Лишь один раз Ксении пытались возразить. Это случилось уже в конце их совместной карьеры, когда названная ею же самой первоначальная сумма неожиданно показалась слишком маленькой, и Ксения решила ее накрутить, потребовав дополнительных денег. Нина навсегда запомнила тот день. Было тихо, облачно, стояло хмурое утро из тех, что бывают обычно в средней России в середине весны. Над растаявшими полями летали грачи. Мокрые деревья блестели, зато асфальт почти высох, лишь кое-где его покрывали темные пятна причудливых очертаний, напоминавшие неведомые острова и континенты.
– Ваша родственница? – интересуется Ксения, кивнув на пожилую женщину.
– Бабушка. Мать супруги, – отвечает испанец.
– За родственницу платите отдельно, – требует Ксения. – Между прочим, она с вами уже второй раз катается, мне переводчица сказала.
– А много ли платить?
– За сегодняшний день пятьсот.
– Евро? – будущий отец неподвижно смотрит на свое отражение в непроницаемых солнечных очках, делающих Ксению похожей на гигантскую стрекозу. Нина сразу обратила внимание, что глаза у него необычные – чуть раскосые, золотистые.
– Ну не рублей же, – спокойно отвечает Ксения. – За сегодняшний день туда и обратно – пятьсот. И за прошлый раз, за первый визит, тоже туда и обратно, еще пятьсот. Итого вы должны нам еще тысячу евро.
– Тысячу евро? – От изумления испанец привстает со своего места. – Но это же очень большая сумма!
– Надо было поинтересоваться заранее, сколько стоит проезд еще одного пассажира в нашей машине, – хамит Ксения. – Платите тысячу. А то никуда не поедем.
– Наверное, мы друг друга не понимаем, – миролюбиво начинает усыновитель, жестом успокаивая Ксению. – Эта женщина – человек не посторонний. Она мать моей жены, бабушка нашего ребенка… Зимой она приезжала знакомиться с внуком. Это ее первый внук, понимаете? А сегодня она приехала вместе с нами на суд. Вы не можете брать за нее такие деньги. Это негуманно.
– Гуманно, не гуманно, – огрызается Ксения. – Не хотите платить – будем тут стоять посреди дороги. А не желаете стоять – вылезайте прямо здесь, и не будет вам никакого суда.
– То есть как это – не будет? – очень тихо спрашивает испанец.
Он пристально, исподлобья смотрит на Ксению своими странными золотистыми глазами. Наступает тишина, слышен только вкрадчивый шелест ветра. Нине кажется, что сейчас они оба достанут из кармана пистолеты и прицелятся друг в друга.
– А вот так, – Ксения принимает вызов и нагло ухмыляется в ответ. – Не поедем на суд, вот и все. Одни вы все равно ничего не сделаете, половина ваших документов у меня, а если их не будет, суд не состоится.
И она с довольным видом хлопает рукой по папке.
Это вранье: все документы давно уже лежат у судьи. Нина про это знает, но молчит, с болезненным любопытством ожидая, что же будет дальше.
– Вы не имеете права, – все еще очень спокойно возражает испанец. Воображаемый пистолет наведен Ксении в лоб. Сейчас указательный палец нажмет на курок, и тогда… – Это противозаконные действия. Вы за них ответите. Существует закон, правоохранительные органы, в конце концов.
– Думаете, они вам помогут? – Нина ни разу не видела на Ксенином лице такой страшной ледяной улыбки. – В Рогожине всем заплачено. Никому не интересно портить отношения со мной и связываться с вами. Все контролируется сверху, и если вы попытаетесь влезть, никакого ребенка вам не видать как собственных ушей.
Ксения держится невозмутимо, отважно заглядывает в дуло невидимого пистолета, в черную точку, откуда вот-вот вылетит пуля, но Нина чувствует, что она не на шутку встревожена.
– Между прочим, время идет, – добавляет Ксения, доставая мобильный телефон и глядя на цифры, высвеченные на экране. – Суд начнется ровно через сорок минут. Начнется в том случае, если вы сейчас заплатите. А если не заплатите, не начнется вообще никогда.
И тут происходит неожиданное: побагровев до самых корней рыжих волос, золотоглазый испанец достает кожаный бумажник – не обычный марокканский, а дорогой, с эмблемой-медвежонком, фирмы "Тоус" – отсчитывает тысячу евро – одну розовую пятисотку и пять зелененьких соток, Нина внимательно следит за его руками и успевает сосчитать – и швыряет Ксении в лицо.
"Ай да испанец, ай да молодец, – мысленно аплодирует Нина. – А теперь возьми да и плюнь прямо в эти солнечные очки. Ну давай же, не бойся".
Но испанец уже взял себя в руки. Он смотрит в окно и прерывисто дышит, с усилием сдерживая ярость. Ксения преспокойно собирает с пола деньги и сует их в папку. Заводится мотор.
– Вот и хорошо, – тихо говорит Ксения. – Теперь поедем дальше.
Она возвращается на свое место, Витя невозмутимо выруливает на трассу, и дальше в самом деле все идет хорошо.
– А ты не боишься, что они тебе как-нибудь отомстят? – спрашивала Нина, когда все уже было позади и Ксения, получив деньги сполна, пребывала в отличном расположении духа.
– А как они могут отомстить?
– Не знаю. Ну например, застрелят тебя.
– Ты серьезно?
– Шучу… Застрелить не застрелят, но наябедничают в консульство.
– Бесполезно, – отвечала Ксения. – Они ничего не докажут. Платежных квитанций у них нет. Мы все будем отрицать. Да они и сами не захотят лезть в такое стремное дело, уж поверь мне.
И действительно, шло время, но ни одна испанская душа не пожаловалась на Ксению. Казалась, она была неуязвима, словно ангел охранял ее, раз за разом отводя карающую десницу.
"Ты ли это, Нина? Разве на тебя это похоже? – в отчаянии думала Нина после очередной безобразной разборки. – Чистая, интеллигентная жизнь – где она? Как давно я не открывала книг, не звонила Востоковой. Я уже почти целый год не была у нее дома, не говорила о Дали, не видела Кремль из окон".
Утрата познается в мелочах. Когда она велика, трудно прочувствовать всю ее целиком.
Не брошенная диссертация, не забытый Дали, а Дом на набережной и окна с башнями Кремля не давали Нине покоя.
* * *
Нина часто вспоминала тот вечер, когда впервые оказалась в гостях у Востоковой в Доме на набережной, в гостиной с видом на Кремль, где она потом бывала столько раз.
Это было в самом начале ее студенческой жизни. Востокова читала курс лекций о современной литературе Испании, это были блестящие лекции – те самые, не подлежавшие конспектированию. Вокруг нее сложился небольшой кружок почитателей, которые ходили за ней по пятам, прогуливали другие, иной раз более важные предметы, требовавшие стопроцентной посещаемости. Среди них были Юля, Нина и Рита – та самая, которая предупредила Нину об истинных намерениях усатого работодателя. Теперь Рита жила в Америке.
И вот однажды Ева Георгиевна пригласила к себе в гости весь маленький кружок юных испанистов, которые во время лекций не сводили с нее восторженных глаз. Это случилось незадолго до сессии, накануне католического Рождества. Вчерашние подростки, скромно одетые девушки – клетчатые пальтишки, стоптанные сапоги, вязаные шапочки, болезненная стеснительность в каждом движении, в каждом слове недавних школьных отличниц – и единственный юноша, небольшого роста очкарик, золотой медалист одной из престижных языковых школ.
"Где они сейчас, наши девушки?" – с тоской думала Нина.
С кем-то у нее сохранилась связь. Одна из ее сокурсниц, так же как и Юля, преподавала в университете на журфаке – они встречались и перезванивались. Другая плотно засела с детьми, и Нина время от времени подкидывала ей документы для перевода. Рита, ближайшая Нинина университетская подруга, самая бойкая и шустрая из их группы, вышла замуж и уехала в Нью-Йорк. Трагично сложилась судьба Гюльнары, строгой красивой девушки, чьи работы по истории романских языков печатались в научных журналах еще в те времена, когда сама Гюльнара училась на третьем курсе. Работы студентки-третьекурсницы обсуждали специалисты – это было сенсацией. Кафедра ждала Гюльнару с распростертыми объятиями, ее ждала карьера, но сразу после окончания университета родители выдали девушку замуж за богатого родственника из небольшого азербайджанского городка, и, едва успев сдать выпускные экзамены, не написав больше ни единой научной статьи, не поступив в аспирантуру и всего один раз побывав в обожаемой Испании, Гюльнара исчезла навсегда.
Судьба юноши была Нине неизвестна – он учился на курс старше.
"Одно можно сказать наверняка: никто из них не катается по России, как Чичиков из "Мертвых душ", – думала Нина. – Никому не бросают в лицо пачки денег. Никто не целился испанцам в лоб из воображаемого пистолета. Боже, какой позор, какая лютая тоска. Разве об этом я когда-то мечтала?"
В тот сказочный, невообразимо далекий вечер, встретившись у метро "Кропоткинская" и подойдя к Дому на набережной, они долго топтались внизу возле двери – домофон даже в центре Москвы был в ту пору в диковинку. Замерзая на двадцатиградусном морозе, неуклюже нажимали кнопки окоченевшими пальцами, не догадываясь, что пальцы сперва лучше отогреть дыханием, а потом уже звонить в домофон. Тысячу раз виденный Кремль, неожиданно оказавшийся по соседству, в новом непривычном ракурсе выглядел домашним, уютным. Стоял прозрачный морозный вечер, и рубиновые звезды сияли в неподвижном воздухе отчетливо, ярко. Нина, девушки и очкарик любовались Кремлем и не могли поверить, что через несколько минут окажутся внутри этого необыкновенного, овеянного легендами дома. Но домофон в конце концов сработал, дверь подъезда открылась, лифт вознес их на седьмой этаж, и вскоре они уже стояли в прихожей, стаскивали шарфы, шапки и пальтишки, поправляли волосы перед зеркалом в старинной раме – зеркало тоже было старинным, высоким и темным, и каждый, кто в нем отражался, казался красивее, чем был на самом деле – а домработница Татьяна, которую они приняли за родственницу Евы Георгиевны, развешивала их вещи в шкафу.
Сапоги выстроились рядком, стыдливо уткнувшись носами в стену.
Нина отправилась в гостиную, увидела сверкающие в окне башни Кремля и обомлела. Она оказалась в центре мира, в горячем пульсирующем сердце жизни, как в тот самый первый день в университете – нежный золотистый сентябрьский день, когда счастливые первокурсники по сигналу ректора хором запели "Gaudeamus igitur", средневековый студенческий гимн, и Нина, не зная слов, все равно подпевала:
Да исчезнет печаль,
да погибнут ненавистники наши,
да погибнет дьявол,
все враги студентов
и смеющиеся над ними!
Стоя среди первокурсников, Нина чувствовала, что вот-вот расплачется от восторга. В груди росла радость, которая становилась все больше, переполняла до краев и наконец изливалась в мир торжественной латынью, и эту радость подхватывали сотни других бодрых молодых голосов, вознося до сводов аудитории, до шпиля университета к сияющему осеннему небу.
В гостиной Евы Георгиевны их уже ждал накрытый стол, заставленный пирогами, сладостями, всевозможными салатами, фарфоровыми блюдами с тонко нарезанной драгоценной рыбой и необычной колбасой. Усевшись за стол, Нина не знала точно, как обращаться с этой полупрозрачной колбасой, которая заинтересовала ее еще издали, а потом оказалась и не колбасой вовсе, а настоящей пармской ветчиной, Нина про нее читала в книжках – класть тонкий розовый лепесток на хлеб и есть в виде бутерброда или разрезать ножиком на кусочки и накалывать на вилку, как жареное мясо, но вскоре Ева Георгиевна объясняла, что ни так, и ни эдак: в пармскую ветчину принято заворачивать дыню, небольшой кусочек – на столе стояла хрустальная ваза с невозможными в московскую зиму фруктами, среди которых в самом деле лежали ломтики дыни. "А впрочем, ешьте, как хотите", – добавила она, улыбаясь, и рассказывала дальше – что вон та острая колбаса тоже не колбаса, а чорисо, испанцы его добавляют в жаркое из фасоли и картошки, а эти рыбки – вовсе не шпроты, как может показаться с первого взгляда, а анчоусы, в Каталонии их кладут на хлеб, натертый помидором и чесноком, а зеленая груша – не фрукт, а почти овощ, который называется "авокадо", его чистят и едят с луком и перцем, и совсем это не гадость, не надо так морщиться. Вкус у авокадо необычный, это правда, но он вам обязательно понравится, нужно только распробовать его и привыкнуть. И они очень быстро распробовали и привыкли, а потом им, как взрослым – да они и были совершенно взрослыми серьезными девушками, среди которых случайно затесался единственный юноша-очкарик, бывший отличник – налили по бокалу горьковатой риохи, почти черной, а на свет – рубиновой, с мерцающей в центре бокала прозрачной сердцевиной, и все чокнулись за католическое Рождество и выпили, хотя две девушки были православными, воцерковленными, в длинных юбках, без косметики и с заплетенными в тонкую косичку волосами, потому что православие тогда как раз входило в моду, а Гюльнара была самой настоящей мусульманкой безо всякой моды, ей пить вино вообще запрещалось, но она все равно попробовала – впервые в жизни. Риоха Гюльнаре понравилась, она смущенно улыбалась Еве Георгиевне, и от выпитого вина ее щеки стали пунцовыми, как бакинские розы.
После гостиной перебрались в кабинет. Обстановка кабинета Евы Георгиевны потрясла Нину не меньше, чем освещенная матовым светом софитов гостиная с кремлевскими звездами и бесшумным мягким ковром. С потолка свисала старинная люстра с хрустальными подвесками, отбрасывающими на стены живые текучие блики. Возле окна стоял широкий письменный стол, вдоль стен дубовые стеллажи с книгами.
На стенах висели фотографии, которые сразу же привлекли внимание Нины. Она подошла поближе, запрокинула голову и принялась рассматривать.
Вот большая цветная фотография. Какие-то люди, белые стены, испанский флаг. Нина подумала, что это, должно быть, посольство Испании. Мужчина в белом пиджаке, похожий на короля Хуана Карлоса, под руку с ним Ева Георгиевна – строгая, официальная, невозможно узнать.
– Мой покойный супруг, – сказала Ева Георгиевна, заметив вопрос на Нинином лице.
На другой фотографии – Нина готова была поклясться – был изображен совсем еще молодой Габриель Гарсиа Маркес. Его лицо было Нине знакомо, она видела его в газетах. Рядом с Маркесом все тот же мужчина с королевским лицом и Ева Георгиевна в белом платье, летней шляпке и с жемчужным ожерельем вокруг шеи. На этом снимке она тоже была значительно моложе нынешней.
– Богота, семьдесят третий год, – пояснила она. – Мы заезжали в Колумбию с неофициальным визитом во время круиза по Латинской Америке. Маркеса к тому времени знал весь мир. Уже написаны "Полковнику никто не пишет", "Сто лет одиночества", "Недобрый час"… Муж был с ним в приятельских отношениях. У меня есть книги с его автографом.
На остальных снимках Ева Георгиевна была изображена в обществе разных других людей. Большинство из них Нина не узнавала, но некоторые лица казались смутно знакомыми. Спрашивать было неудобно: Ева Георгиевна о чем-то оживленно беседовала с девочками и очкастым отличником.
И вдруг сердце Нины замерло, потом быстро забилось, ей стало жарко, и она подумала, что, наверное, все-таки опьянела от единственного выпитого за столом в гостиной бокала вина: на небольшом черно-белом снимке в тонкой серебряной рамке совсем молодая Ева Георгиевна в деловом костюме, с короткой стрижкой стояла рядом с человеком, не узнать которого или перепутать с кем-либо иным было просто невозможно. Военная гимнастерка с закатанными до локтей рукавами, черная беретка, несравненная белозубая улыбка, навсегда очаровавшая весь мир. Нина не сомневалась: перед ней был бессмертный и вечно юный вождь, бородатый идол с мечтательным и одновременно дерзким взглядом.
– Не может быть! – воскликнула она, не удержавшись. – Это же Че Гевара!
– Почему не может быть? – улыбнулась Ева Георгиевна, прервав беседу. – Или вас удивляет, что я здесь так молодо выгляжу? Что поделаешь, время летит. Да, это Эрнесто Гевара. В ноябре тысяча девятьсот шестьдесят четвертого он приезжал в Советский Союз, и я была его переводчиком.
Нина застыла перед фотографией. В голове немедленно вспыхнули десятки вопросов, которые мучили уже давно: как погиб Че Гевара, кто виновен в его смерти, правда ли, что его предали – предали свои же, чуть ли не сам Фидель по приказу Москвы? Все это смутно доносилось до университетской молодежи в виде непроверенных слухов, но настоящей правды не знал никто. Официальной версией была случайная гибель Че в окружении…
Отвлекать Еву Георгиевну Нина в тот вечер не решилась.
На дубовом письменном столе были разложены роскошные подарочные альбомы: Эль Греко, Грис, Миро, Пикассо, Дали. В России альбомы с таким высоким уровнем полиграфии купить в ту пору было невозможно. Девушки и отличник сосредоточенно их рассматривали, то и дело о чем-то спрашивая Еву Георгиевну.
Нина подсела к столу и открыла альбом Сальвадора Дали.
Она никогда не любила Дали. Он казался ей вычурным и помпезным – Нина понять не могла, как можно всерьез рассуждать обо всех этих мягких часах, муравьях, дохлых ослах и великих мастурбаторах, ставших символом целой эпохи. Есть ли в его картинах что-то, – думала Нина всякий раз, рассматривая репродукции в других, более скромных альбомах, – что-то кроме "Аvida Dollars", неутолимой жажды денег?