* * *
Книгу про Рогожин Нина в самом деле представить себе не могла. Зачем писать про отрезанную голову, про голодных собак, которые съели хозяина? Про изнасилованных детей? Кому это интересно? Нине – точно не было интересно. Ей хотелось поскорее все забыть – выбросить из головы этот никчемный тяжелый мусор.
Да, Рита была права, Нина всю жизнь мечтала написать книгу и сумела бы ее написать, и это была бы удивительная книга. Но ее книга была бы совсем про другое – не про молчание рыб, не про несчастного съеденного Степаныча, а про божественного Дали, про его мрачный гений, про творчество. Дали когда-то говорил, что как писатель он превосходит Дали-художника. Нина не была с этим согласна: одно невозможно без другого, его тексты можно понять только вместе с живописью, и живопись можно понять только через тексты. Нинина книга была бы про все сразу и главное – про него самого.
Свою книгу Нина задумала давно, года четыре назад, и вынашивала в себе день за днем. Это была ее тайна: по секрету ото всех она жила чужой жизнью, жизнью Дали и будущей книги так же, как своей собственной, и сигналы внешнего мира доносились до нее как бы сквозь плотный фильтр. Книга складывалась сама собой – из материалов, которые не удавалось включить в диссертацию, и они год за годом копились в Нинином архиве в виде разрозненных, беспорядочных, но необычайно ценных записей. Нина уже в подробностях представляла себе сюжет, видела, как будет располагаться на страницах текст. Книга часто снилась ей по ночам уже готовой, написанной и изданной, в твердом переплете с одним из знаменитых сюжетов на обложке – муравьями, ослами, расплавленными часами. Нине снилось, как она открывает книгу и перед ней появляются страницы.
Это были необычные сны: в них она читала строчки, мысленно проговаривая вслух, и текст оживал. Сквозь буквы и слова проступали пейзажи, движущиеся человечки, магические символы. Иногда строчки проступали во сне у нее на ладонях: Нина складывала ладони книжечкой, как в детстве, и читала.
Пробудившись, она не могла вспомнить деталей, зато помнила главное: ее книга про Дали была круглой. Круглой не по форме, а по содержанию: у книги был очень четкий, гармоничный сюжет, и каждая мысль в ней была законченной и совершенной. В своей сновидческой книге Нина излагала некую таинственную теорию, которую наяву воссоздать не могла. Возможно, это было нечто абсурдное, алогичное – но можно ли рассуждать о жизни и творчестве Дали иначе? И еще: в книге, которая снилась Нине, было много грустного, очень простого, задушевного. Это была очень печальная книга про печального художника Сальвадора Дали. Сам Дали из густого тумана, в котором он исчез много лет назад, рассказывал в Нининых снах про себя нечто такое, чего она нигде не могла бы прочесть или услышать. "Разумеется, – думала Нина, пробуждаясь и вспоминая Круглую книгу. – Существует Дали-человек, его судьба, поиски, вдохновенье – и отдельно существует миф, тоже абсолютно реальный. Миф обязательно нужно отделить от человека, которым Дали являлся на самом деле".
– Дали был намного проще мифа, который о нем сочинили, – сказала как-то раз Ева Георгиевна.
– Проще?
– Ну конечно… Посмотри внимательно на его ранние картины – они предельно просты. Все остальное – эпатаж, эксперимент. Проходило время, и чем дольше Дали работал, тем меньше оставалось в картинах его самого. Он терял с ними связь, сюжеты становились все более абстрактными, и он от этого страдал. Дали любил классику и мог взаимодействовать с миром, передавая его на холсте, только с помощью классики.
– А детство? Разве не был Дали необыкновенным, сложным ребенком?
– Какого ребенка можно назвать обыкновенным и простым?
– А тот случай с летучей мышью?
– С какой мышью? Что-то не припомню…
– Когда маленький Дали схватил мышь, разорвал ее зубами на куски и бросил в бассейн.
– Откуда ты это взяла? – Ева Георгиевна поморщилась.
– Ну как же? Из "Тайной жизни, написанной им самим".
– Самим! Вот именно! "Тайная жизнь" была написана им самим, и нет никаких оснований верить, что все это действительно происходило. "Тайная жизнь" – это всего лишь фантазия Дали о себе самом.
Так или иначе, больше всего Нину волновало раннее творчество Дали. Именно его раннему творчеству была посвящена Круглая книга. В ней рассказывалось про того Дали, который совершал ежедневные многочасовые прогулки по Порт-Льигату – каждая прогулка в точности повторяла предыдущую, потому что для работы ему была необходима повторяемость, рутина. Обойдя окрестности, переполненный впечатлениями, он возвращался к холстам. Дохлые ослы на берегу, они в самом деле существовали: павшую скотину крестьяне сбрасывали с обрыва. Он рассматривал морских ежей, раковины, выброшенных прибоем мертвых рыб, мусор на берегу, камни и песок. Любовался рельефом берега и метаморфозами неба. Все эти сказочные атмосферные явления, говорящие облака, апокалипсические зарева и закаты – они тоже были написаны с натуры. И главное, Дали всматривался в себя самого, в свое прошлое. Он говорил, что помнит себя в утробе матери – алое сияние, абсолютная гармония со всем на земле. Подобные откровения звучали претенциозно, но Нина была уверена, что все в точности так и было и он в самом деле помнил. Дали кропотливо переносил на холст собственный мир. Он ничего не придумывал, как считают иные – те, кто не научился слышать его тишину и растворяться в его пейзажах – он рисовал то, что существовало на самом деле, стараясь постичь и передать тайные законы бытия, то невыразимое, что передать невозможно.
Зато к позднему Дали Нина была равнодушна. Рисуя портреты миллионеров, которые мечтали увидеть себя изображенными в сюрреалистической манере, он забыл секретный код, оживляющий предметы и превращающий любого человека в космический миф, а без кода не получалось музыки, был только хаотичный набор звуков. Миф вытеснял личность, для постоянного поддерживания этого мифа Дали пришлось отказаться от себя самого. "Может быть, – думала Нина – и собственные мысли казались ей кощунством, – может быть, мастеру в самом деле нужно уйти вовремя… Если бы Дали умер молодым, как Лорка, не было бы всего этого нагромождения образов, заглушавших мелодию тишины, которую он когда-то уловил и передал. Умереть молодым – для него это было бы спасением. Кто знает, какой была бы старость Лорки? А что если бы он превратился в безобразного развратного старикашку?"
Все позднее творчество Дали представлялось Нине трагедией…
Вот про эту трагедию, про обретение, а затем потерю себя самого ей и хотелось рассказать в своем эпохальном романе, в Круглой книге, которая снилась по ночам и казалась совершенной.
Ее будущая книга была о Сальвадоре Дали, а вовсе не о Рогожине и его жалких обитателях…
Сколько раз Нина себя укоряла, чувствуя вину перед Рогожиным. Когда-то она объездила, обошла и облазила всю Каталонию, стараясь побывать всюду, где были Дали и Лорка, но так ни разу не зашла в краеведческий музей города Рогожина. Этот древний и значимый для российской истории город был представлен в Нинином сознании невзрачным маршрутом, состоявшим из нескольких улиц, кафе, кабинетов и дома ребенка. Скучную мизансцену заполняли собой заурядные персонажи, чьи имена Нине стоило большого труда удерживать в памяти – провинциальные чиновники, доктора, нотариусы, судьи, прокуроры и секретари Рогожинского областного суда, все они были по-своему колоритны, но их было ужасающе мало для портрета старинного русского города с богатым прошлым.
Как-то раз в одном из зеленых двориков, в узорной тени ясеней и берез Нина обнаружила красивый особняк, поднялась на крыльцо и вошла. За дверью располагалась контора с загадочным называнием "Служба одного окна". Вывеска озадачила Нину. Окон было несколько, и возле каждого стояли столы, стулья, толпились посетители. Нина подошла к молоденькой сотруднице, сидящей за массивным письменным столом, который, возможно, остался от прежней обстановки.
– Простите, – обратилась Нина. – А что здесь было раньше?
– Где? – не поняла девушка.
– Здесь, в этом доме. Видно, что дом очень старый, красивый, а никакой мемориальной доски на нем нет.
– Мемориальной доски? – девушка удивилась.
– Ну да, – терпеливо продолжала Нина. – Ведь на старинных домах обычно вешают доску с объяснением, что там было раньше. Ну например, чья-то усадьба, или особняк, кому-то принадлежавший. Суд, больница, дворянское собрание… Вот я и спрашиваю, что было раньше в этом здании?
– Понятия не имею, – фыркнула девушка, демонстративно углубляясь в бумажки.
"Неужели ей совершенно не интересно?" – думала Нина, выходя на улицу и еще раз обходя здание. Ветер перебирал зеленые ветки березы, старая сирень пузырилась гроздьями синеватых, уже кое-где бледнеющих цветков, и Нина в который раз понимала, что сирень, как бы хороша она ни была, неизменно напоминает кладбище.
И все же не только из одних чиновников состоял Рогожин. Были же, были, Нина не сомневалась, что были в этом городе умные, интеллигентные, самобытные жители, интересные собеседники, с которыми она легко сумела бы найти общий язык и подружиться. Но как, где могла она их встретить? В ресторанах, куда ее без конца таскали то испанцы, то Ксения, то все вместе приглашали Аду Митрофановну, Елену Ильиничну или кого-то еще, и Нине приходилось переводить – приглашали, чтобы отблагодарить, но среди сытных яств и провинциальной роскоши Нина всякий раз испытывала неловкость, потому что не могла забыть про деньги, которые уже получила сидящая перед ней за столом дама, Нина безошибочно определяла это по застенчивому румянцу на гладких щеках. И остальные, сидевшие за столом, тоже не могли об этом не думать – ни испанцы, ни плотоядно хохочущая Ксения, ни сама приглашенная чиновница, которая тоже тяготилась этим сидением в ресторане – тяготилась исключительно на подсознательном уровне, потому что вся поверхность сознания была занята множеством тарелок, тарелочек, бокалов и графинов, которые приносила и уносила на подносе немолодая пышногрудая официантка с бантом на высоком шиньоне и малиновым ртом, и Нина любовалась и удивлялась, потому что была уверена, что такие официантки давно отошли в прошлое.
Вообще Нина с удовольствием рассматривала и изучала всех, кого встречала в Рогожине, наблюдала местные нравы.
С восхищением отмечала метаморфозы, случавшиеся с людьми, которых Ксения прикармливала подарками и деньгами.
Приручение строптивой окружающей среды Ксения называла "пропитывать слой". Выражение было заимствованным, его придумала не Ксения, а знаменитая Регина Сергеевна, куда более значительная и уважаемая в Рогожине фигура. Пропитывать слой следовало постепенно, глубоко и по всей поверхности, как опытный кондитер пропитывает коньяком и сиропом свой торт, не брезгуя ничем и никем – от горничных и коридорных в гостинице до самой Людмилы Дмитриевны из департамента образования и судей областного суда. Потому что никто не мог знать наверняка, как все сложится и не будет ли зависеть успех важного дела от готовности помочь и от быстроты реакции маленького и никому до поры до времени не интересного функционера. Но и не только поэтому: человеку необходимо окружать себя положительной энергией, – именно так поучала Ксению практичная и не склонная к суевериям Регина.
И притягивалась эта положительная энергия не в одночасье.
Начинать следовало осторожно – с одной стороны, чтобы не испугать до поры до времени невинную или опасающуюся новых лиц чиновницу размером взятки или ценностью подарка, с другой, чтобы подарок или сумма денег не превышала установленный стандарт. Например, администраторам гостиницы, мелким работницам ОВИРа и загса, нотариусам и секретаршам следовало дарить конфеты, вино, косметику или шейные платочки, но ни в коем случае не более ценные вещи, потому что, получив хотя бы раз крупное подношение, человек инстинктивно принимался ждать чего-то похожего в следующий раз и сильно расстраивался, если ожидания не оправдывались. "Зоопсихология", – усмехалась Ксения, делая очередную запись в блокноте, где она помечала, кому, что и когда следовало дарить.
Появившийся в дверях кабинета посредник должен восприниматься не как потенциальная опасность, а как маленький праздник – только тогда слой поддается и начинает вырабатывать правильную энергию. "Никто, запомни, никто не должен быть забыт, – наставляла ее премудрая Регина. – Охвачены должны быть абсолютно все", – и Ксения тщательно следовала этим советам.
Отмечать и запоминать приходилось каждую мелочь: день рождения судьи, день рождения Людмилы Дмитриевны из департамента, день рождения начальника департамента, а иной раз их родственников, мужей и жен, детей и внуков.
– Кстати, а когда день рождения у Ады? – спросила как-то раз Нина, когда Ксения деловито засовывала в багажник своей машины очередной увесистый сверток.
– А черт ее знает, – небрежно ответила Ксения.
– Как так? – удивилась Нина. – Ты же от нее зависишь.
– Ну и что. Мы решили, что раз никто про Адин день рождения не знает, так и не будем выяснять. Трудно представить, во что такие подарки обойдутся. Да она еще и сравнивать начнет – кто что подарил, кто отличился, а кто, наоборот, оплошал. Придется лишний раз встречаться, все это обсуждать. Тьфу, подумать тошно… Меньше знаешь – крепче спишь.
Ксения была права: Аду и в обычные дни засыпали подарками.
Особенно хлопотными выдавались недели, предшествовавшие какому-нибудь общенародному торжеству. Если в подарках ко дню рождения присутствовал элемент интимности, которую не всем и не со всеми можно было себе позволить, государственные праздники были безусловным поводом для действия. Преподносить дары приходилось непосредственно перед праздником, а не после, даже если плановый визит в Рогожин выпадал на следующий день. За пару дней до общенародного торжества Ксения, предварительно затарившись по списку и вооруженная тем же списком, чтобы, не дай бог, никого не забыть, специально отправлялась в Рогожин и терпеливо обходила кабинет за кабинетом. На предпраздничные разъезды закладывался целый день: явиться в кабинет, сунуть подарок и тут же исчезнуть было бы в высшей степени невежливо и даже оскорбительно, такого не прощали. Следовало появиться в дверях с согревающей сердце улыбкой, вручить подношение, неторопливо покалякать за жизнь, и только потом уйти, сокрушаясь, что пообщаться по душам случается так редко. Но и тут нельзя было переборщить: количество проведенных в кабинете минут было тщательно регламентировано.
Ксении понадобился не один год, чтобы как следует изучить эту тончайшую материю, и она не раз делилась своими наблюдениями с Ниной.
– Представь себе, – рассказала она как-то вечером. – Слышала сегодня краем уха, как судья говорит кому-то по телефону: "Региночка, Регина-то наша Сергеевна – солнце, самое настоящее солнце. Входит в кабинет, и на душе светлеет". Каково, а? Сразу видно профессионала. Помнишь ее?
– Кого, Регину?
– Ее, родимую. Вульгарная бабища, бывшая официантка, голос хриплый, вечно поддатая, перегаром дышит на три метра. И вот она-то солнце! Она, а не мы с тобой, Ниночка. Вот у кого учиться надо.
Ксения говорила все это совершенно серьезно. Она давно уже старалась перенять у Регины ее мастерство, но воспользоваться бесценными знаниями получалось не всегда. Там, где Регина почти не прилагала усилий, чтобы задобрить, соблазнить, приласкать нужного человека, Ксения действовала со скрипом, грубовато и далеко не так успешно. Секрет заключался в том, что Регина Сергеевна в каждом кабинете была своя и говорила с их обитателями на их собственном языке, а Ксения, несмотря на рестораны, деньги и подношения, оставалась чужаком.
Но она все равно не теряла времени даром, следуя усвоенной методике, и постепенно Нина наблюдала чудесные превращения.
Хамоватая администраторша в новой гостинице, куда им спешно пришлось переселиться, когда привычная возле вокзала закрылась на ремонт, спустя пару недель дрессировки источала патоку и мед, встречала и провожала счастливой улыбкой, давала лучшие номера с видом на кремль. Злобная приемщица в ОВИРе, облаяв запинающуюся тетку, растерянно тыкавшую ей под нос какие-то бумажки – не те, не от того числа, неправильно оформленные, – обращала к Нине и Ксении сияющий ангельский лик. Людмила Дмитриевна гладила Нину по плечам и виновато бормотала: так далеко гоняют девочку, так далеко. А может, чайку горячего? Ну почему же не надо? Холода-то какие стоят, боже мой…
Коротко говоря, ручные чиновники, медоточивые администраторы, сговорчивые работники публичных контор и колоритные официантки встречались в Рогожине на каждом шагу, а вот интеллигентные люди, интересные собеседники – не попадались Нине ни разу, и от этого ей было грустно, и чаще всего она думала о Рогожине с тоской.
Но проходило время, и Рогожин прорастал сквозь нее, как сорная трава, угрожая вот-вот выйти на поверхность в виде неведомых пока текстов – как молитвы на коже той девушки, которая ожидала в аэропорту самолет, улетавший в Дели.
А Круглая книга больше не снилась Нине, и Дали уже не рассказывал ей о своих прогулках по берегам Порт-Льигата в поисках смысла.