– Да по-всякому. Один раз машину сожгли… Новую, он ее только-только купил. Сгорела до основания, один кузов черный остался. Милиция так и не выяснила, чьих это рук дело. В другой раз организовали настоящее покушение…
– Хотели убить?
– Вряд ли… Скорее, просто напугать… А может, кого-то он так достал, что его правда замочить решили. Он же людям работать не давал, кое-кто его за это ненавидел. Зато с той поры он без личной охраны из дому ни ногой. Со стороны посмотришь – прямо министр образования. А на самом деле аферист, вор в законе. Зато с чиновниками на короткой ноге. Все кабинеты перед ним открыты, даже в Москве. В министерство образования как к себе домой заходит, дверь ногой открывает.
– А ты лично с ним общалась? – спросила Нина.
– Нет, конечно… Ни разу даже не видела. Вадим – это где-то за облаками, нас туда никто не приглашал. Я работала с Кирой, мелкой посредницей, которая была при нем… Таких в Ебурге десяток, не меньше. Кира намекала, что Вадим тоже на кого-то работает, но кто над ним – это никому не известно. Скорее всего, какое-нибудь московское начальство, которое контролирует усыновительный бизнес по всей России. Существует, вроде бы, мифическая Эвелина, которая этого Вадима когда-то сама выучила и отдала ему Сибирь…
Они помолчали. Рита достала еще одну сигарету и поднесла кончик к самому краешку фиолетового цветка старой газовой конфорки.
– Значит, труднее всего было с посредниками?
– Честно сказать, точно уже не помню. Все вместе было невыносимо. Есть в этой работе что-то такое, от чего потом долго тошнит. Все эти поломанные судьбы, зверства, изнасилования, брошенные дети – и на этом ловкие люди делают себе состояние, а мелочь всякая возле них кормится, получает свою небольшую тепленькую денежку…
Рита глубоко затянулась и выпустила струйку дыма.
Нина слышала, как щелкнул замок входной двери: пришла мать.
Ей не хотелось, чтобы Зоя Алексеевна сидела с ними на кухне. Пришлось бы прервать важный и интересный разговор. Она собрала на поднос чайник, чашки, пастилу и сыр – привычка пользоваться подносом перешла к ней от Ксении – и отнесла все это к себе в комнату. Рита послушно устремилась следом.
– А как ты думаешь, – спросила Нина, снимая с журнального столика факсовый аппарат и ставя на его место поднос, – все эти ужасы, которые происходят с детьми, – следствие какого-то общего явления? Может, всему виной жестокость? Жестокость как национальная черта русских?
– Вряд ли. – Рита аккуратно погасила сигарету и положила окурок в пепельницу. – Все дело в равнодушии. Равнодушие как национальная черта русских, я бы так сказала.
– А я считала, что у нас люди душевные, участливые, – возразила Нина.
– Наверное, это и есть та самая загадка русской души, – Рита усмехнулась. – Участливые и равнодушные одновременно.
– Может быть… И все же какая разница между жестокостью и равнодушием? Результат-то один.
– Правильно, один. Но жестокость существует повсюду. Где угодно, в любой стране. Причинять страдание сознательно – это патология, болезнь. Но ведь здесь страданий никто никому не причиняет. В смысле, не причиняет сознательно. Мать, которая бросала детей одних в доме и уходила пить в соседний дом, – был у меня, помнится, такой случай. Она никого не истязала, не мучила, просто в гости ходила – и пропадала на несколько дней. Дети сидели за дверью, дверь была заперта. У них не было ничего – ни одежды, ни обуви, ни постельного белья. Но главное, не было никакой еды, вообще никакой. Мать забывала оставить. В твоей работе такое тоже наверняка случалось, разве нет?
– Случалось. Продолжай.
– Двое детей, младшие, умерли от голода, третий теперь живет в Испании. Причем тут жестокость?
– Пожалуй, ни при чем.
– Или вот пример из русской литературы… Откуда точно, не помню. Кажется, из Мариенгофа. У одного мужика, сапожника, умерла жена. Дело было в смутное время после революции – кругом хаос, война, голод. Сапожник этот остался вдовцом с пятилетним сыном-дурачком на руках. С таким, про которого в усыновительной практике сказали бы "задержка умственного развития". Мужику мальчишка был совершенно ни к чему… Пытался устроить его в детский дом – не взяли. Потом ходил еще куда-то, тоже безрезультатно. А потом придумал: купил два билета, кажется, в Дмитров, сел с сыном в поезд, а на одной из остановок незаметно сошел и вернулся в Москву… А мальчишка поехал себе дальше. Мужик, наверное, вздохнул с облегчением.
– А может, и не вздохнул, кто знает? – пробормотала Нина. – Может, терзался потом всю жизнь. Пил с горя.
– Может, и пил. Этого никто никогда не узнает. Типичный наш с тобой случай, Ниночка. И таких не счесть.
– Не счесть, – эхом отозвалась Нина. – И жестокость тут ни при чем, ты права.
– А вот другой пример, – продолжала Рита. – Дело было, когда я еще в Ебурге работала… В доме ребенка социальный педагог рассказал. Мать бросила новорожденную дочку в мусоропровод. Родила ее в квартире, вынесла на лестницу – и бросила. Девочка упала, но не разбилась. Жива осталась. Этаж невысокий был, второй что ли… Так мать на этом не остановилась. Когда поняла, что дочка все еще жива, стала ее забрасывать сверху горящими газетами. Комкала, поджигала, бросала вниз. Чтобы в мусоропроводе начался пожар и девочка сгорела. Кто-то услышал крики, ее вытащили. Может, и раньше слышали, но из теплой квартиры на холод вылезать было неохота… А у девочки к тому времени обгорела вся кожа.
– Выжила?
– Умерла.
Они помолчали. Рита снова достала сигарету: на этот раз движения ее были порывистые, злые.
– У нас равнодушие, да… Равнодушие матери, которой надо сжечь девчонку, чтобы под ногами не мешалась. Равнодушие соседей по лестничной площадке, которые не вышли, услышав детские крики… Пофигизм, понимаешь? В нем все дело… Однажды, я тогда еще в Москве жила, моя сестра отправилась куда-то беременная. Перед Новым годом поперлась в центр, дурында. До родов оставалось меньше месяца, а она хотела мужу подарок купить, вот и понесло ее. Выходит из метро, поднимается по лестнице, а наверху сплошной лед. Поскользнулась и упала. Лежит у самого выхода из метро. Барахтается, а подняться не может – пузо мешает, да еще скользко. Только с боку на бок перекатывается. А кругом народу полно, половина пятого вечера. И никто, ни один человек ей не помог. Тогда она отползла в сторону и кое-как встала, цепляясь за парапет. Плакала – не от боли, а от унижения… От страха, что с ней такое могло произойти. И где? В центре города, в котором она прожила много лет. Когда наконец поднялась на ноги, вытащила телефон и позвонила мне. Мужу не стала звонить – стыдно было. А мне позвонила и рыдала в трубку… Не представляю такое где-то в другой стране. В Испании, в Штатах… В тех странах, где мне доводилось бывать. Кажется, как раз тогда что-то со мной произошло, какой-то надлом, захотелось уехать навсегда. Не для себя, для будущих детей, они ведь у нас с Хавьером обязательно будут… А я же всегда патриоткой была, помнишь?
– Помню…
– Или вот еще случай… В прошлом году дело было, когда я на похороны отчима приезжала. Договорились с одним человеком встретиться насчет наследства. Было ужасно трудно все организовать, упросить его приехать, записаться на прием к нотариусу. А времени всего несколько дней, потом обратный билет. И вот наконец назначили определенный день и час – я, этот человек и нотариус. Еду. Пробки страшные. Понимаю, что в назначенное время не приеду. Вылезаю из такси, спускаюсь в метро. Времени в обрез, за билетами – длиннющая очередь. Самый час пик, а открыта всего одна касса. Прошу тетку, дежурную у турникета пропустить меня за тридцать рублей – она ни в какую. За пятьдесят – тот же результат. Да еще и разозлилась. Идите говорит, стойте в очереди, как все люди стоят. Смотрю на часы – до встречи пятнадцать минут, только-только добраться… И вот решилась на последнее, почти для меня не возможное: стала совать людям несчастные эти тридцать рублей, просить, чтобы они меня пропустили по своему проездному. Продали мне одну поездку. И что ты думаешь? Злились, огрызались… Вы что, говорят, с ума сошли?
– И что ты сделала?
– У меня выхода не было – продолжала просить. Чуть не плакала от стыда. А потом какая-то женщина меня пропустила, даже денег брать не хотела…
– Как ты себе это объясняешь?
– Люди боятся, что их обманут каким-нибудь хитрым, еще не известным способом. За жалкие эти тридцать рублей высосут из проездного все поездки. Или кошелек из кармана свистнут. А скорее всего, они просто заняты своими делами, им не хочется остановиться на миг и подумать, что же нужно этой чокнутой бабе.
– А как бы ты сама поступила на их месте? Дала бы пройти по своему проездному?
– Хочешь честно? В Барселоне, в Нью-Йорке – конечно бы дала… Обязательно. Не раздумывая. А здесь – ни за что.
– Но почему?
– Не знаю… В этом вся штука.
* * *
Ритин рассказ настолько поразил Нину, что она не спала всю ночь.
Лежа в темноте с открытыми глазами, смотрела, как по стенам скользят полоски от фар, и думала про Риту. Вспомнился давний разговор с одной переводчицей, с которой познакомилась в консульстве. Это была смешливая девушка по имени Лена, бесшабашная русская красавица. Лена рассказывала, как жила в Сибири месяцами, как испанцы съезжались толпами. Их возили в специальном автобусе, и на посадке в аэропорту они занимали сразу полсамолета. А потом Лусия насплетничала Нине про эту Лену, что та, дескать, флиртовала с будущими отцами. В конце концов испанские жены устроили настоящий бунт и отказались держать при себе такую вероломную тварь. Ясное дело, размышляла Нина, их легко понять: лечишь бесплодие, проходишь один за другим все круги ада, наконец отправляешься за ребенком в далекую страну, и там, в этой стране, в лютой снежной зиме хохочущая рыжая негодяйка соблазняет твоего супруга, без пяти минут приемного отца.
Нина очень рада была увидеться с Ритой и тем не менее осуждала ее.
Потом вспомнился рассказ Лусии про другую переводчицу по имени Наташа. Испанские семьи, возвращаясь из России в Испанию, наперебой приглашали эту Наташу к себе в гости. Звали всерьез, как они всегда это делают, как много раз звали Нину. Но Нина быстро раскусила, что к чему: пригласить в гости, уезжая навсегда – это всего лишь дань вежливости, и не стоит воспринимать такие приглашения всерьез, как бы искренне они ни звучали. Глупенькая Наташа повелась: отправилась в Испанию туристкой и навестила всех, кто ее пригласил – ничего особенного, просто заехала ненадолго в гости повидать детей, которых она, в отличие от Нины, помнила всех наперечет. Однако испанские родители, которых Наташа навестила, после ее отъезда ужасно возмущались, обменивались звонками, слухи дошли и до Лусии. Оказывается, им очень не понравилось, что эта русская так бестактно заявилась в их дом. Приглашали-то из вежливости, и с ее стороны было некрасиво воспользоваться приглашением.
Историю про Наташу Лусия, хихикая, изложила Нине по телефону.
– Ну а ты сама как считаешь? – спросила тогда Нина. – Хорошо они поступили или не очень?
– Не знаю, – призналась Лусия. – Везде свои правила. По-нашему, случайных знакомых за редким исключением приглашают из вежливости. Таков этикет: одним полагается вежливо пригласить, другим приглашение проигнорировать.
– Да, но у нас-то в России не так, – возразила Нина. – У нас, если ты приглашаешь человека, ты должен быть готов к тому, что в один прекрасный день он к тебе явится. У нас принято нести ответственность за свои слова, а тем более – за приглашение.
– Видишь ли, – ответила Лусия, поразмыслив, – мы за свои слова тоже отвечаем. Однако здесь речь идет об этикете, а это другое.
– Но та девочка, переводчица Наташа, могла вашего этикета не знать, – настаивала Нина.
– Обязана знать, – возразила Лусия. – Обязана, если работает с иностранцами.
Все верно, решила тогда Нина. Лусия права. Если американец или испанец спрашивает, как у тебя дела, это вовсе не означает, что тобой живо интересуются. Такой вопрос, если его задает не твой близкий приятель, предполагает единственный ответ: "Все хорошо". То же самое и с приглашением в гости.
Была глубокая ночь, даже машины уже не проезжали под окнами, и только уличный фонарь тускло освещал Нинину комнату. Нина посмотрела на будильник: четыре утра. В шесть за ней заезжал Витя, и ложиться спать смысла не имело. Она зажгла свет, встала, надела халат и подошла к книжному шкафу, где за стеклом на одной из полок хранился том Чехова с исполинской закладкой в виде множества зеленых и розовых евро. Купюр набралось столько, что книга не закрывалась: две ее половинки расходились, образуя равнобедренный треугольник. В картонной коробке между книгой и стенкой шкафа тоже лежали стопки денег. "Испортила Чехова, – огорчилась Нина. – Но кто же знал, что их окажется так много. А кстати, сколько уже набралось?"
Работая месяц за месяцем и научившись, по совету Ксении, почти бездумно тратить деньги на пустяки вроде джинсов и сумок, Нина ни разу не задумывалась, какую сумму удалось ей отложить за это время.
– Интересно, – сказала она вслух, присела на край кровати и высыпала все деньги на одеяло. Разноцветные бумажки хлынули шуршащим потоком.
Нина уселась поудобнее и принялась считать. Она сортировала деньги по достоинству купюр, потом собирала в аккуратные стопки по тысячу евро в каждой. Со стороны могло показаться, что она раскладывает пасьянс.
– Вот это да, – прошептала Нина, окончив свое занятие.
Она подняла голову от пасьянса, выпрямилась и задумалась. Перед ней на одеяле лежало восемьдесят аккуратных стопок.
"Восемьдесят тысяч евро, – мысленно повторила Нина. – А ведь и правда, можно объездить весь мир. И это меньше чем за полтора года! Но что с ними делать? Зачем мне такая громадная куча деньжищ? Не могу же я просто хранить их на книжной полке…"
Неожиданно Ниной овладело безразличие. "Ведь это всего лишь бумажки, – подумала она равнодушно. – Мне, по большому счету, ничего такого теперь уже не нужно. Как странно, как глупо все".
Она сложила купюры и сунула обратно в тайник. Постепенно, несмело в голове рождалась новая мысль – огромная, совершенно невероятная. "Квартира, – думала Нина в ватном оцепенении. – Я куплю себе маленькую отдельную квартиру. Уеду от матери и стану жить одна".
Прямо у Нины на глазах жизнь снова наполнялась смыслом. Этот смысл проникал в нее, как питательный раствор проникает в вену по пластмассовой трубочке капельницы. На этот раз питательного раствора было так много, мысль о квартире была настолько необъятной, что Нина мгновенно от нее устала, и ей захотелось спать.
* * *
Кроме черного "хаммера", сомнительных печатей и Фемиды с непроницаемой мужеподобной физиономией, тревожило Нину и кое-что другое.
Со временем ей стало очевидно, что Ксения бушевала не просто так: она боялась. Боялась и ревновала. Все обстояло очень просто: теоретически при некотором усилии воли и напряжении ума Нина могла бы выжить Ксению из рогожинского региона. По городам и селам она давно уже ездила гораздо больше, чем Ксения, и чиновники видели ее чаще, к тому же Нина казалась им намного симпатичнее – и Ада, и Людмила Дмитриевна не раз делали ей намеки, пытаясь втянуть в свою игру на новых, на этот раз их собственных условиях… Нина даже помыслить не могла о том, чтобы бросить Ксению, да и о богатстве никогда особенно не мечтала, но по всем признакам мысль об измене не выходила у Ксении из головы, и эти тайные подозрения очень угнетали Нину.
Постоянное чувство опасности обострило ее нервы до крайней степени. Предчувствие несчастья будило по ночам, а, отправляясь в Рогожин, она каждый раз, сама не зная зачем, прощалась навсегда со своей комнатой и с видом из окон на Белорусский вокзал.
Со временем это напряжение нервов принесло неожиданные плоды: по неуловимым приметам Нина научилась определять, как пойдут дела у новой семьи. Все просто: нужно отключиться от потока мыслей и пристально, ничего не анализируя, посмотреть на фотографии будущих родителей, их дома, патио. Вслушаться в звучание имен и фамилий. Иногда достаточно бросить один-единственный взгляд на разложенные на столе документы – увидеть их неожиданно, из непривычного ракурса: обернуться, стоя у платяного шкафа, посмотреть вниз со стула, когда лезешь за книгой на верхнюю полку стеллажа – и приоткроется краешек будущего. Срабатывало не всегда, но время от времени Нина угадывала безошибочно. Про того рыжего с воображаемым пистолетом, который не желал платить Ксении лишнюю тысячу евро и глядел в ее солнечные очки ненавидящими золотыми глазами, Нина знала заранее. Разумеется, она не могла представить, что все будет именно так, как в то утро на заднем сиденье микроавтобуса, но что-то явно почудилось ей, когда она впервые увидела его фотографию.
Логика только мешала: по логике, молодая семья должна была усыновить здорового сироту, а не больного неликвида, как происходило не раз, и наоборот, безропотным провинциалам, которые в Москве лишний раз боялись вылезти из отеля, мог бы достаться заморыш, а доставалась крепенькая белокурая девчушка.
Загадав по фотографии, Нина всякий раз напряженно следила за развитием событий. Постепенно эти поиски на ощупь в еще не случившемся превратились для нее в некое подобие азартной игры.
Так, она загадала заранее, что с той андалусской семьей будет сложно – почувствовала сразу, в первый же миг, вытащив из конверта набор фотографий: большой сельский дом, обставленный тяжелой старой мебелью, над изголовьем кровати распятье, палисадник с цветущими розами, синеватая полоска зубчатых гор вдалеке. Нина рассматривала незнакомую старину, распятье, белоглавую сьерру, открывавшуюся сразу за домом, внезапно документы выпали из рук и рассыпались по полу: "Так и есть, – подумала она. – С ними что-то случится".
Она не могла определить наверняка, что именно пойдет не так, и ожидала будущего с нетерпением и тревогой. Интуиция ее не подвела.