И он тронулся обратно, вдоль веревки, через заросли колючего кустарника, вниз по ущелью, туда, где заводь расширялась. На узкой, покрытой галькой полоске берега открылся заросший мальвами луг.
- Какая прелесть! - сказала Лали.
Старик обернулся:
- Мальвы-то?
- А это мальвы?
- Мальвы, конечно. На нынешних дождях вон как вымахали. Цветок мальвы помогает от болей в животе.
Рафа усмехнулся:
- Черт побери! В этой деревне что ни возьми - все для чего-то годится.
- А как же, - откликнулся сеньор Кайо, снова трогаясь в путь. - Все, что есть, на что-то годится. Для того оно и есть, верно?
VII
Поток разбивался о скалу, пенился и несся дальше - вниз, с двадцатиметровой высоты. Внизу, рядом с белым хвостом водопада, петляла дорога, а еще ниже, зажатая тесниной и зарослями кустарника, катилась река, волоча за собой кусты и стволы деревьев. Мягкий южный ветер увлажнял лица мельчайшей водяной пылью. Сеньор Кайо оперся о скалу и сказал громко, чтобы перекричать шум падающей воды:
- Этот водопад зовется у нас Грива. Испокон веков. Проходите. - Он поставил ногу на поросший мхом узкий каменный уступ и добавил: - Смотрите не поскользнитесь.
Он прижался спиной к выступу скалы, проворно повернулся и исчез за веером пены. Виктор повторил его движение, а за ним - Лали и Рафа. Узкий вход вел в пещеру, постепенно расширявшуюся, каменный пол и потолок сочились влагой. Снаружи доносился глухой шум водопада. В глубине угадывались искривленные тени сталактитов, на полу, во впадинах, виднелись остатки кострищ, а вокруг были разбросаны головешки, глиняные черепки, пустые консервные банки, ржавые треножники. Рафа оглядел пещеру, остановился взглядом на узкой щели входа, скрытого водяной завесой, сквозь которую проникал вечерний свет. И обернулся к сеньору Кайо:
- Потрясная берлога. Спрятаться тут - ни один черт не найдет.
В полутьме сеньор Кайо казался еще более грузным. Тихонько кивнув, он сказал:
- Во время войны, знаете, то те придут, то эти, вот народ тут и прятался. Я в этих делах не смыслю, но знающие люди говорят, нелегко было у нас в ущелье фронт держать. Вот и выходило: сегодня одни занимали селение, а назавтра другие. И так без конца.
- И, конечно, сводили счеты с вами, - заключил Виктор.
- Восемнадцатого июля, к примеру, у кладбища расстреляли Габино - он у нас тогда был алькальдом. Не прошло и недели, как явились другие и расстреляли Северо, который был у нас алькальдом до тридцать первого года. Чего же еще?
- Короче, вы не знали, кого вам держаться.
- Ну да! Вот раз дон Мауро и собрал нас всех в церкви, собрал и говорит: "Надо выставить сторожевых на утесах, и как завидим какого военного - все сразу в пещеру Грива". Сказано - сделано. Нанесли сюда всяких припасов и, бывало, только увидим на дороге солдата - живо все сюда, в пещеру.
- С детьми и со всем хозяйством? - спросил Виктор не столько ради точности, сколько желая разговорить старика.
- Со всем не со всем, но даже собаки и те уходили, правда, скот кой-какой оставался, - улыбнулся он. - Надо было и им что-то оставить, так ведь?
- А дети не плакали? Не шумели?
- Да хоть бы и шумели. Дети - они и есть дети, сами знаете. Только тут хоть из пушек пали - наверху ничего не слышно.
Лали, скрестив руки на груди, съежилась, как от холода. Рафа чиркнул спичкой, разглядывая сталактиты. Лали сказала:
- И подолгу вы тут сидели?
- Когда как, - ответил старик, помедлив. - Один раз подзадержались - две недели пробыли.
- Две недели?. Что же вы делали в пещере?
- Да как вам сказать - кто вино пьет, а кто за картами или домино время коротает. А вон там на камне, где сеньор стоит, Росарио сидел и играл на флейте.
- А как решали, когда выходить?
- Ждали, пока Модесто знак подаст. Это, знаете ли, наш пастух! Такой живчик был! Ночью, бывало, выйдет на разведку, вернется и расскажет, они, мол, в доме у того или в доме у этого - как когда. А то придет и скажет: "Выходите, они ушли", - и мы все по домам, понимаете? И живем дома, пока дон Мауро не свистнет: три коротких и один долгий - знак у нас такой был, - и мы снова в пещеру. Так вот и шло до самого сентября, если не ошибаюсь, да, сентябрь уже был в разгаре, и тут фронт укрепился наверху, в Аркосе, а у нас в церкви устроили походный госпиталь, и, помнится, был в этом госпитале один санитар, он и снасильничал Каси. Чтоб вам было понятно, Каси - дочка Паулино, и Паулино этого забыть не мог.
- А дон Мауро, о котором вы рассказываете, - это, наверное, священник?
- Вот именно, сеньор, приходский священник. Высокий такой и сухой как жердь, в толстенных очках, видели бы вы его. - Сеньор Кайо уперся тоскливым взглядом в Виктора. - По тем временам в каждом селении был священник, знаете, и коли не было алькальда, он за него, как водится.
Он поглядел на дрожавшую Лали:
- Ну, пойдемте наверх. Озябли, вижу.
Они вышли. Тучи - свинцовые, с белой кромкой - затянули все небо. Сеньор Кайо взглянул на них:
- Ну вот, гроза собирается.
Виктор снял с себя куртку и набросил ее на плечи Лали. Они поднимались по заросшей кустарником, заваленной камнями, грязной улочке; по обе стороны - выпотрошенные дома и сараи. В зиявших дверных проемах, провалившихся окнах виднелись заросшие пылью и паутиной большие ореховые лари, старые плуги, гвозди, крюки, скамьи, упряжь. Время от времени сеньор Кайо останавливался показать местную достопримечательность или рассказать какой-нибудь случай, придавая каждому особое значение:
- Видите вон тот дом, там жила сеньора Лауреанна Целительница. Она выгоняла у ребятишек глисты: брала червяка, делила напополам и заставляла съесть зараженным - половинку перед обедом, а вторую - перед ужином.
Рафа сморщился от отвращения:
- Ну дают! Неужели вы ели глистов?
- А как же! Знаете присловье: клин клином вышибают.
На углу сеньор Кайо остановился с довольным видом. Показал на старую надпись, сделанную по камню над входом.
- Видите! - сказал с гордостью.
Виктор с трудом разобрал:
"ВОЛЕЮ ИИСУСА МАРИИ СЕЙ ДОМ ВЕСЕЛИЯ ЛЮДЯМ НА РАДОСТЬ, АВЕ МАРИЯ, ГОД 1692".
Рафа возмутился.
- Не свисти, - сказал он. - Быть того не может: в этих местах - и дом терпимости.
Виктор возразил:
- Не пугайся, старик. Домом веселия в деревне в семнадцатом веке называли постоялый двор.
Сеньор Кайо с улыбкой, воскрешая в памяти былое, смотрел на длинный железный балкон.
- А в этот дом каждое лето приезжал доктор Санс Кахига, он был родом из Куреньи.
- Да, большая знаменитость, широко известен в собственной семье, - отозвался Рафа.
- А то! - обиделся сеньор Кайо. - Вы разве никогда не слыхали о докторе Кахиге? Раз его даже во дворец вызывали, когда король занемог.
- Знатный был доктор, черт побери! - сказал Рафа. Он дружески похлопал сеньора Кайо по плечу и добавил с состраданием: - Вы нам все рассказываете о каких-то допотопных временах, а это все для нас как из другой оперы.
Рафа попытался не попасть в грязь и, прыгая с камня на камень, раскинул руки точно крылья, но поскользнулся и свалился в крапиву. Его ребяческое личико сморщилось, он замахал пострадавшей рукой:
- Елки-моталки, обжегся!
Лали с Виктором рассмеялись. А сеньор Кайо спокойно сказал:
- Главное - не трогайте, щиплет, когда расчесываешь.
Рафа поглаживал вмиг покрасневшую руку:
- У, елки… не трогайте! Хорошо вам говорить!
Наверху на скалах вразнобой орали галки, а потом вдруг, должно быть чем-то занявшись, стихали, и тогда разливалась великая тишина, которую только подчеркивал стеклянный звон бегущего через селение ручья и далекий торжественный звук водопада, доносившийся снизу.
Лали с Виктором, шагавшие впереди, остановились у входа в узенький тупичок, в глубине которого стоял дом со свежевыкрашенными оконными рамами и крашеными зелеными дверьми; на деревянной галерее вдоль перил стояли большие консервные банки с геранями. Виктор показал на дом.
- Здесь кто-то живет, - сказал он.
Сеньор Кайо прошел мимо тупичка, не взглянув на дом. Потом сказал:
- Этот живет. Я вам про него рассказывал.
Виктор приладился к шагу сеньора Кайо.
- Вы что же, с ним не общаетесь?
Сеньор Кайо не ответил.
- Поссорились? - не отставал Виктор.
Сеньор Кайо остановился. Откашлялся, прочищая горло.
- Этот, - сказал он, - коли вам угодно знать, когда мочится, лапу задирает, как собака.
- Что вы хотите сказать?
- Что он скотина, - ответил сеньор Кайо.
- Он вам что-то сделал?
- Сделал? В прошлый четверг, недалеко ходить, повесил мне кошку на орехе около дома - вам этого мало?
- Ну, дела! - не удержался Рафа. - Вас всего-то двое, и вы не разговариваете - занятная публика!
Сеньор Кайо, не отвечая, пошел дальше. Улица вела на крошечную площадь с фонтанчиком и водопоем для скота посередине, с колоннадой, напротив которой поднималась глухая стена церкви недавней постройки; на часах, украшавших колокольню, была одна-единственная стрелка.
- Идут, - удивился Рафа.
- Еще бы! Я их завожу.
- Зачем?
Сеньор Кайо пожал плечами. Улыбнулся:
- А как же иначе?
Опираясь на два дубовых столба, потемневшая, сраженная временем балка еле удерживала тяжесть дома, готового рухнуть с минуты на минуту. На покосившейся вывеске с трудом можно было прочитать "БАР". Сеньор Кайо обошел кучу мусора и толкнул неплотно притворенную дверь. Внутри вдоль облупившихся стен громоздились ящики с битым стеклом, пустая тара, а на источенной жучком деревянной стойке - старинные весы с гирями, затянутые паутиной. Сеньор Кайо помрачнел. Сказал:
- А как славно тут собирались, бывало.
- По праздникам?
- Ну да! И по воскресеньям, и когда рекрутов провожали, да мало ли случаев собраться. - Он отвернулся от стойки и добавил: - Вот тут, бывало, сидел Паулино.
Виктор, стоя в дверях, глядел на башню, на часы под самым колоколом. И сказал:
- Вы ведь не об этой часовне говорили.
Сеньор Кайо подошел к двери:
- Ясное дело, не об этой, сеньор! Та, о которой я говорил, - наверху, у самого кладбища. Вот та - знатная.
Они вышли на улицу. Виктор продолжал:
- На сорок человек вам потребовалось две церкви?
Сеньор Кайо облизнул потрескавшиеся губы.
- Дон Сенен говорил, эту поставили позже. По нашим снегопадам зимою наверх к часовне не проберешься.
- Дон Сенен. Это что - тоже священник?
- Он самый, сеньор, последний наш священник. Это он придумал в ночь на Святую пятницу спускаться вниз, к Пресвятой деве, чтобы она не скучала. А на пасху мы ставили ее на носилки, несли наверх, в горы, и такое гулянье устраивали на Солнечном лугу! - Он покачал головой, и глаза его потеплели. - Вот видите, в нашем селении знали толк в веселье.
Помолчал. И добавил:
- Дон Сенен-то поначалу и не разрешил хоронить Паулино на освященной земле.
Виктор полюбопытствовал:
- А это что за история?
- Всякое бывает, - заговорил сеньор Кайо размеренно и ровно, словно наново заведенный механизм. - Паулино считали колдуном, понимаете? Что-то в нем, видно, было такое, коли мог он с одного взгляда на яйцо точно сказать, кто в нем - петух или курочка.
- Сексолог, - сказал Виктор. - Японцы это умеют, только они определяют пол у вылупившихся цыплят.
Сеньор Кайо снисходительно улыбнулся:
- А вот Паулино, сеньор, узнавал их еще в скорлупе - не успеет курица снести яйцо, а он уже знает.
- Как же он это делал?
- Не скажу - не знаю; бывало, только посмотрит яйцо на свет - и определит. Некоторые говорили, мол, по тени от зародыша узнавал. Не знаю. Паулино не объяснял как.
- И всегда угадывал?
- За семьдесят лет никто ни разу его на ошибке не словил.
Неторопливые рассуждения сеньора Кайо разжигали любопытство Виктора.
- И перед смертью не открыл секрета?
Сеньор Кайо наклонил голову и решительно помотал: мол, нет.
- Видите ли, он умер-то как - никто бы и не подумал.
- А как он умер?
- Так в том вся и штука! Он угадал день своей смерти, право слово предсказал.
Под взглядом трех пар выжидающих глаз сеньор Кайо словно вырастал.
- Погодите, - сказал он и поднял правую руку, словно призывая к спокойствию. - Паулино еще и на картах гадал, понимаете? И как-то вечером сидим мы в баре, то да се, а он и говорит: "Вот мы все собрались, и я скажу вам, в каком году и в какой день я умру", а Бернардо ему: "Этого быть не может, Паулино, такое ведомо только богу". - "И мне тоже будет ведомо", - отвечает ему Паулино. Было это, если мне память не изменяет, в пятьдесят седьмом году. При этом Паулино кладет одну карту на стол, и выпадает трефовая шестерка. "Глядите, вот он, день, - говорит, - шестое". Мы, видя такое дело, все повскакали с мест, собрались вокруг стола, а дон Сенен, помнится, и говорит: "Не шути такими вещами, Паулино, не испытывай господа бога". Но Паулино уже в раж вошел, вытаскивает еще карту - пятерка червей. Он сосчитал по пальцам и говорит: "Май", потом всех нас оглядел и опять говорит: "Шестого мая, а теперь посмотрим, в каком году", а дон Сенен снова: "Остановись, Паулино, не испытывай господа". Но Паулино уж если за что брался, то брался: страсть упорный был мужик. И опять вытаскивает карту: шестерка бубен, и - не успел дон Сенен слова сказать - еще одну: четверка червей. "Шестьдесят четвертый год! - говорит. - Умру шестого мая тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года!" А Бернардино - тот страшный поперечник был - говорит: "А вот спорим на синенькую, что нет". Паулино ему: "Идет". Я разбивал их и говорю Бернардо: "А как ты ему заплатишь, если он преставится?" Бернардо почесал затылок и говорит: "Тогда я заплачу за гроб, за выпивку и за погребение, годится?" - "Годится", - говорит Паулино. Дон Сенен тут не выдержал и ушел, а на прощанье сказал Паулино: "Дьявол надоумил тебя на это дело, не желаю быть свидетелем".
Лали, Виктор и Рафа глядели на сеньора Кайо не мигая. У Рафы в зубах тлела сигарета - он забыл про нее. Когда сеньор Кайо замолк, Рафа вынул сигарету изо рта и сказал:
- Только не говорите, сеньор Кайо, будто этот Паулино умер в тот самый день. Вы нам просто морочите голову.
Сеньор Кайо снова поднял руку.
- Погодите, - сказал он. - И вот наступает пятое мая шестьдесят четвертого года, другими словами канун, а Бернардо - в тот день все не по нем было, все не так, - как пришла пора расходиться по домам, говорит: "Завтра этому помирать, помните?", ну все, конечно: "Точно". А Паулино - в тот день был такой, что дай бог каждому, - оглядел нас одного за другим, а глаза у него, вы бы видели, какие глаза у него были, прямо так и светились, вот оглядел он нас и говорит: "Завтра, завтра я у вас преставлюсь. Не забудь, ты платишь за гроб, за выпивку и погребение". И так он это сказал, знаете, что все мы приуныли, испугались прямо-таки, но пришел следующий день, и Паулино опять ходит гоголем, так что мы решили, все это шутка, собрались как всегда, посидели, то да се, а когда стали расходиться, он говорит: "Счастливо оставаться". Только это и сказал, а наутро вышел дон Сенен звонить к службе и увидел: висит он на галерее своего дома в выходном, праздничном костюме и шапка на голове, что скажете?
- Невероятно! - воскликнул Рафа.
Сеньор Кайо кивнул, согласился:
- Упорный был мужик этот Паулино, такой упорный, вы-то его не знали.
- И Бернардо заплатил за гроб?
- А как же, сеньор, и за гроб, и за выпивку, и за погребение, как обещал.
Наверху, на утесах, галки, сбившись в кучу, подняли страшный гвалт. А над головой, меж буков, задевая крыльями старые кровли, с криком носились стрижи. На углу, у церкви, под навесом, распушив перья, купался в пыли воробей. Виктор вдруг сказал:
- Священник не позволил хоронить на освященной земле из-за того, что самоубийство?
Сеньор Кайо поморгал.
- Поначалу не позволил, сеньор. А потом дон Сенен посоветовался об этом деле в городе, и ему сказали, что нету такого закона, что так бывало в старину, а теперь люди поняли, что если кто сам лишил себя жизни, то, значит, он умом тронут. В общем, дали его похоронить на кладбище, все честь честью.
Наступило глубокое молчание. Немного спустя сеньор Кайо проговорил, словно бы отвечая на свои мысли:
- Дочку Паулино, Каси, во время войны снасильничал санитар из госпиталя. Обрюхатил и бросил. Видно, Паулино не сумел забыть этого.
Галки становились все беспокойнее и не умолкая галдели, примостившись на выступах скал. А над ними без устали кружил ястреб. Виктор сказал:
- Может, пойдем в часовню? А то стемнеет.
Сеньор Кайо словно вернулся из другого мира.
- Правда ваша, - сказал он. - Ян забыл совсем.
Он двинулся к тропинке под буками, уходившей за церковь, и в этот момент над их головами совсем по-домашнему, почти с человеческой интонацией, прокуковала кукушка. Сеньор Кайо обернулся к ним с недоброй улыбкой:
- Слышите, как кричит?
- Кто кричит?
- Кукушка, разве не слышали? - И добавил тише, доверительно: - Дурной повадки птица.
Кукушка снова выкрикнула "ку-ку", и Лали без успеха попробовала разглядеть ее в листве бука.
Лали спросила:
- А почему кукушка - дурной повадки птица?
Глаза сеньора Кайо ожили:
- Кукушка-то? Яйца кладет в чужое гнездо, к малым птахам, чтобы ее птенцов высиживали.
Виктор рассмеялся:
- Как некоторые люди.
- Ясное дело.
- Хозяева и начальники.
- Ясное дело.
Взгляд сеньора Кайо, нерешительно пошарив, уперся в темный и твердый подбородок Виктора.
- А вы сами-то из начальников будете?
- Я? Вовсе нет, сеньор Кайо.
- Но в начальники идете?
Виктор смутился:
- Ну… не совсем так.
Лали смотрела на него и забавлялась. Виктор добавил:
- По правде говоря, я выставляюсь в депутаты.
Сеньор Кайо поскреб затылок.
- А они не начальники разве?
Виктор заговорил тише, как будто стараясь, чтобы товарищи его не услышали:
- Видите ли, депутат в определенном смысле - человек, избранный народом для того, чтобы представлять народ.
- Ясное дело, - сказал сеньор Кайо.
Рафа язвительно рассмеялся.
- Что-то не очень ты убедителен, старик, - сказал он.
Виктор пожал плечами.
- А как бы ты объяснил?
- Я - пас, - ответил Рафа, не переставая смеяться.
Сеньор Кайо, ступив на тропинку, прервал их:
- Так вы хотите посмотреть часовню?
- Конечно, конечно, хотим, - сказал Виктор.