- В начале семидесятых настоящей бедности уже не было, но он знал, что это такое. В детстве он голодал, и продавал гвоздики, и пел на улицах, он никогда так и не смог ничего забыть, это как с теми цирковыми артистами, которые прошли через концентрационные лагеря во время войны, это никогда не проходит. Поэтому он оставил цирк, он видел для себя только один путь - хорошее образование и надежные доходы. И вот теперь он стоит в дверях. Учебники лежат на столе, я их не открывал. Он смотрит на меня. Это было больше тридцати лет назад. Он мог бы отправить меня в Херлуфсхольм, он мог бы отправить меня учеником в магазин красок, он мог бы согнуть меня в бараний рог. Но он просто стоял в дверях, совсем тихо. И тут я почувствовал, что происходит внутри него. Мы оба это почувствовали. Он понял, что иногда желание может оказаться больше человека. И что если это желание пресечь, то человек погибнет. Так что он вышел из комнаты, пятясь, ничего не говоря, и закрыл дверь совсем тихо. Мы никогда об этом не говорили. Но он больше никогда не заходил ко мне, не постучав.
Ее глаза следили за его губами. Если тебе шестьдесят пять и ты влюблен, то, наверное, это так же, как когда тебе пятнадцать. Если бы он показывал слайды и рассказывал анекдоты о Максимилиане, она бы просидела у его ног три месяца.
- За такие минуты я люблю его, - сказал он.
Ситуация была полнозвучной. Важно поставить точку в кульминационный момент. Он вышел из машины.
- А кроме этих минут, - спросила она, - что еще было?
Все-таки он ошибался, думая о влюбленности. Когда тебе шестьдесят пять, ты хочешь больше, какой-то большей целостности.
- Они пытались оторвать друг другу голову, - объяснил он. - В остальное время была Бравальская битва - нон-стоп.
Он сделал шаг, она оказалась рядом с ним.
- Как насчет прощения?
- Прошло тридцать лет. Я простил все.
Она взяла его за локоть.
- Вы простили лишь какой-то процент. Если нам удастся увеличить этот процент, то никогда не поздно обрести счастливое детство.
Он попытался вырваться, ничего не получилось, у нее была хватка, как у санитара скорой помощи.
- Это слишком болезненно, - проговорил он. - Он и я, мы оба глубоко травмированы.
- Просто вы оба драчуны. Вы дрались на протяжении сорока лет. Теперь у вас есть самое большее три недели для заключения мира.
Она вернулась назад к машине. Он последовал за ней.
- Три недели?
Она села за руль.
- Он силен, как ломовая лошадь, - сказал он.
- Я руковожу хосписом Государственной больницы. Я была свидетелем полутора тысяч процессов умирания. Осталось максимум три недели.
Она хотела закрыть дверь машины, но он не дал.
- Смерть - это не конец. Я глубоко религиозный человек. Вслед за последним вздохом наступает полнозвучная пауза. Потом сознание эксплицируется в другом физическом теле, и снова звучит музыка.
Она посмотрела ему в глаза.
- Какой толк, - заметила она, - когда я лежу одна в постели, от сознания того, что где-то на земном шаре есть младенец, которого приложили к груди и в котором живет сознание моего любовника?
Он оперся на машину. На траве незастроенного участка все еще лежал иней.
- Я люблю его, - сказал он.
- Я тоже, - сказала она.
Он наклонился к ней.
- Не может ли то обстоятельство, что мы едины в этом глубоком чувстве, стать основой для займа в размере пяти тысяч крон?
Она нашла кошелек, открыла его, дала ему две тысячекроновые купюры. Закрыла дверь, опустила стекло.
- А что там с ребенком? - спросила она. - И с рисунком?
Ее глаза были бездонными. Он мог бы поместиться в них со всей своей печалью, и там еще оставалось бы место. Он покачал головой.
- Только никаких иллюзий, - добавила она. - Вернете с процентами. Учетная ставка плюс два процента.
Окно закрылось, машина завелась и рванулась с места. Так, как будто перед ней была трасса "Ютландского кольца". Он невольно почувствовал восхищение своим отцом. Тем, что Максимилиан, с его девиантной психикой, смог завоевать такую слониху.
8
Он вошел в кабинет и положил полученные от Вивиан две тысячи перед Даффи.
- Взнос в счет аренды, - сказал он.
Сторож протянул ему письмо без марки со штампом курьерской службы. Подал нож для разрезания бумаги, лежавший на столе.
Конверт обладал каким-то трансцендентным, не подлежащим естественно-научному объяснению изяществом, свойственным письмам, к которым прилагается чек. Само письмо состояло из двух напечатанных строчек.
"Настоящим сообщаем, что Клара-Мария более не будет посещать занятия. К письму прилагается двадцать тысяч".
И никакой подписи. Чек был с гарантией банка об оплате.
Он опустился на стул. В том, что достиг дна, есть свои плюсы - дальше падать уже некуда.
Дверь открылась. Мальчик-певчий с кадильницами придерживал ее. В комнату вошел Мёрк.
- Вас высылают из страны, - сообщил он. - У вас есть восемнадцать часов для завершения всех дел. Вас посадят в мадридский самолет завтра рано утром.
Может, и нет никакого дна. Может быть, есть только вечное падение. Каспер встал. Открыл дверь. Вышел во двор.
Сорвал с себя пиджак. Рубашку. Две бригады рабочих слонялись возле скамеек рядом со складами. Несколько костюмерш, у которых уже закончился рабочий день, пили кофе за одним из столиков. Он снял ботинки и носки. Брюки. Остался лишь в трусах-боксерах с арлекинским узором. Из шелка. К шелку у него было такое же отношение, как и у Вагнера.
- Надо все отдать, - сказал он костюмершам. - Очень важно все раздать. Богатый человек в притче все раздал. И Ференц Лист. И Витгенштейн. Лонгчен Рабджам сделал это семь раз. Когда у нас ничего больше не останется, мы обретем свободу.
Он ждал. Может, он напугал Мёрка. К тому же, чтобы высылка из страны имела юридическую силу, о ней надо сообщать письменно.
Зашуршала бумага. За его спиной стоял Мёрк.
- Имя Каин вам что-нибудь говорит?
- Естественно. Библейская история.
- Йосеф Каин.
Каспер ничего не ответил.
- Вот постановление о вашей депортации, - сказал чиновник. - В вашем пиджаке лежит ваучер на такси. На нем написан номер телефона. Если вы вдруг вспомните что-нибудь. О вашей маленькой ученице.
Каспер закрыл глаза. Когда он открыл их, Мёрка не было. Кто-то накинул ему на плечи плед. Это был Даффи.
Они сидели друг против друга за столом. Каспер - завернувшись в плед, плед был длинный, словно бальное платье. Он ничего не чувствовал. Наверное, из-за холода.
Перед Даффи лежало письмо. Он, должно быть, прочел его.
- Эта ученица мне дорога, - объяснил Каспер, - они должны мне деньги, они не вернутся. У меня не осталось адреса, не осталось никаких следов.
Сторож поднял руку. В ней ничего не было. Он повернул ее. С тыльной стороны ладони тоже ничего. Он провел рукой по поверхности стола. Из столешницы возникла визитная карточка.
- Крупная карта. Король. Она лежала у него в бумажнике.
Каспер взял в руки карточку. На ней было напечатано имя - Аске Бродерсен. Внизу карандашом был записан номер телефона, начинающийся с цифр 70. Он перевернул карточку. На обороте тот же карандаш написал фамилию или название "Борфельдт".
- Таких фамилий в справочной службе нет, - сообщил Даффи. - Номер не зарегистрирован.
Когда Каспер был ребенком, цирковые рабочие и ремесленники назывались "цирковыми специалистами". Тогда они были датчанами. В начале сезона они возникали из-под земли, в октябре бесследно исчезали. Теперь их называли "техническими рабочими". Это были группы поляков и марокканцев во главе с бригадирами, которые разъезжали по Европе подобно высококвалифицированным судовым экипажам. Когда цирк заходит в док, они отправляются дальше - их ждет новая работа. Звучание их всегда остается неизменным - дисциплина, профессиональная самоуверенность и предельная эффективность. Он всегда любил это звучание, он всегда слышал его в Даффи - и сейчас тоже.
Но к нему примешивался и какой-то другой звук, прежде он не обращал на него внимания. До настоящего момента.
Сторож поставил перед ним телефон. Каспер посмотрел в окно.
- А когда сегодня заходит солнце? - спросил он.
Даффи обернулся к полке. Там было много справочников. Слишком много для сторожа, который ходил в школу самое большее семь лет. Среди книг был также и информационно-справочный альманах. Он открыл его.
- Через пятнадцать минут, - ответил он.
- Тогда я, пожалуй, подожду минут пятнадцать. Лучше всего я выражаю свои мысли на закате.
Сторож поднял обе руки. Провел ими по столешнице. Из пустоты выросли авторучка, визитные карточки, мелочь. Лотерейный билет. Связка ключей. За вычетом того, который Каспер швырнул Асте Борелло.
- Авторучка "Легенда Монблана", - констатировал Даффи. - Для важных подписей. Но это никак не соотносится с содержимым других карманов. Никаких кредитных карточек. Никакого бумажника. Мятые купюры. Они здесь проездом. Водительских прав нет. Нет постоянного адреса. Человек без корней. На мой профессиональный взгляд. И нечего обижаться!
Каспер взлетел против собственной воли. Сам бы он не двинулся с места. Подняла его оранжевая обезличенная ярость, которую вызывает справедливая критика.
До стола было менее одного метра. На коротких дистанциях он был быстр, как китаец, играющий в настольный теннис.
У него ничего не получилось. Правая рука Даффи растворилась. Мгновенно дематериализовалась. Теперь в руке был конический посох, обтянутый кожей, длиной в треть биллиардного кия. Обработанный как хлыст. С блестящим шаром на конце.
Это была дубинка укротителя. Каспер помнил такие дубинки с начала 60-х, с тех пор, когда еще не были запрещены зверинцы с хищными животными. Человек с хорошим форхендом, знающий, куда ударить, мог размозжить череп льву.
Он резко остановился. Оказывается, он не расслышал у Даффи тончайшие тона. Как у молодого Бетховена. Мир только сейчас начал открывать его. Едва различимые сокровища надолго померкли в свете более поздних достижений.
Руки сторожа исчезли из поля зрения. Появились снова. С лабораторным штативом, бокалом с необработанными алмазами, коробком спичек, двумя бокалами, бутылкой сливовицы. Он зажал алмаз в штативе, наполнил бокал алкоголем, согрел его в руке, зажег спичку. Поднес ее к поверхности жидкости. Голубой прожорливый, беспокойный огонек пополз вдоль края бокала. Он подвинул бокал так, что тот оказался под алмазом. Огонек поймал минерал, он начал таять и капать в бокал - алмаз оказался тростниковым сахаром.
Каспер вслушивался в закат солнца. Он притянул телефон к себе, собрался с силами и набрал номер, написанный на карточке.
- Слушаю?
Это была женщина чуть за сорок.
- Я близкий друг Аске, - произнес он. - Мне приснился сон, о котором я хотел бы ему рассказать.
Она отошла, положив трубку, и отсутствовала пятнадцать секунд. Он мог бы разъединиться, он уже узнал все, что хотел узнать. Но беспомощность и абсурдная надежда где-нибудь на заднем плане услышать голос Клары-Марии заставляли его ждать.
Женщина вернулась.
- Он уехал.
- Не далее мужского туалета, - заметил он. - Думаю, вам следует привести его оттуда. Это очень значимый сон. Он очень расстроится, если не узнает, о чем он.
Он, должно быть, стоял рядом, так как теперь взял трубку.
- Вы получили деньги. Откуда у вас номер телефона?
- Девочка. Я хочу поговорить с ней.
Он услышал свой собственный голос со стороны. Это был голос человека, который начинает терять самообладание.
- Ее били, - продолжал он. - Достаточно для предъявления обвинения в насилии, я посоветовался с юристом.
Трубку повесили.
Раскаленный сахар с шипением капал в сливовицу. Даффи пододвинул ему стакан.
- Кочевую жизнь можно вести до сорока, - заметил сторож. - Потом надо обзавестись постоянным адресом, чтобы приостановить падение. Особенно если падаешь так быстро, как ты.
Каспер выпил. Закрыл глаза. Это был физический подъем, который, наверное, чувствуют крупные хищные птицы при взлете. Концентрированный фруктовый вкус, алкоголь, сахар и тропическая жара наполнили его тело - до самых дальних капилляров. Прогоняя голод, холод и усталость. Омывая страдание золотистым светом.
- И значит, эта глубокомысленная философия, - ответил он, - помогла тебе добиться головокружительной карьеры и стать сторожем в Глострупе.
Даффи улыбнулся. Каспер впервые видел его улыбку. За те шесть месяцев, что был знаком с этим человеком.
- Мне помогло решение суда. Мне дали четыре года условно. При условии, что я сменю род занятий.
Каспер собрал свои вещи. Взял еще горячий стакан. Положил чек на стол.
- Взнос в счет долга, - сказал он.
Даффи обошел стол. Открыл перед ним дверь.
- Почему на закате солнца? Почему лучше всего выражать мысли на закате?
Каспер посмотрел на руки сторожа. Даффи мог бы стать знаменитым, таким, как Бах стал только после смерти. Состоятельным, каким никогда не стал Рихтер. А теперь вот он стоит и придерживает перед ним дверь.
Он показал на окрашенное закатом небо над городом.
- Прислушайся, - сказал он.
Не то чтобы звук был громким или отчетливым. Нет, это была приглушенная, многоголосая звуковая завеса - звонили колокола, оповещая о заходе солнца.
- Тот тон, на который они настроены, становится основным тоном в мажорном или минорном трезвучии. Обертон, который находится выше на октаву плюс малая или большая терция, колеблется вместе с основным тоном. Город - это звуковая карта. Церковь Грундтвига настроена на ре. А над этим - могучий фа-диез. В этой церкви только один большой колокол. Колокола церкви Спасителя ни с чем не спутаешь. Так что все колокола индивидуальны. И если говорить по телефону на закате солнца и прислушаться к тому, что звучит на заднем плане, и скорректировать плоскость звуковой сцены, то можно представить себе, где на звуковой карте находится тот человек, с которым ты разговариваешь.
9
Он сидел на кровати. Медленно пил. В этой темной янтарной жидкости было все. Она успокаивала и насыщала, рождала ясность и восторг. Она блокировала больные нервы и возбуждала здоровые. Он поднял бокал, чтобы в нем преломился последний отсвет солнца. Нет света равного апрельскому. Он полон какой-то чарующей, оптимистичной ненадежности, как блефующий игрок в покер. Он дает обещание весны, не будучи уверенным, что сможет его выполнить.
Каспер вытащил ящик - большой плоский квадрат, похожий на те, в каких хранят свои чертежи архитекторы, - это был ящик Стине. Когда-то он заказал его для нее в компании "Руд. Расмусен".
До появления этого ящика она ничего у него не оставляла. По утрам она все собирала, методично, чаще всего пока он еще спал. Когда он просыпался, ничего не оставалось, никаких физических следов - только звучание.
Он искал ее - после ее ухода. В ванной - он надеялся, что она оставит крем, зубную щетку, но там было пусто. Однажды вечером, когда они ужинали, он заговорил об этом.
- Я мог бы освободить парочку полок в шкафу.
Отложив нож и вилку, она вытерла губы. Движения ее были изящными, но в то же время это было изящество животного, изящество умывающейся кошки, она была изящна так, как может быть изящен ягуар.
- Знаешь, что такое вуду? - сказала она. - Несколько лет назад мы очищали грунтовые воды на Гаити. Нас предупреждали COWI и руководитель отдела, чтобы мы никогда нигде не оставляли свои личные вещи. Если колдун захочет причинить тебе вред и раздобудет что-нибудь из твоих вещей, то он получит над тобой власть.
Еда у него во рту превратилась в вязкую шпаклевочную массу.
- Мы не можем больше встречаться, - сказал он. - Если тытаксмотришь на меня. Я не терплю унижения. Мы знакомы полтора месяца. Я всегда вел себя с полным уважением. По отношению к тебе. По отношению ко всем женщинам. Словно маленький мальчик, который смотрит через изгородь на живущую в соседнем доме девочку. Но никогда сам не перепрыгнет к ней. Всегда ждет, когда она сама захочет поиграть с ним.
- Но который в глубине души, - продолжила она, - вынашивает план. План захвата всего района.
Неделю спустя он сделал ящик. Он не предупреждал ее об этом; когда она пришла, шкафчик уже был прикреплен к стене вагончика и ящик слегка выдвинут. Она провела руками по дереву, выдвинула ящик, потом задвинула его, не произнеся ни слова. Размеры он снял с ящиков в ее квартире. Он идеально подходил для хранения двухсотпятидесятиметрового плана.
В следующий раз она принесла с собой папку. Ничего не говоря, она оставила в ящике двухсотпятидесятиметровый план, футляр с циркулем, копировальную бумагу. Так они там и остались.
Они по-прежнему лежали на месте. Он достал циркуль, карты - одна из них была картой Копенгагенского порта масштаба 1: 25 000. Вызвал в памяти звуковую картину телефонного разговора.
На переднем плане звучали колокола Мраморной церкви, электрически усиленные, но одновременно слегка приглушенные, чтобы не разбудить Амалиенборг. В открытом пространстве звуковое давление ослабевает на шесть децибел, когда расстояние от источника звука увеличивается в два раза. При помощи циркуля он отмерил примерно четыре километра на шкале в нижнем углу карты. Взяв церковь за центр, он очертил окружность с таким радиусом.
Церковь Грундтвига находилась в глубине звуковой картины, но звучала она отчетливо. Большой колокол - казалось, в полном одиночестве, - вибрируя, играл "Звонят к Рождественскому празднику", псалом тоже звучал в тональности "ре" - композитор изобразил звук колоколов. Значит, не исключено, что телефон находится высоко. Выше тех двадцати метров, на которые можно подняться, если залезть на крышу дома в районах Эстербро и Нёрребро. Он прикинул, что расстояние должно было составить пять километров. Он слышал и колокола церкви Спасителя. На периферии звуковой картины были колокола ратуши, он, должно быть, слышал их бой в четверть часа. Они были отлиты из железа, а не из бронзы, звук был жестким, а частоты не такими отчетливыми, как у церковных колоколов. Их расстояние от телефона было пять километров. Взяв церковь Грундтвига за центр, он нарисовал новую окружность с таким радиусом. Две окружности ограничивали общий участок, который включал в себя всю внешнюю часть района Эстербро.
Он снова прислушался. Он определил англиканскую церковь и церковь Св. Якоба, их интерференция образовывала венец слегка намеченных бемольных тонов, от ля до ре. Он нарисовал еще две окружности.
Они отрезали от суши два предыдущих участка по пятьдесят метров. К северу от входа в Копенгагенский порт. Напротив него, на двенадцатиметровой глубине. Он услышал неправильно.