* * *
После очередного ресторана, куда ее пригласила Ксения, Нина отправилась к Максу.
Последний раз они виделись довольно давно и как-то в спешке, по-деловому: Макс собирался на неделю в Стокгольм и продумывал свой багаж. Он показал ей новые фотографии, а потом они вместе вышли из дома и спустились в метро. Каждый поехал в свою сторону.
Теперь Нина пила на кухне чай и не отрываясь смотрела, как Макс варит себе кофе. Он поставил на огонь маленькую джезву и, придерживая ее за ручку, налил кипяток. Кофе ринулся вверх и вспенился, несколько капель скатилось по стенкам джезвы. Огонь зашипел.
– Тьфу, черт. Убежал.
– Зачем тебе кофе на ночь? – удивилась Нина.
Она была уверена, что он на нее сердится.
– Работы много. – Макс опрокинул джезву в маленькую кофейную чашку.
– Много работы? И ты ничего не сказал? Я бы приехала в другой раз…
– А когда он будет, этот другой раз? – сухо ответил Макс, не глядя на Нину. – У тебя времени почти нет… А потом, глядишь, я куда-нибудь уеду…
– Да, ты прав, – ответила Нина и положила в рот кусочек сахара: от усталости и бессонницы у нее кружилась голова. Мать когда-то объясняла, что сахар помогает.
– Ты что, уже не можешь остановиться? – неожиданно спросил Макс.
– Остановиться? – Нина удивленно подняла глаза.
– Я про работу.
– Могу, конечно. – Она пожала плечами. – Только зачем? Я смысла не вижу. У меня все в порядке, зачем бросать? Пока деньги сами плывут в руки – надо их брать. А потом я с этим завяжу, вот увидишь. Соберусь – и завяжу. К тому же ты еще больше меня работаешь – и нормально.
– Я – дело другое. Во-первых, я свою работу люблю. Это мое призвание. Выбор, понимаешь? Мой собственный сознательный выбор. Я не плыву по течению, разглядывая дорожные знаки. Во-вторых, она у меня интересная, работа моя… С ней не соскучишься. Разные люди, разные страны…
Они помолчали. Макс отхлебнул кофе, глядя в окошко. С пятого этажа были видны разноцветные огоньки вечернего города, высокие дома, темный массив университетской зелени.
– Я все понял, – неожиданно произнес Макс, пристально глядя на Нину.
Ей показалось, что глаза у него тусклые, темные, как ржавые монетки на дне фонтана.
– Ты просто сходишь с ума.
Казалось, он не хотел этого говорить, слова сами сорвались с губ. Он смутился.
Нина тоже смотрела на Макса. Она погрузилась в странное состояние, как в тот день с таинственной книгой в руках. Она напрягла волю и глубоко, очень внимательно прислушалась к себе.
В этом состоянии – Нина уже знала его – она была абсолютно бесстрастна, и каждое слово, каждое событие – полет сухого листа, далекий лай собаки в тишине захолустья, тень, пробегающая по лицу человека – внезапно наполнялось особым значением. Но, созерцая, она не была равнодушной. Просто не отпускала внимание, не давала ему соединиться ни с сухим листом, ни с тенью. Она смотрела на все как бы со стороны, и этот необычный ракурс был очень важен – то, что она видела перед собой, казалось ей от этого еще более интересным и значимым.
И теперь, глядя на Макса, она увидела то, что ей совсем не хотелось бы видеть. В этот день она ясно увидела мембрану.
Откуда она взялась? Может, неведомый поток уже уносил Макса? Или эта чужеродность была изначальной, и близость только почудилась Нине?
Нина вспомнила всю историю их знакомства с самого начала – тот первый зимний день, кафе с теплой музыкой, его детское лицо, когда он о чем-то серьезно рассуждал, сидя напротив, его холостяцкую квартиру, переделанную из старой и увешанную фотографиями, его друзей, которые с явным одобрением смотрели на длинноногую худенькую Нину, фотовыставки, куда он ее водил, тридцать девятый трамвай. Их общее время напоминало летние каникулы. Оно было как ясный мерцающий свет в темной глубине прошлого. Столько всего – разговоры, выставки, прогулки по Москве, которую Макс, дитя городского центра, хорошо знал; по мостам, вдоль набережной, где до сих пор стоят рыболовы, а рядом в пакете тычется в полиэтиленовые стенки улов – крошечные плотвички и страшноватые ротаны; старое немое кино с молодым Вертинским и Верой Холодной. Но где в этой симпатичной пестроте они сами, Макс и Нина? Были ли они действительно вместе, гуляя, прикасаясь друг к другу, занимаясь любовью? Возможно, не были. И если бы Нина отдавала Максу больше внимания, ей бы очень скоро стало это заметно. Но появился Рогожин, а это был сам по себе очень яркий дорожный знак, позволяющий большую скорость и требующий огромной концентрации. Максу досталась вторая роль, и многие говорящие мелочи, которые в любой другой период насторожили бы Нину, пронеслись мимо нее.
Шаг за шагом Нинино внимание, словно луч фонарика, высвечивало темную груду упущенных примет, которые, оказывается, никуда не исчезали, а скапливались в потайном закутке памяти и времени, терпеливо дожидаясь, когда же Нина их заметит.
– Сошла с ума, – повторила она. – Но с чего ты это взял?
– Слишком большая перемена. Слишком внезапная. А эти твои восемь ванных комнат? Да не бывает столько в одном доме! Это просто какой-то бред… А это возбуждение, в котором ты носишься между двумя городами? Нормальные люди так себя не ведут. Эта одержимость – прости, не могу подобрать другого слова. Одержимость – даже не знаю чем. Чем ты одержима, Нина, скажи?
Они помолчали. Нина по-прежнему удерживала внимание.
– Я не сошла с ума, – медленно проговорила она, думая о своем. – Я просто никак не могу проснуться.
* * *
Нину разбудил звонок. Звонила Юля.
– Спишь?
– Так, задремала…
– Прости, что разбудила.
– Ничего страшного. У тебя все в порядке?
– Не совсем. – Голос замялся. – Точнее, совсем нет. А еще точнее, мерзко все и отвратительно…
– Что стряслось?
– Не могу по телефону.
Нина услышала, что Юля всхлипнула.
– Юля, Юля… Перестань, ну что ты? Я сейчас буду у тебя…. Вот, уже одеваюсь…
Нина соскочила с дивана и, прижав трубку плечом, застегнула джинсы.
– Лучше я сама к тебе, – всхлипнула Юля. – Можно?
– О чем речь! Приезжай!
Через полчаса Юля сидела в Нининой комнате. От слез на лице выступили красные пятна, глаза сузились, а слипшиеся ресницы торчали колючими стрелками. Как ни странно, Юля заплаканная выглядела моложе и свежее обыкновенной.
– Что случилось? Давай рассказывай.
– Испанцы взяли девочку, а потом вернули.
– Какую девочку? Что значит – вернули?
– Иркины испанцы… У них уже есть свой родной ребенок. Люди интеллигентные… Он преподаватель… Она – не помню… Дизайнер одежды, что ли…
– А Ирка?
– Ирка в Таиланде отдыхает… Поручила мне дела свои разрулить… Вот я и разрулила… Девчонка больная оказалась, а я – дура, проклятая дура! – дала им телефон медицинского центра. Американского…
– Почему дура? – опешила Нина. – Правильно сделала, что дала.
– Нельзя было… Нужно было взять такси и везти девчонку в больницу… Ехать с ними. Самой все переводить. С клиникой не связываться…
– При чем тут клиника? – спросила Нина.
На самом деле, она уже кое о чем догадывалась.
Ксения когда-то рассказывала, что американские семьи часто ездили на знакомство с ребенком не одни: они везли с собой из Москвы англоговорящего доктора, чьи услуги оплачивали сами. По словам Ксении, врач, отрабатывая высокий гонорар, трудился изо всех сил, невольно сгущал краски и часто отговаривал клиентов от положительного решения. Была ли Ксения права, Нина не знала, но случаев таких, по слухам, было много.
– В общем, когда врач уехал, они договорились с таксистом, муж с мальчиком остались в гостинице, а женщина отправилась обратно в дом ребенка… И девочку там бросила.
У Нины ухнуло сердце.
– Подожди… Они не имели права!
– Что значит – не имели? Вернули – и вернули. Их ребенок, что хотят, то и делают… Хорошо хоть, отвезли обратно. А то я слышала, как одна пара сама уехала, а ребенка оставила в гостинице.
– Испанцы?
– Нет, кажется, итальянцы… Не помню точно.
Юля сидела бледная и даже говорила с трудом, как будто не спала ночь.
– Ох, совсем забыла… У тебя интернет подключен?
– Он у меня всегда подключен…
– Пусти-ка я сяду… – Юля уселась за Нинин письменный стол и открыла нужную страницу. – Вот, читай.
Перед Ниной была запись в Живом Журнале, датированная вчерашним днем.
– "Ребенок, преданный дважды", – прочитала Нина заголовок.
"Это случилось на днях, – рассказывалось ниже. – В одном старинном русском городе в доме ребенка жила девочка Оля, через месяц ей исполнится три года. Асоциальная мама, больная СПИДом и гепатитом "С", отказалась от нее в роддоме. СПИД и гепатит Оля не унаследовала, но родилась с врожденным вывихом бедра и до десяти месяцев лежала на распорках. Персонал Олей занимался мало: не было снято спидоносительство, и к ней почти не подходили.
В принципе, все эти страшные диагнозы для поиска приемной семьи не помеха: девочек берут любых. Но Оля еще и некрасивая. Ее родная мама пила, и это отразилось на внешности дочки.
От Оли отказалось много русских, а также две испанские семьи. Третья согласилась. Когда они пришли в дом ребенка на знакомство, Олю вывели к ним в красивом платье, в новых туфельках. Ей играли на пианино, и она танцевала. Потом рисовала, показывала, что умеет кататься на машинке, наряжает кукол. Третья испанская семья согласилась.
Оформление документов заняло около четырех месяцев. Купили билеты, открыли визы, приехали на суд. Суд прошел благополучно, Оля была признана их дочерью. Ей оставили русское имя Ольга, а фамилию дали испанскую – словом, все было хорошо. Но за четыре месяца, которые прошли после знакомства, Оля переболела отитом. Ей кололи антибиотики. Отит вылечили, но девочка стала заметно прихрамывать на одну ногу. Ни танцевать, ни кататься на машинке она уже не могла. Врачи поставили диагноз "частичный парез нерва". Не совсем ясно, чем был вызван этот парез. Возможно, нерв был поврежден еще в тот период, когда девочка лежала на распорках. По другой версии, это так называемый "постинъекционный" парез: игла шприца, которым девочку кололи, повредила нерв. Оле наложили лангету и заказали специальную обувь. Испанская семья забеспокоилась, но от Оли не отказалась.
Спустя две недели решение суда вошло в силу, и девочка стала законной дочерью испанцев. Новые родители оформили последние документы, сделали загранпаспорт на свою дочь, некрасивую девочку с двумя традиционными испанскими фамилиями – скажем, Перес Гарсия. Забрали Олю Перес Гарсия в Москву, чтобы оформить визу на выезд.
В отеле сняли бинты и испугались: нога у девочки была кривая. Разыскали телефон англоязычного доктора, который согласился приехать прямо в отель. В тот же вечер доктор осмотрел ногу и сказал, что болезнь излечима, но необходимы массаж, физиотерапия и, может быть, даже операция. Хуже другое: девочка страдает так называемым синдромом фетального алкоголизма, который как диагноз в большинстве случаев не указывается, однако может осложнить психическое и интеллектуальное развитие.
На следующее утро испанская мама отвезла свою законную дочь Олю Перес Гарсия обратно в старинный русский город, где сдала ее в тот же самый дом ребенка. Оля была оформлена как подкидыш. "Мы не повезем ее в Барселону, это уже решено, – говорили родители в ответ на телефонные звонки и уговоры. – В ближайшее время пришлем заявление об отказе от родительских прав".
Шофер, который отвозил Олю и ее приемную родительницу обратно, рассказывает, что по дороге они играли и смеялись. Девочка радовалась, что ее снова катают на машине. Когда же въехали в уже знакомый старинный русский город, на ту же улицу, и подкатили к знакомому зданию, Оля притихла. Из машины достали неподвижную куклу.
Представитель консульства Испании, который заинтересовался этим делом (Оля теперь испанская гражданка), заявил, что за время его работы в консульстве это первый случай.
Люди, прошу вас: помогите! Можно ли что-то сделать для Оли? Возможно ли найти семью, которая ей поможет?
Перепост преветствуется".
– Кто это написал? – спросила потрясенная Нина.
– Я.
– Зачем?
– Что значит – зачем? Нужно же что-то делать!
– Ты думаешь, это поможет?
– Не знаю. – Юля сняла очки и заревела. Слезы лились по щекам, Юля вытирала их ладонью. – Скорее всего, не поможет. Кое-кто отозвался, но все это так – пустые слова.
– А чего ты от них хочешь? От своих виртуальных френдов?
– Не знаю… Чтобы кто-то еще про Олю думал. Не одна я. Может, что-нибудь посоветуют…
– И что же советуют?
– Ничего… В основном сочувствуют. Некоторые ругают…
– А ругают-то за что?
– За то, что влезла не в свое дело. Мол, права не имела… Такую информацию может публиковать только банк данных…
– Вот идиоты…
– Ну почему идиоты? Они по-своему правы… Я уже и сама жалею, что повесила этот пост… И правда, ни к чему. Сделать можно только одно – удочерить Олю. А на такое никто не согласится…
– Понятное дело, у нас больных детей не берут.
– Да нет, вот, ссылку кинули – смотри: взяли дауненка… А вот другая семья – инвалида усыновили…
– Странно. Зачем больные, когда здоровых полно?
– Не знаю. Подвижники, наверное… Хотят сделать доброе дело. Только вот Олю пока никто не хочет…
– И не захочет, я думаю.
Они еще немного посидели, и Юля ушла.
Оставшись одна, Нина тут же улеглась и проспала до утра.
* * *
Хуже документов, телефонных переговоров с Испанией и утомительных поездок в Рогожин Нину угнетала необходимость постоянно утрясать с испанцами Ксенины денежные вопросы.
Случалось, Ксения на глазах у Нины буквально вымогала у клиентов деньги, устраивая в салоне "баргузина" настоящую расправу.
Сидя рядом с ней, Нина всякий раз готова была провалиться сквозь землю от стыда. В отчаянии принималась ее ненавидеть, но изменить ничего не могла.
Происходило это так. По сигналу Ксении микроавтобус останавливался на проселочной дороге, на пыльной обочине подальше от жилых домов – Ксения нарочно выбирала дикие безлюдные места. Перебиралась из кабины в салон, где Нина сидела с испанцами. Брала деньги, которые полагалось выплатить за ребенка еще до суда, тщательно все пересчитывала, придирчиво осматривая купюры, и убирала в папку. Затем, помолчав и словно над чем-то поразмыслив, произносила:
– Кажется, в машине больше народу, чем мы рассчитывали.
– Да, – признавались испанцы, – это наш родной сын. Он очень хотел поскорее увидеть будущего брата, и мы взяли его с собой…
– За лишнего пассажира полагается платить.
– Разве он занимает много места?
– У нас такие правила.
– А много платить?
– Пятьсот евро.
Эти злосчастные пятьсот евро взимались не только за третьего члена семьи, но и за сопровождающего в том случае, если усыновляла одинокая женщина, которая боялась ехать в Россию одна. Нине эти дополнительные поборы казались верхом бесстыдства, но спорить с Ксенией она не решалась.
Баснословная сумма бралась также и за дополнительный визит в детский дом. Нине и Вите доставалась за работу лишь малая часть, остальное брала себе Ксения, которая на самом деле никуда не ездила – Нина потом, уже в Москве, передавала ей деньги. Было ужасно неловко брать дополнительную сумму, назначенную Ксенией: испанцы не сомневались, что платят лично Нине.
Случалось, ей приходилось брать деньги одновременно с нескольких семей, и потом толстый конверт некоторое время хранился у нее дома, пока она не передавала его Ксении.
К Нининому удивлению, сама Ксения относилась к деньгам, которые Нина приготовила для нее в конверте с латинской надписью "Ксения" через "икс", ревностно: как-то раз она прикатила за ними на "Белорусскую" поздно вечером, когда мать уже спала, а полумертвая от усталости Нина клевала носом с книжкой в руках.
"Интересно, – размышляла Нина, – неужели она мне не доверяет? Неужели боится, что деньги от нее уплывут? Как она себе это представляет: кто-то взломает мою дверь и все украдет или я сама их притырю?"
Пока испанцы шарили по кошелькам и карманам, выгребая наличность, Нина сидела молча, опустив глаза. Казалось, на ее клиентов, с которыми она всего несколько минут назад так мило болтала по-испански, накинулась какая-то зловредная хищная птица, которая теперь безжалостно их клюет, терзает, лезет когтями и клювом в карманы и кошельки. Испанцы послушно отражались в солнечных очках, полностью скрывающих насмешливые Ксенины глаза, испуганно поглядывали на пустынный пейзаж за окошком "баргузина" – изумрудно-зеленое, как трясина, поле, за ним коричневое вспаханное поле, а потом еще одно, засаженное душистым клевером поле уже до самого горизонта или просто сорная буйно разросшаяся трава с белыми россыпями ромашек, с синими озерцами цикория и мышиного горошка, по которой тугими волнами проходит ветер, – в этих полях обитает великий покой, и только кузнечики трещат сонно и равнодушно; на зловещий темненький лесок, где очень тихо, и только высоко в небе тоскливой трелью заливается жаворонок, на контуры далекой деревни – и тоже боялись спорить с Ксенией, а потому в конце концов без лишних слов платили столько, сколько она требовала. До Нины доносились эманации страха, тошнотворные, одуряющие волны физиологического ужаса, которые излучала испуганная жертва. Деньги, которые испанцы с унизительной торопливостью вытаскивали из привязанного к поясу кошелька, на ощупь были все еще теплые, сырые от пота. В одно мгновение уважаемый у себя на родине человек – доктор, адвокат, школьный учитель, простой земледелец или служащий – который привык держаться с достоинством и ни разу в жизни не испытывал настоящего унижения, превращался в затравленную бессловесную тварь, и эта метаморфоза всякий раз завораживала Нину. Невольно возникало пьянящее чувство полной безнаказанности. Такое наверняка испытывают мародеры, которые грабят брошенные дома, вытряхивают чужое белье из шкафов и комодов, из чемоданов, брошенных беженцами, в панике покидавшими свое жилье. Никогда раньше Нина не переживала подобных эмоций и даже не догадывалась, что где-то в глубинах ее существа, которые постепенно становились все более прозрачными, более знакомыми, скрываются такие грубые первобытные инстинкты.
"Для полноты картины не хватает огнестрельного оружия, – думала Нина, пьянея от адреналина. – Ксения требует деньги, а я, сидя напротив, достаю пистолет и кладу на колени. А тут и Витек появляется возле распахнутой в пустые поля дверцы – с чем-нибудь эдаким в руках… С обрезом, с вороненым стволом. Как бы они вели себя тогда? Обмочились бы от страха?"