его спиной хохотала и ухала, и Асариас спотыкался, падал, вставал, не обернувшись, и, задыхаясь, прибегал на пастбище, и Лупе-свинарка крестилась
откуда это ты?
и он улыбался, виновато, как напроказивший ребенок, и говорил
я гонял сову
и Лупе отвечала
о господи, что затеял! посмотри на себя, прямо Иисус Христос
но Асариас шел в конюшню, и отирал тряпицей исцарапанное лицо, и молча слушал, как сильно бьется сердце, и улыбался в пустоту, приоткрыв рот, и, успокоившись немного, тихо и нежданно подходил к окошку, и ухал
у-у-ух!
и филин взлетал на жердь, и смотрел ему в глаза, склонив голову набок, и Асариас гордо говорил
а я гонял сову
и филин слушал и стучал клювом, словно одобряя, и Асариас говорил
да, задал я ей
и тихо, с присвистом смеялся, зная, что здесь его никто не тронет, и так весну за весной, весну за весной, пока однажды, вечером, в конце мая, он подошел к решетке и заухал
у-у-у-ух!
но филин не ответил, и Асариас удивился и ухнул снова
у-у-у-ух!
но Герцог опять не отозвался, и Асариас упорно заухал в третий раз
у-у-у-у-ух!
но за решеткой было тихо, и Асариас толкнул дверцу, и зажег лампу, и увидел, что филин сидит в уголке и не берет ощипанную сороку, и Асариас положил ее на пол, и сел рядом с ним, и осторожно взял его за крылья, и обнял, и чесал ему между глазок, и нежно приговаривал
хорошая птичка, хорошая птичка
но филин не шелохнулся, и Асариас положил его на солому, и пошел искать хозяина, и сказал
птичка наша заболела, сеньорито, жар у нее
а хозяин ответил
что поделаешь, Асариас! старая она, поищем другую
и Асариас сказал в печали
так это же филин, сеньорито
и хозяин сонно ответил
какая разница? все птица…
и Асариас взмолился
разрешите, сеньорито, я схожу в Кордовилью к знахарю
и хозяин лениво дернул левым плечом
к знахарю? да мы разоримся, если из-за какой-то птицы станем звать докторов!
и засмеялся, как сова, и Асариас задрожал и сказал
не смейтесь, сеньорито, господом богом прошу
а сеньорито ответил
что ж я, у себя дома не могу посмеяться?
и засмеялся, как сова, и хохотал, и хохотал все громче, и на его хохот сбежались сеньорита, и Лупе, и Дасио-свинарь, и Дамасо, и пастушата, и все хохотали, как совы, и Лупе сказал
ох и оболтус, плачет по какой-то мерзостной сове
и Асариас сказал
у птички жар, а сеньорито не пускает позвать знахаря
и все захохотали, и снова, еще раз, и перепуганный Асариас выскочил во двор, и помочился на руки, и пошел в конюшню, и сел на землю и стал считать вентили, чтобы успокоиться
раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, сорок три, сорок четыре, сорок пять
и успокоился немного, и подложил мешок под голову, и поспал, а потом, с утра пораньше, тихо подошел к решетке и сказал
у-у-у-ух!
и никто не отозвался, и Асариас открыл дверцу и увидел, что филин там же, в углу, только он лежит, вытянув лапки, и Асариас подошел к нему мелкими шажками, и взял за край крыла, и положил себе за пазуху, и горестно проговорил
у-у-у-ух…
но Герцог даже не открыл глаз и не щелкнул клювом, ничего, и Асариас прошел по двору, к воротам, и отодвинул засов, и на скрип вышла Лупе, жена Дасио
чего ты надумал, Асариас?
и он сказал
пойду к сестрице
и все, и вышел, и быстро прошел рощу, не ощущая ни камешков, ни колючек, и пересек выгон и луг, нежно прижимая к груди мертвую птицу, и, увидев его, Регула сказала
опять явился?
и Асариас спросил
где ребятки?
и она сказала
в школе
и он сказал
что ж, дома никого нет?
и она ответила
одна Малышка
и увидела что-то у него на груди, и распахнула куртку, и птица упала на глиняные плиты, и Регула закричала и сказала ему
убери эту падаль, слышал?
и Асариас покорно поднял птицу, и положил ее у входа, на скамью, и вернулся в дом, и вынес оттуда Малышку, и Малышка бессмысленно поводила глазами, и левой рукой Асариас взял филина за лапу, и еще он взял мотыгу, и сестра спросила
куда ты это все несешь?
и он ответил
хоронить
и по пути Малышка жалобно и жутко взревела, этих ее воплей всякий пугался, но он невозмутимо дошел до склона, посадил ее под кустом, снял куртку, вырыл под дубом глубокую яму, положил туда филина, и сразу засыпал, и постоял, и поглядел на могилу, приоткрыв рот, босой, в латаных штанах, и повернулся к Малышке, беспомощно клонившей головку набок, и они посмотрели друг на друга пустым взором, и Асариас наклонился, и взял Малышку на руки, и сел у откоса, на разрытую землю, и прижал Малышку к себе, и тихо сказал
хорошая птичка
и стал чесать ей затылок указательным пальцем, и она не противилась - с чего бы.
Книга вторая
ПАКИТО ПЕНЁК
Если бы так и жили в усадьбе, может, все было бы иначе, но Креспо, правая рука управляющего, любил переселять людей, скажем в Абендухар, в Ла-Райя, возьмет и переселит, а Пако, или Пакито, или просто Пенёк, совсем разогорчился, не за себя, ему все равно, где жить, а из-за мальчиков, из-за школы хватало хлопот и с Малышкой, хотя она была не такая уж маленькая, постарше братьев
мама, почему Чарито молчит?
мама, почему Чарито не ходит?
мама, почему Чарито не просится?
спрашивали они, и Регула, или Пако, или оба, хором, отвечали
потому что она еще малышка
надо же что-нибудь ответить, а что скажешь? так вот, Пако хотел, чтобы мальчики учились, еще Хашимит говорил, что, если поучишься, бедным не будешь, и сеньора маркиза, намереваясь искоренить неграмотность в поместье, три лета подряд нанимала двух городских сеньорито, чтобы после работы, каждый день, пастухи, и свинари, и скотники, и плотники, и батраки, и лесники собирались у скотного двора и при свете лампы, вокруг которой кружили мухи и мошки, учили странные сочетания букв и говорили, когда спросят
Б и А будет БА, Б и О тоже будет БА
а городские учителя, сеньорито Габриэль и сеньорито Лукас, поправляли
нет, Б и О под ударением БО, а вот без
ударения и вправду БА
а пастухи, свинари, скотники, плотники, батраки и лесники растерянно говорили друг другу
ничего не поймешь, шутят, что ли?
но громко сказать не решались, пока сам Пенёк не пропустил две рюмки и не сцепился с тем из учителей, который повыше, он учил начинающих, и, просморкавшись (когда сеньорито Иван был в духе, он говорил, что через такие ноздри можно мозги увидеть), спросил
сеньорито Лукас, откуда эти все премудрости?
а сеньорито Лукас засмеялся и долго не мог остановиться, хохотал все громче, а потом поутих, отер глаза и ответил
правила такие, ты уж спроси ученых и все, и больше ничего, но это были цветочки, потому что пришло время, когда сеньорито Лукас сказал так
Ч иногда произносится как Ш,
например в слове "что"
и Пако рассердился, сколько можно, тьфу, хорошо, мы люди темные, но не такие дураки, а сеньорито Лукас ни в какую, и смеялся-заливался, и снова завел свое, не во мне суть, спросите ученых, правила, против них ничего не попишешь, а если не нравится, обратитесь в Академию, мое дело объяснить, не вдаваясь в премудрости, а Пако слышать этого не мог и совсем разогорчился, когда сеньорито Лукас нарисовал твердый знак, громко хлопнул в ладоши, чтобы лучше слушали, и сказал
эта буква немая, друзья мои
а Пако Пенёк подумал, вон как, прямо наша Малышка, потому что дочь его Чарито не говорила ни слова, только ревела жалобно и жутко на весь дом, но прежде, чем сеньорито Лукас привел примеры, свинарь Факундо сложил на животе ручищи и сказал
другие тоже немые, пока мы их не скажем и сеньорито Лукас ответил
беззвучная она, ее как бы нет
а свинарь Факундо, все в той же пастырской позе, сказал
дела-а! чего ж ее писать-то?
а сеньорито Лукас сказал
для красоты
а потом объяснил
нет, она нужна, она отделяет гласную от согласной
а Пенёк Пако совсем запутался, и путался все больше, и по утрам седлал кобылу и объезжал поместье, как ему полагалось, но с начала ученья не мог думать ни о чем, кроме этих букв, и, отъехав от усадьбы, слезал, садился в тенечке и размышлял, а когда буквы сцеплялись у него в голове, как хвостики вишен, брал белые камешки, этот А, этот О, этот - немой, и серые, те будут Б, В или Г, и складывал их так и сяк и читал, но легче не становилось, и ночью, на тюфяке, он поверял жене свои печали и незаметно распалялся, и она говорила
тихо ты, Рохелио заворочался
и если Пако не унимался, прибавляла
да тихо, нам ли с тобой игры играть
и тут раздавался рев Малышки, и Пако забывал обо всем и думал, что он чем-нибудь болен, если зачал дочку немую, как твердый знак, хорошо, хоть вторая - очень смышленая, он, кстати сказать, не хотел, чтобы она звалась белым именем Марии Снежной, куда там, сам он желтоват с лица, и волосы черные, думал окрестить Эрминией, в честь бабушки, но летом стояла страшная жара, и дон Педро, прозванный Петушком и Умником, говорил, что после заката 35 градусов, а Регула, ей и без того было жарко, плакала-стонала
ох, матерь божья, ну и парит! хоть бы ночью ветерок!
и медленно обмахивалась веером из широких листьев, двигая большим пальцем, плоским, как лопаточка, и прибавляла
это нам за грехи, Пако, и я попрошу божью матерь, чтобы она смилостивилась
но жара не спадала, и как-то, в воскресенье, Регула потихоньку отправилась к знахарю и сказала, вернувшись
Пако, он говорит, если в брюхе у меня дочка, надо ее назвать Мария де лас Ньевес, а то дурная родится
и Пако подумал о Малышке и сказал
ладно, пускай будет Ньевес
и дочка, названная в честь Девы Марии, пославшей когда-то летом снег, с малых лет прибирала и стирала за сестричкой, но в школу ей пойти не довелось, потому что жили они уже не в усадьбе, а в Ла-Райа, и каждое утро, прежде чем седлать кобылу, отец показывал ей, как сложить Б и А, А и Б, когда же дошли до твердого знака, Ньевес сказала
эта буква ненужная, отец, можно без нее
и Пако засмеялся солидно, как сеньорито Лукас, и сказал
ученых спроси, мое дело показать
а потом гордо говорил жене
ну, голова!
а Регула совсем разошлась и говорила в ответ
видно, и свой у нее ум, и еще кое-чей
а Пако спрашивал
это чей же?
а Регула отвечала
да Малышкин, чей же еще?
а Пако говорил
а не твой ли?
и распалялся понемногу, но Регула говорила
тихо ты, куда лезешь, ум не здесь
а Пако не унимался, но тут ревела Малышка, и он махал рукой и говорил
ладно, спи, бог с тобой
и годы шли, и он попривык к месту, к белому домику, к вьющимся веткам, к летнему навесу, к колодцу под огромным дубом, и к стаду серых скал, предвестью горной цепи, и к теплому ручью, и к сонным черепахам, но однажды, в октябре, он вышел на порог, как выходил всегда по утрам, и поднял голову, и втянул воздух, и сказал скачет лошадь а Регула, стоя рядом с ним, прикрыла глаза от солнца, и поглядела на дорогу, и сказала никого не видно но Пенёк Пако принюхался, поводя носом, и сказал
надо полагать, это Креспо
потому что нюх у него, если верить сеньорито Ивану, был лучше, чем у пойнтера, он чуял все издалека, и впрямь, минут через пятнадцать явился Креспо и сказал, не спешившись
собирайся, Пако, поедешь в усадьбу
а Пако спросил
как же этот дом?
а Креспо ответил
дон Педро приказал, днем приедет Лусио, ты здесь свое отжил
и, пока холодок, Пако с женой погрузили вещи на повозку и двинулись в усадьбу, и наверху, на тюфяках, набитых шерстью, сидели ребятки, а сзади Регула с Малышкой, и та все кричала, и голова у нее болталась с боку на бок, и тонкие ножки торчали из-под халата, и Пако ехал на соловой кобыле, гордо охраняя семейство, и говорил жене, возвышая голос, чтобы перекричать скрип колес и рев Малышки
теперь наша Ньевес пойдет в школу, и бог ее знает, до чего она может доучиться, очень умна
а Регула отвечала
там посмотрим
а Пако говорил с высоты
ребятки подросли, помогут в доме
а Регула отвечала
там посмотрим
а Пако говорил, радуясь цокоту копыт и новой надежде
дом дадут побольше, спальня у нас будет, вспомним молодость
а Регула вздыхала, и баюкала Малышку, и отгоняла мух, а над повозкой, над черными дубами загорались звезды, и Регула глядела в небо и говорила, вздыхая
чтобы молодость вспомнить, надо Малышку угомонить
а когда приехали в усадьбу,
Креспо ждал у старого дома, который они покинули пять лет назад, от дверей по фасаду шла скамейка, и цвели герани, и клонилась ива, осеняя дом теплой тенью, и Пако печально все оглядел, и покачал головой, и опустился, и сказал смиренно
что поделаешь! божья воля
а неподалеку ходил-распоряжался дон Педро, и Пако сказал
доброго здоровья, дон Педро, вот мы и вернулись, как велено
а дон Педро сказал
здравствуй, Пако, как там в Ла-Райа?
и Пако сказал
да ничего
и, пока разгружали вещи, дон Педро ходил от повозки к дому, от дома к повозке и говорил
значит, Регула, ты будешь, как раньше, отпирать ворота, если услышишь, что едут, потому что сеньора и сеньорито не любят ждать
а Регула отвечала
воля ваша, дон Педро, на то мы и здесь
а он говорил
с утра выпустишь индюшек и приберешь под насестом, а то запах - прости господи! сеньора, сама знаешь, при всей своей доброте, любит порядок
а Регула отвечала
воля ваша, дон Педро, на то мы и здесь
и он распоряжался и распоряжался, а потом склонил голову набок, и втянул щеку, и постоял, и подумал, словно что-то забыл, и Регула покорно спросила
еще что-нибудь, дон Педро?
а он все кусал щеку, и молчал, и глядел на Ньевес, и уже казалось, что он уйдет не простившись, когда он обернулся к Регуле и пробормотал
понимаешь, Регула, это не мужчине говорить, но…
и опять замолчал, и Регула покорно спросила
а что такое, дон Педро?
и дон Педро ответил
понимаешь, твоя дочка… она могла бы помочь по дому моей жене, потому что, правду сказать, жена моя боится хозяйства
и печально усмехнулся
не спорится у нее, а дочка твоя подросла, вон какая стала
и пока дон Педро все это говорил, Пако сжимался, словно шарик, так бывало ночью, когда взревет Малышка, и глядел на жену, и она на него глядела, а потом он просморкался, и пожал плечами, и сказал
воля ваша, дон Педро, на то мы и здесь а дон Педро, прозванный Петушком, вылупил глаза и начал, и пошел, словно пытался заговорить самого себя
понимаешь, Пако, теперь не то, что прежде, всякий норовит стать белоручкой, барином, одни в Мадрид, другие за границу, куда угодно, только бы не сидеть дома, такая мода, видишь ли, думают, вот и все, решил вопросец, а что толку, мрут с голоду или с тоски, что еще может выйти, сам понимаешь, а девочке будет неплохо, ты мне поверь
а Регула и Пако кивали и переглядывались украдкой, а дон Педро не замечал, он очень волновался
значит, если вы согласны, завтра с утра мы ее ждем, а чтобы вы не скучали и с ней чего не случилось, все мы знаем, какая пошла молодежь, ночевать она может здесь
помахав руками, отволновавшись, дон Педро ушел, а Регула и Пако принялись молча расставлять, что у них было, а потом поели, а потом сели к огню, и тут пришел свинарь Факундо
как ты не боишься, Пако
сказал он
худо у них, в Верхнем доме, сам знаешь, донья Пурита орет-кричит, припадочная, одно слово, дон Педро еле терпит
но Регула и Пако молчали, и он прибавил
не веришь, Пепу спроси, она там служила но Регула и Пако молчали, и он повернулся и ушел, а наутро Ньевес пришла, когда надо, к хозяйке, и ходила каждый день, и привыкла, и дни побежали, а в мае Карлос Альберто, старшенький сын сеньорито, собрался причаститься в часовне, и все хлопотали двое суток, а сеньора маркиза привезла в машине епископа, и Регула, отперев ворота, замерла на месте, увидев лиловые одежды, и не знала, что делать, и закивала, и упала на колени, и перекрестилась, но сеньора маркиза сказала ей с недосягаемых высот
целуй перстень, Регула, целуй перстень