и Регула припала к перстню, и епископ улыбался, и отнимал руку, и растерянно шел мимо пламенных клумб к Главному дому, а свинари и батраки низко кланялись, и наутро служил в часовне, а после мессы народ собрался во дворе, и пил шоколад, и ел печенье, и все кричали
да здравствует сеньорито Карлос Альберто!
и еще
да здравствует сеньора!
а Ньевес там не было, она прислуживала в доме, и как хорошо, как ловко, возьмет тарелку левой рукой, поставит другую правой, и, поднося блюдо, склонится над плечом гостя, едва касаясь локтем его спины, и улыбнется так мило, что сеньора заметила ее и спросила дона Педро, откуда взялась такая прелесть, а он удивленно ответил
это дочка Пако, сторожа, ну, он у Ивана помощником, они недавно вернулись из Ла-Райа, эта у них младшая, вон какая стала
и сеньора спросила
значит, это дочка Регулы?
и дон Педро ответил
вот именно, Регулы, Пурита ее подшлифовала за эти дни, а девица смышленая
и сеньора глядела на Ньевес, следила за каждым движением и говорила дочке
Мириам, посмотри на эту девушку, как держится! как движется! подполировать чуть-чуть, и будет превосходная горничная
и сеньорита Мириам поглядела на Ньевес и сказала
и впрямь, неплоха, только, на мой вкус, немного плосковата
и показала на грудь, а Ньевес едва дышала, ничего не видела, себя не помнила, ведь рядом был Карлос Альберто, истинное загляденье, волосики золотые, белая курточка, белые четки, белый молитвенник, и, поднося ему блюдо, она улыбалась в забытьи, словно это архангел, а вечером, переступив порог, еще не отдышавшись, сказала Пако
отец, я хочу пойти к причастию
и голос ее был так властен, что Пако испугался
ты что говоришь?
и она упорно отвечала
хочу причаститься, отец
и Пако поднес руки к шапке, словно схватился за голову, и сказал
что ж, дочка, поговорим с доном Педро а дон Педро, услышав, что Ньевес хочет пойти к причастию, засмеялся, хлопнул в ладоши и посмотрел Пако в глаза
а почему? нет, давай рассудим, с чего бы ей идти к причастию? это не шутка, Пако, это серьезное дело, и прихоть - не резон
а Пако смиренно согнул шею и сказал
как прикажете
но Ньевес не сдавалась и, видя, что отец отступился, воззвала к донье Пурите
сеньорита, мне четырнадцать стукнуло, сердце жжет, не могу
и донья Пурита удивленно на нее поглядела, а потом открыла алый, красивый, мелкозубый рот
что за фантазия, милочка! а не мальчик ли тебе нужен?
и захохотала, и повторила
нет, что за фантазии!
и с той поры в обоих домах желание это стали считать капризом, и всякий раз, когда к сеньорито Ивану приходили гости, а разговор не клеился, иссякал, донья Пурита показывала на Ньевес розовым сверкающим пальцем и восклицала
а эта девочка, представьте себе, хочет причаститься
и вокруг большого стола все ахали, и удивлялись, и шептались-шуршали, словно шелест птичьих крыльев, и кто-то в дальнем углу подавлял смешок, а когда Ньевес уйдет, сеньорито говорил
а кто виноват? ваш распрекрасный Собор и кто-нибудь из гостей переставал жевать и пристально, словно с вопросом, смотрел на него, а сеньорито Иван считал своим долгом объяснить
вбили себе в голову, чтобы с ними обращались как с личностью, а это невозможно, сами видите, но виноваты не они, виноват Ватиканский Собор, это он сбил их с толку
а донья Пурита, как всегда, томно прикрывала черные очи, и поворачивалась к нему, и трогала вздернутым носиком мочку его уха, а сеньорито Иван склонялся к ней, и бесстыдно глядел в прелестную пропасть декольте, и говорил, чтобы что-то сказать и оправдать свою позу
как по-твоему, Пура? ты же их знаешь а дон Педро сидел почти напротив, и глядел на них не моргая, и кусал худую щеку, и волновался, и, когда гости уходили и он оставался с женою в Верхнем доме, терял власть над собой
лифчик какой-то голый, и вырез до пупа, когда он приезжает, чтобы его раззадорить, думаешь, я совсем дурак?
и каждый раз, когда они возвращались из кино или из театра, из города, заводил все то же, еще в машине
нет стыда, никакого стыда!
а донья Пурита напевала, не слушая, и выходила из машины, и кружилась на лестнице, и вертелась, и охорашивалась, и глядела на свои маленькие ножки
если бог меня не обидел, чего мне стыдиться?
и дон Педро бежал за нею, сам красный, уши белые
что есть, держи при себе, не показывай, а то не на сцену глядят, на тебя
и пойдет, и пойдет, а донья Пурита хоть бы что, вплывет в вестибюль, подбоченится, бедрами поводит, мурлычет песенку, а он захлопнет дверь и возьмет хлыст со стены, где висят сабли и шпаги, и кричит
я тебе попляшу!
а она встанет перед ним, и уже не поет, а дерзко глядит ему в глаза, и говорит
куда тебе, мокрая курица, а если тронешь, так ты меня и видел
и повернется, и запоет, и пойдет к себе, а он топочет, кричит, руками машет, нет, не кричит, визжит, взвизгнет - и перестанет, а когда совсем зайдется, тоненько пискнет, и бросит хлыст на кресло, и заплачет, и застонет
тебе нравится меня мучать, а я не могу, я тебя люблю
но донья Пурита поет, кривит губы, строит глазки и говорит
вот у нас и скандальчик
и, чтобы отвлечься, станет перед стеклянным шкафом, голову набок, волосы так, волосы сяк, и улыбнется, чтобы заиграли ямочки у губ, а он, дон Педро, Петушок и Умник, бросится ничком на кровать, и закроет руками лицо, и плачет, как ребенок, а Ньевес, что-нибудь да увидев, соберет свое, и побредет домой, и, если Пако не спит, скажет ему
ох, и орал он, отец, и так ее, и эдак
а Пако недоверчиво спросит
дон Педро?
и Ньевес ответит
дон Педро
и Пенёк Пакито поднимет руки, словно голова у него улетает, а он ее хочет удержать, и мигнет, и скажет потише
вот что, дочка, тебе до ихних криков дела нету, слыхала - и ладно, и молчи
но однажды, утром, после скандала, в усадьбе стреляли птиц, и дон Педро, и без того неважно стрелявший, мазал и мазал, и сеньорито Иван, сваливший сразу четырех куропаток, двух спереди, двух сзади, насмешливо сказал Пако
не видел бы, не поверил! когда он научится, кретин? они ему в руки идут, а он хоть бы что, ты заметил, Пако?
и Пако отвечал
как не заметить, сеньорито Иван, тут и слепой заметит
и сеньорито сказал
он и раньше не блистал, но сейчас уж это черт знает что, не случилось ли чего с ним?
и Пако ответил
да нет, тут в удаче дело, сегодня промажешь, завтра повезет
а сеньорито Иван так и бил, так и чесал, тра-та-та-та, и говорил, скривив рот, прижавшись щекой к прикладу
нет, Пако, не будем врать, не только в удаче дело, к нему, кретину, птицы так и летят, хоть шапкой лови
и позже, в Главном доме, за обедом, донья Пурита, в голом лифчике и в платье с вырезом, заигрывала с сеньорито, то взглянет, то улыбнется, а дон Педро страдал в углу стола, и не знал, что делать, и кусал тощую щеку, и так трясся, что чуть не выронил вилку, а когда донья Пурита склонила головку на плечо соседа, дон Педро приподнялся, показал куда-то пальцем и закричал, пытаясь привлечь внимание
а вот эта девица хочет пойти к причастию!
Ньевес убирала посуду и вся внутри сжалась, но улыбнулась помилее, а дон Педро указывал на нее грозным пальцем и голосил как безумный, хотя все хихикали
не заносись, моя милая, не фантазируй! пока сеньорита Мириам не пожалела ее и не сказала
а что тут плохого?
и дон Педро смешался, и потупился, и пробормотал, едва шевеля усами
помилуй, Мириам, она ничего не смыслит, и отец у нее глуп, как боров, какие причастия?
а сеньорита Мириам подняла голову, подалась вперед и сказала словно в удивлении
у нас столько народу, неужели ее никто не подготовит?
и посмотрела через стол на донью Пуриту, но смутился дон Педро и вечером сказал как бы невзначай
ты на меня не сердись, я шутил, ты поняла, да?
но говорил он одно, думал другое, потому что обращался к Ньевес, а шел прямо к донье Пурите; и когда подошел, прищурил глаза, втянул щеки, положил дрожащую руку на хрупкое голое плечо и сказал
нельзя ли узнать, что у нас творится?
но донья Пурита брезгливо отвернулась, и снова скорчила гримасу, и стала что-то напевать, а дон Педро схватил хлыст со стены, и кинулся к ней, и закричал
шлюха! ну уж это я тебе не прощу!
и вбежал в спальню, и Ньевес, как не раз бывало, услышала через минуту-другую, что он упал на кровать и глухо плачет в подушку.
Книга третья
ПТИЦА
И, пока тут что, в усадьбу пришел Асариас, и Регула сказала "добрый день" и положила, как всегда, мешок соломы у входа в кухню, но брат на нее не глядел, пыхтел, мычал, жевал что-то пустым ртом, и она сказала
что с тобой, Асариас, ты не захворал?
а он, бессмысленно глядя в огонь, ворчал и скалил десны, и она сказала
упаси бог, может, еще одна птица померла, ты скажи
и он сказал не сразу
меня прогнал сеньорито
и Регула спросила
как так?
и он сказал
говорит, я очень старый
и Регула сказала
нехорошо так говорить, ты же с ним и состарился
и Асариас сказал
я на один год старше его
и сел на скамеечку, и жевал беззубым ртом, обхватив голову руками, и глядел в огонь, в пустоту, но тут заревела Малышка, и он ожил, и слабо улыбнулся, и сказал
дай-ка ее мне
и сестра сказала
обделалась она
и он сказал
дай Малышку
и, повинуясь ему, Регула встала и принесла Чарито, легкую, словно заяц, - ноги у нее висели, как у тряпичной куклы, - и Асариас взял ее дрожащими руками, и посадил себе на колени, и осторожно прислонил бессильную головку к крепкому плечу, и принялся чесать ей за ушком, бормоча
хорошая птичка, хорошая птичка, хорошая
и когда, объехав поместье, вернулся Пако, Регула вышла к нему навстречу
а у нас гости, Пако, угадай-ка кто?
а Пако понюхал и сказал
братец твой приехал
и она сказала
верно, только не на ночь и не на две, а совсем, говорит, прогнали его, ты там спроси, разберись
и наутро, как рассвело, Пакито оседлал кобылу и проскакал через выгон, и заросли, и кустарник и, под вой собак, явился в ту усадьбу, но сеньорито отдыхал, и Пенёк спешился и побеседовал с Лупе, женой свинаря
грязь от него одна
сказала Лупе
где он спит, дерьма полно, да что там, на руки себе мочится, прямо спятил
и Пако кивал, но сказал
это и раньше было
и Лупе отвечала
было не было, а сил больше нет
и завела жалобы, и пела-ныла, пока не пришел хозяин, и Пако встал, и хозяин сказал ему
день добрый
и Пако сказал
день добрый, сеньорито
и снял шапку, и мял ее, и крутил, словно хотел порвать, и сказал
сеньорито, Асариас говорит, вы его прогнали; сколько лет вам служил, вон оно как
и сеньорито сказал
ничего не пойму! а ты кто такой? тебе какое дело?
и Пако испугался
простите, сеньорито, я ему шурин, мы из Пилона, от сеньоры маркизы, у нее старшим сторожем Креспо, надо полагать, знаете
и здешний сеньорито сказал
а, вон что!
и покивал, словно соглашаясь, и медленно проговорил, не открывая глаз
Асариас не лжет, я его прогнал, как же еще? мочится себе на руки, невозможно есть дичь, нет, ты себе представь, он ощипывает перья такими руками, истинное свинство, а что ему еще делать, как не ощипывать дичь? что еще делать у меня в усадьбе совершеннейшему олуху?
и он постучал пальцем по лбу, а Пако Пенёк, глядя на свои ноги, мял-крутил шапку, и наконец набрался духу, и сказал
оно конечно, сеньорито, только вы подумайте, он тут у вас и состарился, на святого Евтихия стукнет шестьдесят один год, как он тут проживает, можно сказать, с малых лет…
но сеньорито замахал рукой и сказал сам прошу на меня не кричать, этого еще не хватало, если я его терпел шестьдесят один год, мне премия положена, ясно? не такое теперь время, чтобы держать из милости психопата, который кладет повсюду кучки, мало того, мочится на руки, которыми чистит мне дичь, тьфу, мерзость какая
а Пако, все вертя шапку, кивал слабее и слабее
да я понимаю, сеньорито
сказал он
только у нас там домик, две комнатки, четверо детишек, повернуться негде
а сеньорито сказал
как хочешь, но у меня не богадельня, для таких ситуаций семья и нужна, верно?
и Пако сказал
вам виднее
и потихоньку попятился к кобыле, но, когда он встал в стремя и садился в седло, здешнему сеньорито пришли новые доводы
более того, твой Асариас бранится и портит машины у моих друзей, вынимает вентили, ты себе представь, у самого министра, я никого не могу пригласить, а то этот психопат…
голос его звучал все громче по мере того, как Пако удалялся рысью на своей кобыле все камеры испортит, ты себе представляешь?..
а если поглядеть, Асариас еще одна обуза, как Малышка, как младенец, Регула говорила, двое святых-безгрешных, вот они кто, только Малышка тихо сидит, а он, Асариас, глаз не сомкнет ни днем ни ночью, бродит, сопит, скулит, как собачка, и так до зари, а потом идет в загон, слюна течет, штаны висят, лесники и батраки повторяют
эй, Асариас, рыбку пошел удить?
а он улыбается, как тогда, когда чистил птичник, и гудит, и мычит, осклабив десны, а потом возьмет два ведра, и скажет
пойду цветочки удобрять
и выйдет за калитку, и уйдет по склону, в кусты, в рощу, ищет пастуха Антонио, который за час далеко не денется, и, нагнав его, медленно побредет за стадом, то и дело поднимая катышки, пока не наполнит ведра, и вернется в усадьбу, неслышно бормоча, пуская белую слюну, и, только он явится у загона, Пепа, или Абундио, или Ремедиос, жена Креспо, крикнет
Асариас явился, будет цветочки удобрять и он улыбнется и пойдет к горшкам, кладя всюду поровну, а Пепа, или Абундио, или Ремедиос, или сам Креспо скажет
больше дерьма приносит, чем уносит
а Регула покорно отзовется
какой от него вред, а все ж при деле
но Факундо, или Ремедиос, или Пепа, или сам Креспо оборвет ее
приедет сеньора, посмотришь
но Асариас был трудолюбив и прилежен и каждое утро приносил из рощи два ведра катышков, и через несколько недель цветы распирали черные вулканчики клумб, и Регула говорила
хватит им, посиди с моей Малышкой
и как-то ночью попросила мужа, чтобы он нашел ему занятие, - потому что цветы переели удобрений, а если оставить старика без дела, его одолеет лень, и он ляжет под кусты, не растолкаешь, а как раз тогда Рохелио стал работать, и водил новенький красный трактор, и копался в нем, и чинил, и, когда видел, что мать беспокоится о дяде, говорил
я его заберу, мать
потому что Рохелио был говорлив и приветлив, то ли дело Кирсе, все молчит, угрюмый такой, что Регула говорила
и что-то с ним будет?
но Кирсе не объяснял, и всякий раз, когда ему выпадали два свободных часа, уходил из усадьбы, и возвращался ночью, немного навеселе, но тихий, он никогда не улыбался, нет, он улыбался, когда Рохелио спрашивал дядю
дядюшка, что же вы не посчитаете початки?
и Асариас радовался, что принесет пользу, и подходил к куче початков у силосной ямы, и терпеливо считал
раз, два, три, четыре, пять…
и дойдя до одиннадцати, говорил
сорок три, сорок четыре…
и тогда уж Кирсе улыбался, пускай натянуто, пускай криво, а все же улыбался, и, только он улыбнется, мать, подбоченясь, расставив ноги, принималась его бранить
ну ни стыда ни совести! над стариком безгрешным смеяться - бога обидеть
и сердито брала Малышку, и давала брату,
и говорила
укачай-ка ты ее, она одна тебя понимает и Асариас нежно брал Малышку, и садился на скамью у дверей, и баюкал ее, и приговаривал глухо, но ласково
хорошая птичка, хорошая птичка
и оба они засыпали в прозрачной тени винограда, улыбаясь, как ангелы, но однажды, расчесывая Малышку, Регула нашла на гребенке вошь, и рассердилась, и крикнула
эй, сколько ты не мылся?
а он сказал
как ушел от сеньорито
и она сказала
чем мы хуже, вода денег не стоит, свинья ты свинья
и он, не говоря ни слова, показал ей свои руки, покрытые сеткой грязи, въевшейся в морщины, и смиренно объяснил
я на них делаю каждое утро, чтоб не потрескались
и Регула заорала
ох и свинья, да ты грязь разводишь и Малышку пачкаешь!
но Асариас глядел на нее жалобными желтыми глазами, кротко свесив голову набок, мерно скуля, пуская слюну, и беззащитность его и безгрешность тронули ее сердце
ох лоботряс ты лоботряс, истинно как с маленьким
сказала она, и на следующий день Рохелио на прицепе повез ее в Кордовилью, к самому Хашимиту, и там она купила три рубашки и дома сказала
каждую неделю будешь менять, понял?
и Асариас кивал и улыбался, но через месяц Регула пошла к нему на берег, под иву, и сказала
где ж это рубашки? четыре недели прошло, а я ни одной не стирала
и Асариас опустил желтые глаза с красноватыми белками и тихо заскулил, и сестра потеряла терпение и стала его трясти, и куртка его распахнулась, и она увидела рубашки, одну на другой, и закричала
ну и скотина, хуже свиньи, снимай сейчас же!
и Асариас покорно снял ветхую серую куртку, а потом и рубашки, все три, одну за другой, обнажая могучее тело, покрытое седым пухом, и Регула сказала
одну снимешь, другую наденешь, чистую, снял и надел, невелика наука
а Рохелио засмеялся, прикрывая рот большой темной рукой, чтобы мать не рассердилась, а Пако сидел на скамье, и печально глядел, и опустил голову, и сказал
он хуже Малышки
и время шло, и наступила весна, и Асариасу стали являться видения, он постоянно видел брата своего, Иренео, по ночам - в черном и в белом, как монахи, а днем, если смотришь из кустов, он в синем небе, большой и всемогущий, в разноцветных одеждах, как Бог Отец на картинке, и тогда Асариас вставал, и шел к сестре, и говорил
Регула, братец явился
а она отвечала
ох ты, опять, да оставь ты его в покое!
а он говорил
наш Иренео на небе
а она отвечала
и то - что он кому плохого сделал!
и слухи пошли по усадьбе, и свинари, птичники, пастухи ловили его и говорили
как там Иренео?
и Асариас пожимал плечами и говорил
умер он, Франко его на небо послал
и они, словно слыша впервые, говорили
когда же это?
и Асариас, помычав, говорил
давно, при маврах
и они переталкивались, и пересмеивались, и спрашивали
это верно, что на небо? может, Франко послал его в ад?
но Асариас качал головой, и улыбался, и пускал слюну, и показывал на синее небо, и объяснял